«Путь в ад легкий, так как нужно идти вниз, и с закрытыми глазами» Макиавелли, «Государь»
Глава I. Благие намерения
Анриетта всегда выделялась среди придворных дам. Однако едва ли можно было сыскать среди завсегдатаев Жуаля — королевской резиденции — того, кого ее вид ввел бы в ступор. Необычное давно стало привычным, и скорее в шок повергло бы ее внезапное желание примерить на себя платье, чем те расшитые золотом и серебром камзолы да кафтаны, которые подбирались с изысканным вкусом и составляли повседневный гардероб юной герцогини. Неповторимый шарм этого облика нередко вызывал чужой интерес, но куда большего внимания заслуживали глаза Анриетты. Большие, синие, обрамленные густыми ресницами, они часто искрились добродушием и ребяческим задором, умея пленять без особого на то желания их обладательницы. В этом нескончаемом фейерверке, извергаемом широкой душой, находилось место и тем зловещим огонькам, которые без всякого сомнения обличали властную натуру, рожденную управлять, но не подчиняться. Нередко серьезность смешивалась с задором, придавая взгляду оттенок безвинной хитрости свойственной скорее ребенку, чем взрослому человеку. Впрочем, в двадцать лет такой азарт не столько простителен, сколько поощрителен. Чрезмерно серьезные молодые люди нагоняют тоску и сами того не сознавая вредят себе же, отказываясь от многих удовольствий, в то время как ими нужно насыщаться. В Анриетте чувствовалась непомерная энергичность, отраженная буквально во всем: во взгляде, жестах, речи. Казалось, этот человек успевает всегда и всюду: находясь в тени, умудряется предстать и в свете; занимаясь важным делом, не противится порывам развлечься, однако благоразумно не отвлекается от первого ради второго. Герцогиня относилась к тому редкому сорту людей, которые вызывают к себе столько же ненависти и зависти, сколько любви и уважения. Такие незаурядные личности не могут спровоцировать лишь одно-единственное чувство — равнодушие; они невольно зажигают огни в душах, едва ли сознавая свою исключительную способность касаться самых сердец. Они, подобно Прометею, вдыхают в людей жизнь, а затем несут им священный огонь, греющий тех, кто охотно принял их дар, но больно опаляющий, сжигающий до пепла тех, кто желает свергнуть кумира очарованных и благодарных, кто превращается в жестокого орла не по чьему-то приказанию, но по собственной воле. Ничем не примечательные на первый взгляд, эти люди все же обладают чем-то неземным, недоступным, непонятным. Но, как и все в этом мире, характер герцогини имел изъян, причем настолько очевидный, что отыскать его не составляло никакого труда. Добродушие в ней сочеталось с тем, что по логике вещей с ним никак не вяжется: вспыльчивость была столь же яркой, как и мягкосердечие. Однако не живость нервов служила причиной презрительного удивления. Вовсе нет. Злые языки любили говорить об особенности иной, никоим образом не должной проявляться у королевских отпрысков по мнению высокородных снобов и прочих недоброжелателей персоны голубых кровей. И потому всякий поступок Анриетты, преданный огласке, неизменно влек за собой разного рода толки — явление привычное для титулованных особ, но не всегда приятное. Ей вменяли в вину своенравие. И все же бомонд не находил единодушия в оценке, даваемой Ее Высочеству. Сколь бы много не извергалось желчи предвзятыми судьями, сколько бы часто ни курили фимиам почитатели герцогини, никто не мог отнять у нее того благородства, что неизменно обнаруживалось при первом же взгляде. Этот человек не требовал представления: высокое происхождение угадывалось в Анриетте без всякого труда. Простота поведения, какую привыкли видеть в герцогине, не нивелировала утонченных манер, привитых с детства. Жесты, движения, речь, извечно прямая осанка и ровный взгляд — все обличало в ней принадлежность к высокородному семейству. Таковое ухитрялись находить и во внешности, которая если уж на деле и не выдавала ярких отличительных черт, присущих только особам королевских кровей, то по крайней мере приковывала к себе внимание. Не мудрено, что пристрастие к верховой езде и физические экзерциции, сводящиеся, как правило, лишь к стрельбе и фехтованию, способствовали сохранению стройности тела, что как нельзя лучше подчеркивал мужской костюм. Плавно очерченный овал лица украшали не только выразительные глаза, расположенные под тонкими изогнутыми бровями; не меньше внимания приковывали к себе и припухлые, чувственные губы, над которыми возвышался прямой нос. Высокие скулы едва виднелись над щеками, но стоило только герцогине улыбнуться, как они тут же приобретали более четкие контуры. Густые волосы цвета спелой пшеницы были стрижены коротко, и в причудливых играх солнечного света отдавали рыжиной. Как и теперь, когда герцогиня сидела спиной к окну, старательно выводя строки письма. Лучи апрельского солнца ласково касались светлых стен, осторожно скользили по напольным часам; робко прикасались к обитым голубым бархатом креслам; плавно растекались по ясеневому паркету; заигрывая касались затылка Анриетты и, минуя спинку стула, обдавали приятным теплом спину. Скрип пера сливался с приглушенными трелями птичьего хора, однако вскоре симфония умиротворения была нарушена обращением камердинера: — Ваше Высочество, к Вам маркиза д’О-Пье-де-Монтань, Адель де Мерсьер — Пусть зайдет, — приятный грудной голос с легкой хрипотцой прозвучал тихо. Взгляд по-прежнему был устремлен на эпистолу, и лишь заметив маркизу на периферии зрения, герцогиня столь же тихо и спокойно произнесла следующее: — я прошу Вас подождать буквально пару минут. Вы можете присесть. Ответом послужило почтительное молчание, призванное не мешать делу, какое принимая во внимание серьезный, даже несколько напряженный вид герцогини, можно было определить как крайне важное. Об этом же говорило и следующее действо Анриетты: аккуратно отложив перо, она не спешила отвести взгляд от начертанных строк, и кроме того, хмурила лоб в глубокой задумчивости. — Вы говорили с Жозефом? — в ее положении мало что изменилось. Вопрос был задан маркизе, но глаза все так же взирали на лист, оказавшийся теперь в руках. — Меня даже не пустили к королю. Он занят. — Вам сказали, где он сейчас находится? — В своем кабинете. Имеет совещание с премьер-министром. — Стало быть свободен, — едва заметное, но очень странное движение губ Анриетты обличало не то желание усмехнуться, не то попытку скрыть презрение к тому, кто был обозначен собеседником короля. Герцогиня отложила письмо и наконец обратила взгляд на гостью. На кресле, расположенном от письменного стола не столь далеко, однако же вполне достаточно, чтобы к нему невозможно было дотянуться, сидела девушка, чей возраст не превышал отметку двадцати пяти. Ее лицо было бледным, и темные завитые локоны лишь подчеркивали это. В глазах, наделенных приятным оливковым оттенком, без всякого труда угадывалась грусть: она там не затаилась — она открыто заявляла о себе, выбрав в спутницы боль, знакомую всякому, кого постигло разочарование в любви — это всепоглощающее чувство, которому не чужда жестокость палача. Весь вид маркизы сообщал о том, в сколь удручающем состоянии она пребывает. — Вы все еще уверены, что Вам нужен этот разговор? — вопросу предшествовало короткое замешательство. И если молчание все же сменилось попыткой заново начать диалог, то взгляд Анриетты оставался таким же, каким он стал ровно в тот момент, когда она посмотрела на маркизу: он был наполнен самым искренним сочувствием; болезненным от осознания собственного бессилия в столь тонких делах как сердечные. Тем хуже было, что они переплетались с делами иными, уже подвластными влиянию герцогини, однако же никоим образом не терпящими корректировок. Все было решено. Маркизу ждала участь забытых фавориток. — Я понимаю всю деликатность вопроса, который мы с Вами обсуждали, однако… Адель, на Ваши страдания просто невыносимо смотреть. — Анри, — эту сокращенную форму имени дозволялось произносить лишь людям близким, и по одному лишь этому обращению можно было достоверно судить о силе тех уз, что связывали маркизу с герцогиней. Анриетта одаривала ее своей дружбой, король же возвел в ранг фавориток, однако ниспроверг с шаткого пьедестала вопреки собственному сердцу, но во благо предстоящему браку. Внимание короля являлось удачей весьма спорной, дружба с его сестрой — абсолютной, и тепло, с каким было произнесено имя последней, имело цель это подтвердить. Губ маркизы на мгновенье коснулась легкая улыбка. — Я ценю Вашу заботу. Но я не хочу злоупотреблять Вашей дружбой и делать Вас постоянным посредником между мной и королем. Вы и без того оказали мне неоценимую помощь. Кроме того, Вам дел и так хватает. Думаю, будет правильным, если в этот раз я сама поговорю с Его Величеством. Полагаю, это будет последний наш разговор… — Адель судорожно выдохнула, опустила взгляд и, спохватившись, тут же его подняла. — Как Вам будет угодно, — Анриетта вытянула руки, упираясь ладонями в крышку стола, и глубоко вздохнула. Ее хмурый, задумчивый взгляд был устремлен в никуда. — Анри, — на этот раз молчание пришлось нарушить маркизе. — Да? — герцогиня оживленно посмотрела на гостью и неспешно встала. — Это не жалоба, но добрый совет. Сделайте уже что-нибудь с графиней де Лефо. Она совсем забылась. — Между Вами что-то произошло? — Анриетта недовольно вздохнула, завела руки за спину и нахмурила лоб еще сильнее, теперь уже от подступающего гнева. — Кажется, ей приносит удовольствие говорить о наших взаимоотношениях с королем. Точнее, об их отсутствии. Но это еще полбеды: она смеет ровнять меня с собой, — Адель не сдержала презрения: оно мелькало яркими молниями в ее глазах, обличая истинное отношение к упомянутой персоне. Маркиза сочла бы себе за стыд относится к графине де Лефо иначе. Мало кому она приходилась по душе. А уж ее происхождение, ее история так и вовсе не дозволяли терпеть одно лишь ее присутствие рядом. Да кто она такая — эта голодранка с улиц, ставшая дворянкой лишь по прихоти вездесущего случая! Именно это восклицание неизменно читалось в глазах маркизы д’О-Пье-де-Монтань при всякой встрече с новоиспеченной графиней. Герцогиня же в молчаливом негодовании смотрела на маркизу, обращая сию скверную эмоцию вовсе не к ней, а к графине де Лефо. — Жак, — окликнула она камердинера. Ее голос был наполнен ледяным спокойствием, обличавшим отнюдь не намерение обратится к собственному милосердию, но напротив — дать волю гневу, который нередко любил играть в жмурки, прячась за холодной стеной мнимого спокойствия; а она-то долго не стояла, таяла не в силах навязать борьбу жаркому пламени, носящему весьма простое и говорящее имя — злость. — Будь так любезен, найди-ка мадам Дезоне. Пусть немедленно явиться сюда и ждет моего прихода. А Вы, Адель, идите за мной. Я отведу Вас к королю, — при обращении к маркизе голос Ее Высочества стал мягче, теплее. Она схватила с комода жюстокор бледно-серого атласа, спешно надела его и еще раз пригласила маркизу следовать за собой, теперь уже жестом руки. — Как Вы добрались до Жуаля? Дорога не сильно Вас утомила? — спросила Анриетта, когда они вдвоем уже шли по коридору, ведущему от апартаментов герцогини к одной из галерей дворца. Ее Высочеству пришлось идти непривычно медленным шагом, лишь бы не вынуждать маркизу спешно догонять себя. — Я даже не заметила, как карета подъехала к воротам, — Адель издала печальный вздох. Слова застревали в горле, но она осмелилась произнести их вслух, находясь рядом с человеком, который заслуживал с ее стороны самого глубокого доверия: — мне тяжело возвращаться сюда, Анри. Очень тяжело. Я бы хотела раз и навсегда избавиться от этих воспоминаний, но… — голос дрогнул, но она сдержалась, не заплакала. — Вы сами знаете то обстоятельство, которое не даст мне этого сделать… И снова молчание, порожденное сердечными содроганиями, какие вызывала болезненная печаль маркизы. Что можно сказать человеку, отравленному горькой разлукой? Какую силу имеют слова перед той необузданной стихией, что разбивает сердца? Всевластные, они беспомощны перед лицом терзаний — этих гончих преисподней, всегда появляющихся в ту же минуту, что и любовь; смиренно сидящих на цепи и лишь ждущих того дня, когда им будет позволено сорвать оковы и остервенело вцепиться в уязвленное сердце; вцепиться и разодрать в клочья. Любовь всегда порождает бесов и имеет над ними власть лишь в час блаженства, в миг же несчастья она теряет над ними всякий контроль. Если любовь толкает в бездну, то только она и может вызволить из нее. Так какое дело сердцу до слов, когда оно требует любви? Однако и молчание не претендует на роль панацеи. Как же не растеряться, подыскивая то, что способно хоть как-то успокоить человека, снедаемого болью? Что-то нужно было сделать. Анриетта взяла Адель за руку, сжимая ее настолько трепетно и нежно, что в этом действе можно было бы заподозрить отнюдь не порыв дружеской любви, но что-то, что претендует на чувства романтического толка. Однако же в этих взаимоотношениях не находилось места ничему иному, кроме искренней и чистой дружбы. — Если Вы не хотите пребывать здесь, то значит так оно и будет. Я Вам обещаю, — Анриетта посмотрела на Адель, но никто из них так и не сбавил шаг. Не было никого. Лишь стража несла безмолвный караул на обоих концах галереи. — А если же однажды Вы захотите вернуться в Жуаль, то Вам будет позволено это сделать. Маркиза хотела задать вопрос, быть может, даже возразить, но герцогиня, предугадывая ее мысли, озвучила вслух то, что и должно было прозвучать с самого начала: — Ваш ребенок всегда будет при Вас. Это я Вам тоже обещаю. В независимости от того, что скажет Вам Жозеф сегодня. Однако же не забудьте, если это будет возможно, обсудить этот вопрос с ним прямо сейчас. Полагаю, он согласится с Вами во всем. А если же нет… Помните о моих обещаниях. Они будут исполнены. — Я никогда не подвергала Ваши слова сомнениям. И точно знаю, что в трудную минуту могу рассчитывать на Вас… — голос маркизы прозвучал сдавленно. Под конец он даже дрогнул, выдавая неизменного предшественника слез — ком в горле мешал говорить и дальше. Анриетта не стала более тревожить Адель разговором. Мадемуазель де Мерсьер ждал тяжелый разговор с королем. Неудивительно, что ей хотелось помолчать прежде, чем свершится то, чего она сама ждала вопреки надрывным мольбам собственного сердца, жаждущего покоя. Все ее тяжкие думы без труда угадывались в вымученном взгляде. Сколько же в нем было безысходности… Пожалуй, она и не заметила, как достигла белоснежных двустворчатых дверей, украшенных витиеватой позолотой узоров и редкой инкрустацией маленьких александритов, поблескивающих синевой в свете солнца. Герцогиня попросила ее подождать, сама же без всяких церемоний, попирая правила придворного этикета к вящему недовольству всякого, кого раздражало отсутствие должных манер, бодрым движением руки распахнула одну из дверей. Рабочий кабинет Его Величества Анриетта посещала настолько часто, — едва ли не столько же, сколько и сам король, — что его убранство уже давно перестало привлекать ее внимание. Впрочем, взгляд случайного визитера мог надолго застыть лишь на портретах да на книжных стеллажах, полностью заграждающих стену по левую сторону от входа. Здесь было все: от книг, до запылившихся проектов законов, как принятых, так и отвергнутых. И если книжные полки хранили на себе немало мертвых бумаг, то кленовый стол напротив окна всегда имел на зеленом сукне что-то свежее, запутанное, не всегда понятное, но все же нужное. И кроме того это помещение редко пустовало, если уж в нем появлялся король: следом за ним нередко заходили обладатели государственных должностей, как это было и теперь. Маркизе д’О-Пье-де-Монтань не соврали — Его Величество действительно имел разговор с премьер-министром. Король сидел за столом, спиной к окну в запахнутом халате; министр же стоял слева от него, опершись рукой о стол. — Месье Дюкре, будьте так добры, подождите несколько минут за дверью, — Анриетта удостоила министра коротким холодным взглядом и теперь смотрела только на брата, невольно привыкшего к такому порядку вещей. А вот достопочтенный господин первый министр такое панибратство не только осуждал, но и не принимал, как и ту дерзость, каковую герцогиня нередко позволяла себе при общении с ним. — Позвольте… — оторопело начал он. — Выйдите, — требовательно, уже приказывая, сказала герцогиня. Она даже не взглянула на него. — Мой брат будет говорить с маркизой д’О-Пье-де-Монтань. Он ей обещал, да видимо позабыл. — Но… Что Вы себе позволяете? Ваше Величество, — Дюкре перевел негодующий взгляд с герцогини на короля. Казалось, еще немного и он закипит от злости. Однако же тот, к кому он обращался, жестом руки остановил очередной конфликт, который неизменно бы состоялся промедли он еще немного. Жест государя вторил приказу герцогини. Министр недовольно вздохнул, насупился, откланялся и покорно вышел, одарив напоследок сестру короля раздраженным, даже презрительным взглядом. — Что все это значит? — теперь возмущался Жозеф — Это значит, что ты поговоришь с Адель прямо сейчас. Будь так любезен, окажи ей эту милость. Думаю, мать твоего будущего ребенка заслуживает хотя бы нескольких минут твоего времени. «Мой брат» — вот, что определяло все отношение Анриетты к Жозефу. В первую очередь он был для нее братом, и уж потом королем. И если кому-то и могло показаться, что это высшая степень неуважения, то такие утверждения не имели ничего общего с действительностью. То была самая чистая любовь, какая только может возникнуть между сестрой и братом при добром их отношении друг к другу. Даже тон больше подходящий для приказов, чем для ласковых семейных бесед являлся не пренебрежением и надругательством над монаршим саном, но призван был упорядочить дела, которые в первую очередь касались самого Жозефа. — Я прошу тебя, когда она тебе это сообщит, сделай вид, что слышишь об этом впервые. Пораженный новостью, которая определенно являлась таковой, Жозеф растерялся и будто бы вовсе утратил дар речи. Он не успел и слова сказать в ответ, как Анриетта покинула кабинет столь же стремительно, как и ворвалась в него. Герцогиня кивком пригласила маркизу войти, и закрыв за ней дверь, уже собралась вернуться к себе, но не успела сделать и шага, как за спиной прозвучало: — Не много ли Вы себе позволяете, Ваше Высочество? Голос Клода Дюкре звучал весьма бодро для человека преклонных лет. Спокойствия в нем оказалось больше, чем во взгляде. Хитрый и оттого опасный огонь в его впалых серых глазах обличал желание уничтожить того, кого он считал извечной причиной своего недовольства. То была не злость. Нет. Этот человек предпочитал игры сложные, до невозможного запутанные и крайне опасные. Тем хуже было для Анриетты, что он узрел в ней соперника в споре за власть, и спор этот он навязывал сам, имея стремления вполне естественные для человека, занимающего один из ключевых государственных постов. Тщеславие всегда ищет врагов там, где их нет, и оно их неизменно находит. — Не более, чем Вы, — ответила Анриетта. Министр завел руки за спину, медленно кивая головой. Он о чем-то размышлял или же пытался подавить в себе раздражение, а быть может, делал и то и другое одновременно. Молчание затянулось, однако Клод вновь остановил Анриетту, решившую, что достопочтенному графу нечего сказать в ответ. — Позвольте дать Вам добрый совет. Не играйте в игры с властью: они могут закончиться для Вас весьма трагично. Вам и так дали слишком много для Ваших-то лет, — Дюкре говорил с притворной учтивостью, и не будь его взаимоотношения с герцогиней столь враждебными, Анриетта едва ли подумала язвить в ответ. — Так кому Вы адресуете совет, мне или все же себе? — она заискивающе приподняла бровь. — А продавая государственные должности без разрешения короля, Вы на себя не слишком ли много берете? А те гербовые бумаги с прощением от имени моего брата… Если Вы так хотели раздавать индульгенции, то Вам стоило добиваться не министерской мантии, но кардинальской шапки. Государство — не церковь, чтобы отпускать грехи за деньги. Быть может, Жозеф Вас и прощает, но я никогда не стану потворствовать Вашему самодурству. И я не позволю Вам рушить то, что мой отец выстраивал годами. Я открою Жозефу глаза, чего бы мне это не стоило. Не обманывайтесь его доверчивостью. Настанет день, и Вы покинете пост премьер-министра. В этот раз уже навсегда. — Зря, — Дюкре покачал головой. — Зря Вы не слушаете советов. А я всего лишь хочу Вас предостеречь и уберечь. — Лучше подумайте о себе, — со льдом в голосе произнесла Анриетта. Дюкре усмехнулся. Усмехнулся так, как это обычно делают люди, застигнутые врасплох, но при этом не желающие открыто проявлять свою враждебность по отношению к тому, кто их уличил. Он опустил взгляд, и его внимание на мгновенье поглотило то, что позволяло переменить тему разговора, на первый взгляд бессмысленного. Привлекло его то, чему другой, окажись он на его месте, едва ли придал какое-либо значение — на Анриетте были сапоги для верховой езды. — Вы куда-то собрались? — еще один миг он смотрел на блестящие шпоры, а после исподлобья кинул взгляд на герцогиню. Дюкре выглядел отчего-то веселым, что несомненно удивляло и заставляло насторожиться. — Что-то Вы зачастили в последнее время с выездами из Жуаля. Уж не замышляете ли Вы что-то недоброе? — Разве любовные свидания — это крамола? Если так, то я определенно обскурант, — в глазах герцогини мелькнула странная тень, ловко ускользнувшая от взгляда Дюкре, а голос сквозил все тем же презрением, которое настойчиво прорывалось сквозь шутливый тон. — А! Так стало быть мы должны ожидать появления Вашей новой фаворитки? Извольте, а чего же мадам Дезоне все еще здесь? Вышлите ее отсюда! Вы окажите этим большую услугу всем нам. Обещаю, — он положил правую руку на сердце, — я забуду, что она вообще здесь когда-либо была. — Вы крайне любезны, граф. А теперь прошу меня простить, я Вас покину. — Не смею Вас задерживать. Вы, главное, не спешите покидать свою избранницу. — Это уж как получится, — недовольно пробурчала Анриетта. В планы герцогини не входило развивать очередной конфликт с Клодом Дюкре, поэтому одарив его напоследок тяжелым взглядом, она спешно — а быстрый шаг был для герцогини привычен — направилась к себе. Смолчал и министр, не найдя в порыве сильного раздражения подходящих слов, а даже будь они сказаны, Ее Высочество едва ли стала на них отвечать. Напряжение между ними становилось только сильней и не собиралось сбавлять темпы эскалации — вот почему всякая такая беседа заставляла нервы Анриетты шевелиться активней. Таковых было не мало, и таковых предстояло еще больше. У нее же имелись дела поважнее распрей, уже ставших настолько обыденными, что их долгое отсутствие вызвало бы не облегчение, а настойчивое ощущение утраты чего-то привычного. Итак, Анриетту занимало письмо, которое она кончила писать с приходом маркизы д’О-Пье-де-Монтань, и, конечно же, очередная перебранка с Клодом Дюкре. Первое взывало к размышлениям о достижении поставленной цели, второе — горячило кровь, препятствуя сосредоточению внимания на том, что требовало наисерьезнейшего подхода. За то время, что герцогиня проделывала обратный путь, она успела в сердцах послать Клода Дюкре ко всем чертям, однако же треклятый министр вовсе не собирался покидать ее мысли так скоро, и если бы не распоряжение, о котором Анриетта в порыве злости успела позабыть, она бы не охладела столь быстро, как в тот момент, когда влетев в свой кабинет, обнаружила в нем графиню де Лефо. В том самом кресле, где буквально четверть часа назад сидела маркиза д’О-Пье-де-Монтань, расположилась дама примерно тех же лет, что и предыдущая гостья. Ее золотистые завитые локоны, как и всегда, были уложены кверху, два задних же змейками ниспадали на плечи. Неизменно хитрый блеск в небесно-голубых глазах обличал в ней натуру коварную, расчетливую, да и весь ее вид был призван подчеркнуть стервозность, какой она прославилась с первого дня своего пребывания в Жуале. Природа же наделила ее крайне притягательной внешностью, и если бы какой несчастный Парис был вынужден выбирать, кому же вручить яблоко с начертанным на ним «ΤΗ ΚΑΛΛΙΣΤΗ» , он без всяких раздумий, не прельщаясь на сладкие обещания богинь, выбрал бы Жаклин. Не обделила ее своим вниманием и удача, позволив из самых низов подняться наверх и обрести дворянский титул, однако за такой подарок графиня расплачивалась по сей день. Кроме того, когда-то ей посчастливилось стать фавориткой герцогини д’Аффексьёнь, но холодный взгляд, с каким Анриетта смотрела на нее вот уже который месяц, говорил о том, что в таком положении Жаклин Дезоне пребывает теперь лишь формально. Как бы то ни было, графиня де Лефо уже с месяц искала способ проломить стену отчуждения, выстроенную затаенной обидой, и наконец-то в неприступном бастионе образовалась брешь. И теперь Жаклин заискивающе смотрела на Анриетту, прекрасно сознавая, что повод для разговора отнюдь не из приятных, но раз цель близка, то нечего размышлять о методах ее достижения. — Что Вы здесь делаете? — Анриетта застыла на месте, в нескольких шагах от Жаклин. Она нахмурила брови и с непониманием смотрела на графиню. — Как? Вы же сами приказали Вашему камердинеру отыскать меня, а мне же Вы через него передали приказ ждать Вас здесь, — Жаклин позволила себе легкую усмешку. — Кажется, у Вас начались проблемы с памятью. — Кажется, Вы переходите все грани дозволенного, — тут же среагировала Анриетта, моментом вспомнив, ради чего она велела привести к себе графиню де Лефо. Как следствие, она снова была раздражена. — А как мне еще добиваться Вашего внимания, если Вы противитесь всякому моему визиту? — веселость сошла с лица Жаклин, изменился и тон — теперь он сквозил неприкрытым возмущение. Анриетта, доведенная до точки кипения сим неприглядным обстоятельством, позволила себе пару крепких слов. — Давненько я не слышала этот высокий слог. В Вашем исполнении он звучит особенно мило, — Жаклин глубоко вздохнула, предвидя гневные тирады. Впрочем, ей хватило сил выдержать грозный взгляд герцогини. — Вы решили поиздеваться? — вопреки ожиданиям графини де Лефо, Анриетта не срывалась на крики, вот только ничего доброго ее тихий голос не сулил. — Вы что себе позволяете? Ладно со мной Вы такие шутки выкидываете. Но как Вам только в голову могло прийти равнять Адель де Мерсьер с собой? Вы, кажется, отказываетесь воспринимать мои слова всерьез. Так вот Вам последнее предупреждение. В следующий раз я не буду ни слушать Ваших объяснений, ни внимать Вашим мольбам, если только Вы до них снизойдете. Я вышлю Вас из Жуаля сразу же. Более того, я перестану всячески Вам покровительствовать. И если кто решит оспорить действительность и законность брака с Вашим, уже покойным супругом, я препятствовать не стану. Вернетесь туда, откуда и пришли. — Маркиза не так поняла мои слова. Я ни в коем случае не сравнивала ее с собой. Это же абсурд! — графиня пожала плечами и отвела опечаленный взгляд в сторону. Ей снова напоминали о том кто она и откуда. Впрочем, такое невозможно было забыть. Сказать, что ее не любили при дворе, значит — сокрыть всю правду: ее презирали. Она была бельмом на глазах местной знати, но и здесь не обошлось без исключений. Двор ее не принимал — она стала защищаться язвительностью, и яд ее слов нередко доходил до самых сердец. Этой стервозной женщине нравилось выводить из себя многих аристократичных особ, и она имела в том успех, большей частью связанный с ее историей, однако же в ней заключалось и все ее несчастье: ей бы простили безродность, не имей она скандального прошлого куртизанки. Вот почему Адель де Мерсьер так оскорбилась, когда графиня, по выражению самой маркизы, осмелилась равнять ее с собой. — А, впрочем, … — Жаклин еще одно короткое мгновенье смотрела в никуда, затем она резко вскочила с кресла и теперь умоляюще смотрела на Анриетту. Ее грудь вздымалась от частого дыхания, и все из-за той печали, что начинала приобретать болезненный характер. Графиня нервно сжала ладони в кулаки, как если бы она попыталась сдержать таким незамысловатым действом злость, а затем тут же разжала их и выпалила: — каким еще способом можно добиться Вашего внимания? Прекратите уже наказывать меня своей холодностью! Я усвоила этот урок. Вы все еще обижаетесь на меня за тот случай с Кристофом Дюкре? О, я знаю, что дело не в ревности! Вам претит одна лишь мысль о том, что это внук премьер-министра. Но если Вы все еще полагаете, что я позволила ему что-то большее, чем обычное свидание, Вы не правы. С тех самых пор как овдовела, я посещала только Вашу постель. И мой покойный супруг был последним мужчиной, которого я согласилась к себе подпустить… — презрение легкой тенью легло на лицо Жаклин, а после стремительно растворилось в горестном отчаянье, словно его и не было вовсе. — Да, те Ваши слова меня обидели, но теперь я понимаю, что не стоило пытаться заразить Вас тем же чувством столь глупым способом. Сознаюсь, я совершила ошибку. Так скажите уже наконец, что мне сделать, чтобы Вы меня простили? — под конец голос графини едва не сорвался на крик. Она уже смирилась с тем обстоятельством, что герцогиня более не испытывает к ней никаких иных чувств, кроме легкой привязанности. Все давно кончилось, этого следовало ожидать. Жаклин устраивал тот порядок вещей, который образовался сам собой, с учетом того, что Анриетта время от времени наносила визиты в ее спальню. Теперь же ситуация становилась опасней, и мадам де Леруа не хотела терять всякую связь с Ее Высочеством. Ее это страшило. По-настоящему. И это был единственный человек, перед которым графиня была готова поступиться собственной гордостью, потому теперь она раскаивалась в поступке, принесшем ей больше страданий, чем удовольствия. «Ваши выходки уже начинают мне надоедать. Никто кроме меня не станет принимать в Вас участие. Так и не портите со мной отношения, если Вам все еще дорого Ваше пребывание в Жуале. Вы здесь никому не нужны. Только лишь мне», — вот какие слова послужили поводом для обиды со стороны Жаклин Дезоне. Тем хуже, что она сама их спровоцировала собственным злословием в адрес очередной персоны высокого происхождения, притом без всякой на то причины. Графиню никто не задевал, она сама, следуя дурной привычке сыпать колкостями чуть ли не на всех подряд, вынудила Анриетту в порыве злости сказать то, что являлось очевидной истиной. И ей бы стоило хорошенько подумать прежде, чем мстить за свою обиду. Ведь Анриетта всегда ей покровительствовала, позволяла слишком много и спрашивала слишком мало, однако время показало, что ее терпение все же имеет границы, и если Жаклин не прекратит выходить за рамки дозволенного, то все обернется для нее весьма плачевно. Она будто бы и вовсе позабыла о благодарности к тому, кому обязана своим удачным браком с графом де Лефо; позабыла она, наверное, и то, что двери Жуаля перед ней открылись лишь потому, что на то была прихоть Анриетты, так страстно влюбленной в нее в те далекие дни; позабыла, кажется, и о том, что не стоит выплескивать свой яд на друзей и добрых знакомых своей благодетельницы, закрывающей глаза на многие ее прегрешения. И стоило только герцогине отступиться от всепрощения, наказать молчанием и льдом во взгляде, как Жаклин Дезоне тут же осознала и свои ошибки, и шаткость положения, в котором оказалась собственными стараниями. Но Анриетта так и не хотела ее видеть. Что же оставалось делать? Снова дерзнуть, вызвать ее гнев и наконец поговорить. — Я готова извиниться перед маркизой д’О-Пье-де-Монтань. Я наговорила ей лишнего лишь для того, чтобы увидеться с Вами. Прошу прощения и у Вас. За все, — тихо добавила Жаклин, понуро опустив голову. Анриетта молчала. Слова так и не шли. Кровь все еще кипела, но лед обиды начинал таять, уступая милосердию. Неизвестно, сколь долго продлились бы эти размышления, если бы Жаклин, не вытерпев страшной тишины, не кинулась к ногам герцогини. Упав на колени, она сжала ее руку в своих ладонях и опустила голову. — Я виновата. Виновата! Простите мне мою заносчивость и глупость. Я не хочу Вас терять, — Жаклин губами коснулась руки Анриетты, оставляя на внутренней стороне ладони поцелуи столь же горячие, как и те слезы, что невольно хлынули из ее глаз. Если бы кто услышал, увидел, как плачет Жаклин Дезоне, он бы непременно удивился и не поверил бы ни своим глазам, ни своим ушам. Такого она себе не позволяла ни при ком, но гордость смолкла перед страхом потери. Ах, как играючи она относилась к Анриетте, когда та уже если не пылала к ней любовью, то по крайней мере была сильно влюблена! Жаклин казалось, что ветер наивысшей благосклонности всегда будет поворачивать флюгер в ее сторону. Так длилось около трех лет, а после ветер стал стремительно утихать. Тогда-то мадам Дезоне впервые задумалась о ценности того, что утрачено. И пусть ничего уже не вернуть, но попробовать удержать то, что имеется все же стоит. Мольбы Жаклин были услышаны. Сердце дрогнуло, не оставляя права на гнев. И все, кто знал Анриетту хорошо, ничуть не могли удивиться столь быстрой смене настроений: она умела прощать даже лучше, чем обижаться. — Я Вас прощаю, — тихо сказала герцогиня, нежно проводя большим пальцем по щеке графини. — Я прощаю. Но в последний раз. И с тем условием, что Вы принесете извинения маркизе д’О-Пье-де-Монтань. А теперь встаньте. И вытрите слезы. Жаклин оставила на руке герцогини пылкий, преисполненный чувств поцелуй и медленно поднялась, с опаской взглянув в глаза Анриетты. Огонь потух, теперь в них читалась та усталость, какая возникает от переизбытка нервной активности. Эта бездонная синева была подобна небу после прошедшей грозы: еще недавно бушевала буря, но вот все прекратилось, и лишь разродившиеся светло-серые тучи, расползающиеся в разные стороны, напоминают о том, что недавно произошло. Кроме того, — и это сильно удивило графиню, — во взгляде Анриетты угадывалась забота, когда она, мягко коснувшись ее лица, пыталась стереть застывшие на щеках слезы. Эти прикосновения взывали Жаклин к воспоминаниям о днях далеких и минувших, теперь уже навсегда оставшихся в прошлом. Не так Анриетта смотрела на нее раньше, совсем иначе. Слезы снова подступались. Боль шипами прорастала изнутри, заставляя судорожно выискивать способ вернуть утраченное; утраченное и неоцененное вовремя. Ей хотелось, чтобы тлеющие угли загорелись вновь. Но что сгорело, то повторно полыхать не будет. Графиня крепко обняла герцогиню, обвила шею руками и уткнулась лицом в ее плечо. Анриетта не оттолкнула, обняла в ответ; аккуратно, нежно, но скорее по-дружески, чем по-любовному. Какое-то время они стояли так абсолютно безмолвно, затем герцогиня отстранилась и, заведя руки за спину, дала понять, что на этом нежности окончены. — Меня ждут дела, — на выдохе сказала Анриетта. — Я могу зайти к Вам вечером? — голос Жаклин звучал сдавленно. В попытках сдержать слезы, она прикрыла глаза, почти что зажмурила, и сделала глубокий вдох. — Вечером я планирую играть в карамболь с Филиппом. Но после, думаю, я могу уделить Вам время. Жаклин печально усмехнулась и, не в силах побороть в себе те порывы, что мощными импульсами исходили из самого сердца, она все же позволила себе поцелуй. Очень чувственный, крепкий и крайне похожий на прощальный.***
Время было за полдень, когда Анриетта, миновав Пуасси, — город, который по-прежнему считался столицей, несмотря на то, что королевская резиденция находилась за его пределами, — въехала в одно из его предместий и остановилась у небольшой усадьбы. Она спешилась с лошади, вручила поводья лакею и, следуя его лаконичной подсказке, обошла дом. Ее путь пролегал по узкой садовой тропинке, расположенной меж кустарников еще не зацветших роз. За ними виднелись ухоженные цветники с уже распустившимися ирисами, тюльпанами, разноцветными примулами и гиацинтами. Зеленела и живая изгородь, скрывающая чугунные решетки забора. Свежий ветерок обдавал приятной прохладой и приносил с собой благоухающие ароматы, ласкающие нюх. Во всем чувствовалась весна. Ей бы насладиться. Однако назначенная встреча имела характер большой важности и потому не позволяла предаваться праздным восхищениям. Впереди уже виднелась ротонда. Время оставило свой след на белом мраморе, запечатлев неглубокие трещины на колоннах, но они все так же твердо держали над собой красный, выцветший с годами купол. Ветвистые каштаны, расположенные за этим строением, бросали на него тень, заботливо охраняя от палящих лучей солнца тех, кто пожелал в нем отдохнуть. — Надеюсь, Вам не пришлось ждать долго? Кое-какие дела задержали меня в Пуасси. Я искренне прошу прощения, — сказала Анриетта, ступая на мраморный пол ротонды. — Не стоит так переживать. Вы не причинили мне неудобств. Женщина, все это время спиной стоявшая ко входу, обернулась. Ей было порядка тридцати лет. Высокая, светлая, она располагала к себе. Ее глубокие зеленые глаза очаровывали, их взгляд проникал в самую душу, вынуждая ее трепыхаться от того волнения, какое неизменно сопровождает влечение романтического толка. Анриетте оставалось лишь жалеть о том, что встречи с женой посла из Роксании носят отнюдь не тот характер, который она шутливо придала им, увиливая от вопроса Клода Дюкре. Временами ей хотелось переступить черту, выйти за грань деловых переговоров, но она стойко держалась, ничем себя не выдавая. Иногда ей приходилось отводить взгляд, лишь бы не забываться, утопая в этих глазах-изумрудах, но Анастасия Морозова едва ли улавливала сердечные колебания герцогини. А последней в свою очередь было хорошо известно, что Морозова питает самую искреннюю привязанность к своему супругу. На этом можно было бы и поставить точку, но сердце — этот неутомимый мятежник, вечно жаждущий оставить последнее слово за собой — так и норовило вступить в спор с разумом. И вот, эта зеленая бездна снова манила Анриетту, без малого не лишая памяти о том, ради чего это рандеву и происходит. Герцогиня отвесила легкий приветственный поклон и получила в ответ почтительный реверанс, тем не менее лишенный всякой чопорности. — Не хотите вина? — Морозова отлично владела альвитанским языком, так, как если бы он был ее родным. Ее бархатистый голос очаровывал не меньше, чем глаза, и требовалось немало усилий, чтобы перед ним устоять. — Только лишь после обсуждения того, ради чего я здесь. — Вы, как всегда, непреклонны. Впрочем, это качество завидное. Тогда, если Вы не против, я не стану отказываться от этого удовольствия, — Морозова с беззаботным видом приблизилась к балюстраде и взяла оставленный на перилах бокал полный наполовину. Все выглядело так, будто встреча носила светский характер, и такое поведение для графини было естественным. — Как Вам будет угодно, — Анриетта подошла к ней, остановилась напротив, прижалась плечом к колонне и приняла расслабленную позу. — У меня есть письмо к Елизавете. Однако же оно требует некоторых пояснений, которые, я надеюсь, будут изложены ей в лучшем виде. Вы напишите их сами, — герцогиня достала из широкого кармана жюстокора то самое письмо, которое писала утром. — Мне нужно вернуться в Рокснию на какое-то время. Поэтому все пояснения я могу изложить императрице лично, — графиня сделала небольшой глоток, бокал по-прежнему находился в ее руках. Она приняла письмо от герцогини и полностью обратилась в слух. Даже взгляд приобрел оттенки серьезности. — Прекрасно! Тогда слушайте, — Анриетта отстранилась от колоны, выпрямилась, завела руки за спину и теперь смотрела не на Морозову, а на густую тень, которую каштан отбрасывал на землю, поросшую мелкой травой. Ей нужно было сосредоточиться — она избрала верный способ, дозволяющий не отвлекаться на объект временного увлечения. — Если Роксания не заинтересована в утрате своего влияния, то ей стоит хорошо задуматься о своих… друзьях, — она сделала акцент на последнем слове, призывая правильно истолковывать весь посыл сказанного. — Владѝслав уже ищет себе союзников. Против Елизаветы, — между этими фразами была сделана внушительная пауза. Анриетта даже обратила взгляд на графиню, желая видеть ее реакцию. — Вы так и хотите, чтобы Роксания влезла в войну со Шлезком , — в тихом голосе Морозовой угадывались нотки недовольства. — И мне по-прежнему не ясны Ваши мотивы. Что Вы выиграете от этого столкновения? — она аккуратно поставила бокал на перила и обратила настороженный взгляд на Анриетту. — Я не стремлюсь стравить Роксанию со Шлезском. Моя цель — достигнуть самых благоприятных отношений между Альвитанией и Роксанией, и потому мои слова являются выражением заинтересованности в таком союзе. И я даю гарантии, что он будет более надежным, чем союз с Владѝславом. — И все же Ваши выпады в сторону шлезского короля выглядят крайне подозрительно. Кроме Ваших слов иных доказательств не имеется. — О, я Вам их предоставлю. Вот, — Анреитта вынула из кармана кафтана еще одно письмо, но уже со сломанной печатью. — Прочтите. Можете даже снять с него копию. Увы, оригинал мне придется забрать и отдать моему брату, которому Владѝслав это и писал. Жозеф еще ничего не знает о нем. Вы второй человек после меня, который видит это письмо. Отложив послание, адресованное Елизавете, Морозова неспешно, однако же с большим интересом, который отчетливо читался в ее глазах, развернула то, что было представлено, как доказательство недобрых замыслов шлезского короля. Анриетта, увлекшаяся было обсуждаемым вопросом, — что происходило с ней довольно часто, когда дело касалось политики, — вновь смотрела на Анастасию Морозову тем нежным и опечаленным взглядом, какой бывает у влюбленных, сознающих безответность собственных чувств. Это увлечение едва ли претендовало на сильную сердечную привязанность, но как же хотелось почувствовать поцелуй этих тонких губ, которые едва заметно шевелились в то время как взгляд был сосредоточен на строках послания. Анриетта снова отвела взгляд, не желая терзаться искушениями, коим не суждено претвориться в жизнь. Она пыталась не терять сосредоточения на том, что имело важность, однако соблазн вновь подвиг взглянуть ее на Морозову. Взгляд графини был пропитан страшным удивлением. Содержание письма ей явно не пришлось по вкусу, но она все не отводила глаз от злосчастной эпистолы, готовой перевернуть устоявшийся порядок в мире. — У Вас еще остались сомнения? — спросила Анриетта. — Теперь я Вам верю, — тихо, будто бы желая остаться неуслышанной, произнесла Анастасия. Она задумчиво закусила нижнюю губу, все еще смотря на врученное послание. Ей что-то хотелось сказать, однако сомнения призывали к молчанию. Наконец она вернула письмо шлезского короля герцогине и с решительным видом произнесла следующее: — подождите меня здесь. Анриетта выразила согласие кивком. Графиня спешно удалилась, заставив герцогиню насторожиться. Это действие выглядело весьма странно, и объяснения ему не находилось: Морозова отдала письмо Владѝслава, и едва ли она собиралась копировать его, полагаясь лишь на собственную память, покуда у нее имелась возможность списать все с оригинала. Так что же вынудило ее прервать разговор? Этим вопросом Анриетта могла бы задаваться долго, однако Анастасия Морозова вернулась довольно скоро, держа в руках какие-то бумаги, насторожившие герцогиню только больше. — Как король намерен отвечать на то, что писал ему Владѝслав? — взгляд графини был тверд. Она явно что-то затеяла. — Пока что Жозеф будет молчать, — не менее серьезно ответила Анриетта. Морозовой хорошо было известно, что означает это «пока что», а означало оно следующее: «Если Елизавета отвергнет предложенную дружбу, то Альвитания вступит в союз со Шлезском». Тонкости политики были знакомы ей не меньше, чем Анриетте, иначе бы последняя не стала прибегать к ее посредству в общении с роксанской императрицей. Анастасия еще какое-то время находилась в тягостных размышлениях, а после решительно протянула герцогине то, что находилось в ее руках. — Надеюсь, это укрепит Ваши стремления к союзу с Роксанией, а не со Шлезском, — Морозова даже не взглянула на Анриетту. Она смотрела впереди себя, и лишь одно нервное движение руки выдало ее волнение, а голос по-прежнему звучал твердо. — Можете не сомневаться в подлинности этих копий. Они сняты с донесения посла, который находится в Итании. Депеша была отправлена около месяца назад. Мы все скоро погрязнем в войнах. Анриетта развернула листы, и первые же строки, заботливо выведенные на ее родном языке, заставили ее замереть в немом удивление. Нутро сжимало в преддверии грозящей бури, которая, несомненно, настигнет Альвитанию, если все написанное является отражением подлинной действительности. Речь шла о состоянии итанийских войск, их учебных маршах и полной готовности вступить в войну, которую Альвитания планировала начать лишь следующей весной. — Эта копия сделана специально для Вас, — глубокий вздох, предшествующий этому признанию, свидетельствовал о том, что оно было нежеланным, однако же необходимым. — Я не знала — вручу ли Вам ее когда-либо, но, как видите, она все же пригодилась. Услуга за услугу, Ваше Высочество.