После Бала

      Альфред проснулся с чувством паники.       Бум! Словно ударная волна врезалась ему прямо под дых и оставила валяться на земле, кашлять и задыхаться. Сонный, Альфред подскочил в ужасе от того, что бы это могло быть; но ощущение прошло так же резко, как и появилось. Он снова чувствовал себя хорошо… ну если не считать тяжести в голове. И ещё кое-где: как и полагается здоровому и полному сил юноше, проснулся он хоть и со страхом, но в полной боевой готовности. «Ох», – подумал Альфред, осторожно опускаясь на подушки. Это была проблема.       Он повернул голову: Герберт рядом спал самым что ни на есть мёртвым сном, без всяких признаков дыхания, без следа румянца на щеках. То ли Белоснежка в хрустальном гробу, то ли Спящая красавица. Белоснежка, правда, была брюнеткой, а брюнет у нас… Альфред подавил смешок. Так, хватит. Если он и будет отвлекаться на что-то, это будут не сказки и вообще не фольклор… ну пожалуйста!       Хотя, если вдуматься, он сам теперь почти что фольклорный элемент.        Он придвинулся поближе к Герберту, обнял его, тихонько прижался к его бедру своей проблемой. Герберт задышал, заворочался:       – М-м-м, chéri, ты разлёгся на моих волосах…       И, ухитрившись не выскользнуть из объятий Альфреда, отвернулся. Юноша охнул, оказавшись вплотную к самым восхитительным ягодицам в мире. Чёрт…       Молодец! Отвлёкся так отвлёкся.       Герберт вздохнул и сунул руку за спину.       – О, – сказал он и засмеялся, – bonsoir.*       И нырнул под одеяло – Альфред ему ничего даже ответить не успел. Он только почувствовал, как по бёдрам скользнули ладони виконта, задирая подол ночной рубашки, а потом язык, влажный и тёплый, прошёлся по всей длине его члена. И ещё разок. Потрясённый, Альфред ухватился за одеяло, боясь даже вздохнуть. Герберт отстранился, успокаивающе погладил его по животу, подул на самый кончик члена...       И взял его в рот.       Всхлипнув, Альфред дёрнулся и опрокинулся на спину. Вырваться он не вырвался; да и как он бы смог покинуть этот жаркий развратный рот? Герберт сосал его, увлечённо, дразнил языком, прижимал головку к нёбу, а потом стал ласкать яички, нежно перебирая их пальцами, касаясь губами, и Альфред почти расплакался, не зная, куда от всего этого деться.       – Герберт, Герберт! – он метался, как в агонии, чуть ли не вслух умоляя, чтобы всё это поскорее закончилось. Пальцы, влажные от слюны, раздвинули его ягодицы, нащупали судорожно сжавшийся вход; Альфред замер, с широко раскинутыми ногами, потрясённо глядя в балдахин высоко над головой. Герберт вынырнул из-под одеяла, растрёпанный до такой степени, как будто дрался с целым взводом ветряных мельниц.       – Боишься? – спросил он, склоняясь над Альфредом; а пальцы так и ласкали, надавливали, гладили...       – Н-не знаю, – отозвался Альфред, – я...       Он дрожал.       – О-о! – сочувственно прошептал виконт – и горячо прошептал, утыкаясь ему в шею: – Не бойся, мы здесь вдвоём, никто тебя не тронет, я никому не отдам тебя: ни профессору, никому... Ты мне веришь?       – Да, – пробормотал Альфред, приподнимаясь и обхватывая его за шею, – да...       Он расслабился – уступил понемножку, охая, жмурясь и кусая губы.       Оказалось, один палец – это неловко и больно, два – кажется, невозможно, но легче... а ещё они могут двигаться, чёрт бы их побрал, и это стыдно, потому что это, чёрт возьми, его задница (Альфред застонал из-за плеча Герберта, поёрзывая), но приятно... м, больно... ну ладно, почти хорошо; а если так?       Он взял свободную руку виконта и положил себе на член.       – Ах ты эгоист! – смеясь, воскликнул Герберт в притворном возмущении, но пальцы сомкнул очень тугим кольцом – таким, что Альфред только и смог, что раза два толкнуться...       Он ахнул, всхлипнул, раздираемый этим усилившимся, мучительным чувством внутри, снаружи, – и, сжимаясь, кончил так сильно, что залил возлюбленному всю ладонь.       – Г... а... прости, – пробормотал он и снова всхлипнул, избавляясь от ощущения пальцев внутри. Герберт поцеловал его в висок:       – Всё хорошо, chéri.       И потянулся к ночному столику за салфеткой. Потом, пошуршав ей немного, прилёг рядом с Альфредом, заложив руку под голову.       – Ну, – спросил он, – что ты хочешь со мной сделать?       – Много всего, – прошептал Альфред, придвигаясь ближе. – Ужасно много всего...       Он обнял Герберта и уже было собирался его поцеловать, но тут в дверь постучали. Альфред замер; любовники так и уставились друг на друга.       – Не обращай внимания, мы ещё спим, – прошептал виконт, но стук повторился, уже громче:       – Господин Альфред! Ваше сиятельство! – донёсся из-за двери голос Магды.       Герберт закатил глаза.       – Ну если только её не отец прислал! – сердито сказал он. – Никуда не уходи, – улыбнулся он Альфреду, – я вернусь, и мы продолжим.       Он поднялся с постели и взял халат с сундука в изножье кровати.       – Ну, и что тебе надо? – спросил он, открывая дверь.       – Так то не мне, ваше сиятельство, – ответила Магда, – а вашему отцу. Господина Альфреда ему надо, сейчас же зовёт его к себе. Одного.       Её голос звучал монотонно – она была очень расстроена, и виконт это заметил.       – А что случилось? – спросил он. – Ну-ка говори!       – Не надо, я знаю, – Альфред, тоже в халате, появился рядом и даже потеснил его в дверях. – Сара, да?       Магда кивнула.       – Надо же, явилась, а! – в сердцах сказала она. – Вот принесло-то!

***

      Сару, конечно, в замок не принесло: метели-то не было. Она пришла сама. На ней было роскошное багряного цвета платье, украшенное блёстками, и длинные перчатки; причёску ей делать было, видимо, негде, поэтому она просто подколола волосы на затылке, и огненно-рыжие локоны ниспадали на её точёные белые плечи. Она была прелестна – её грудь, её тонкая талия, её невинное личико; капризное, шаловливое дитя, этакая лисичка-греховодница. Такой она вернулась два года назад из пансиона; такой и останется навеки.       Впрочем, теперь граф видел её яснее, чем тогда. Неудивительно: если ночь Бала открыла ему глаза, то полученные счета, да ещё и письмо вдобавок, можно сказать, вставили в них спички.       Поэтому он и не сделал ни единого шага ей навстречу – так и ожидал её, стоя на вершине парадной лестницы. И когда Сара, улыбнувшись ему, словно его одного ждала всю жизнь, уже хотела взбежать к нему по лестнице, граф только улыбнулся, изображая изумление:       – Фройляйн Шагал! Чем же я обязан такому вниманию к моей скромной персоне?       Сара остановилась.       – Фройляйн... Шагал? – недоверчиво переспросила она.       – А что такое? Вы сменили фамилию, пока были в бегах? Или позабыли, кто вы?       – Может быть, – отозвалась она, – не всё ли равно? Но тебя я люблю, и это я не забыла...       – Кто дал вам право говорить «ты» мужчине, который в разы старше вас?       Сара попятилась, сглотнула; слёзинки-бриллианты заблестели на пушистых ресницах:       – Вы... ваше сиятельство...       – Сдаётся мне, – сказал граф, – ничего подобного не было. Я прощал наивной девушке её легкомыслие, но это было давно. Что же теперь привело вас в мой замок, фройляйн Шагал?       Она покачала головой:       – Вы всё равно не хотите мне верить...       – Что вы меня любите?       Сара кивнула.       – Я всегда любила только вас, – сказала она. – Больше никого...       «А, – скучая, подумал граф. – Вечно одна и та же фраза».       – Красивое платье, – сказал он. – Откуда?       Взгляд Сары метнулся; и он это заметил.       – А, это? – спросила она. – Подарок...       – Вот как? Значит, даритель безумно щедр. Идёмте в мой кабинет, фройляйн Шагал. Нам следует объясниться.       Он подождал, пока она поднимется.       – Объясниться? – переспросила Сара.       – А вы предполагали, что я вот так приму вас обратно? Что ж, напрасно, – граф сделал ей знак следовать за ним. – Убеждён, у вас найдётся что мне сказать.       – Но разве слова нужны? – Сара пыталась заглянуть ему в лицо, и голос у неё был мелодичный... как у морских дев, что заманивают корабли прямиком на острые скалы.       Всегда одно и то же. Те же уловки, те же слова. Разные только лица, но все как одно хорошенькие. И заканчивается всё примерно одним и тем же.       Равнодушием. Ненавистью. Пустотой. Каждый раз...       – Входите, фройляйн Шагал. Садитесь, – он указал ей на диван, а сам остановился возле письменного стола. – С вами, помнится, был Альфред; где же вы его потеряли?       – Я его потеряла? – переспросила Сара, и в её голосе неожиданно зазвенела ярость. – Это он! Он бросил меня! Одну... – она всхлипнула. – Я пыталась его удержать, а он просто бросил меня...       – И вы, конечно же, не могли пойти за ним, – покивал граф. – И отправились в Германштадт...       – Я не знала, куда мне ещё было пойти... – Сара опустила голову. – Я там училась, пока папа не забрал меня...       – И кто же подарил вам это платье?       – Моя подруга. Она осталась там... она вышла замуж!       – Подруга, – задумчиво повторил его сиятельство. – Ну надо же, как многого, оказывается, я не знал о нашем дорогом графе! Он ведь и не писал мне, что женился. Более того, я знаю о его намерении не жениться ни на ком и никогда, ведь продолжать род ни один из представителей нашего вида не может, а заключать брак ради иных целей ему попросту незачем. Он холоден к женщинам, как вы могли бы заметить, пока у него гостили. Равно как и его спутник. Это ведь и привело вас в ярость, не так ли?       Сара не отвечала; она сидела, нахмурившись, и её лицо с каждым мгновением приобретало всё более суровое выражение. Граф улыбнулся.       – Великолепно! – сказал он. – В самом деле, к чему же отрицать очевидное? Случилось, я полагаю, следующее: открыв для себя двери в этот дом с помощью моего имени, вы обнаружили там двух мужчин, на первый взгляд связанных лишь деловыми отношениями и вполне свободных от всех прочих уз. И вы решили остаться в этом доме.       Он опустился в кресло, не сводя глаз с Сары. Та смотрела на него исподлобья, плотно сжимая губы, алые на фоне ещё сильнее побелевшего лица. Улыбнувшись уголком рта, граф продолжал:       – Существует не так много способов задержаться в доме постороннего мужчины, тем более, для женщины. Вы могли бы сделаться служанкой, но работа – это не для вас. Тогда вы решили выбрать другой способ. Хозяин дома, своенравный, порывистый, с внешностью, безусловно, яркой, но такой, к которой требуется хорошо приглядеться, очевидно, вам не понравился. Вы обратили внимание на его компаньона – мягкого, спокойного, с приятным тихим голосом, такого послушного и беззащитного, и порядочного в высшей степени, не так ли? Тем более что хозяин дома так внимательно относился к нему, так прислушивался к его словам и так явно дорожил его обществом, что уж, конечно, должен был принять и его любовницу, которой вы намеревались стать, Сара.       Он полюбовался произведённым эффектом. Фройляйн Шагал старалась казаться грозной, но у неё дрожали руки, как бы ни пыталась она это скрыть, теребя шитьё на юбке. Посредственная актриса, посредственная.       – Но несмотря на всю его внешнюю слабость, – продолжал граф, – сердце его оказалось твёрдым, как кремень. Не будь хозяин дома столь ревнив – а ревнив он столь же, сколь и злопамятен, – ваше появление не принесло бы в этот дом никаких перемен; а так вам удалось вызвать между ними ссору и заставить их разойтись на день по разным комнатам. Тогда-то вы и решили перейти в наступление; но вас отвергли, напрямик и, может быть, даже грубо, чего вы никак не ожидали. И в ответ вы напали... не понимаю только, зачем? Рассчитывали подчинить его себе так же, как подчинили Альфреда? Бессмысленно: у него уже есть создатель, другого не будет. И этот создатель задал вам трёпку. Хорошую, заслуженную трёпку.       – По вашей вине, – отчётливо прошептала Сара.       – По моей? Занятно, фройляйн Шагал! Все-то у вас кругом виноваты, за кого ни возьмись!       – Вы меня соблазнили. И бросили!       – Как и Альфред?        – Да, как и Альфред.       – В самом деле, – граф улыбнулся, – а вы-то удерживали его, удерживали... Магда! – он повысил голос. – Позови господина Альфреда, – велел он, когда служанка, что-то очень уж быстро, заглянула в кабинет.       – Бегу, ваше сиятельство! – Магда поглядела на Сару – и, нехорошо усмехнувшись, скрылась за дверью.       – А она что здесь делает? – спросила Сара.       – Служит, – ответил граф. – Ваш отец обратил её очень кстати: в замке давно не хватало женской руки... Что вы на меня так смотрите? Что, по-вашему, я имел в виду, обещая вам скорую встречу с отцом?       – Вы его...       – Обратил? Разумеется. Он же сам явился сюда за вами. Так что мне оставалось делать? Не убивать же!       – Чудовище! – прошептала Сара.       – За последний месяц в окрестных деревнях пропало в общей сложности полтора десятка человек, – невозмутимо отвечал граф. – Волки особенно свирепые в этом году... Или что, – он взглянул на Сару, – это всё Альфред? Молчите, фройляйн Шагал? Хорошо! Спросим его самого. Входите, Альфред, я вас уже слышу. Оставим формальности; входите же!       Дверь приотворилась.       – Ваше сиятельство, – сказал Альфред, и голос у него дрогнул, – Сара... добрый вечер.       – Добрый вечер, – отозвался фон Кролок. – Входите, Альфред, и садитесь.       Он указал на диван, где уже сидела Сара. Альфред вздрогнул:       – Может, я лучше... – начал было он, но жёсткий взгляд ледяных серых глаз его сиятельства был предельно красноречив. Торопливо кивнув, Альфред сел куда указали.       – Итак, теперь, когда мы все собрались, – граф слегка откинулся в кресле и соединил пальцы рук, установив локти на подлокотники, – я предлагаю вам, фройляйн Шагал, ещё раз хорошенько припомнить всё и сказать, при Альфреде, кто же кого из вас оставил и почему вы вдруг оказались порознь.       – Он меня бросил, – произнесла Сара. – Так и было. Правда ведь, Альфред?       И перевела взгляд на него. Альфред вздрогнул:       – Но...       – Смотри мне в глаза, – прошептала Сара. Альфред снова дёрнулся. – В глаза! – но её перебил голос графа:       – Не поддавайтесь, говорите правду, Альфред!       – Ты меня бросил! – Сара не уступала.       – Боритесь! – граф подался вперёд. – Вы сильнее, вы можете! Правду, Альфред, правду!       – Ты! – шипела Сара.       – Боритесь, Альфред!       Они наседали с двух сторон, и под этим напором Альфред то открывал, то закрывал рот, как будто силился что-то вымолвить, но ему не хватало воздуха. Вдруг Сара сжала кулаки, крепко, изо всех сил, словно выкручивая воздух, – и глаза юноши распахнулись шире, ещё шире; он ухватился за воротник рубашки, из его горла вырвался хрип...       С нечеловеческим не то шипением, не то рыком граф метнулся к Саре и схватил её за горло, скаля клыки. Сара взвизгнула; Альфред захлебнулся воздухом, закашлялся и свалился с дивана на пол.       – Ты больше никому не навредишь, – прошипел граф, стискивая шею Сары. Та, захваченная его властью, не могла даже сопротивляться – лишь глаза её были полны того же ужаса, что и глаза Альфреда минуту назад. – Я запрещаю!       И разжал пальцы. Сара шлепнулась на диван.       – Он вас не бросал, – сообщил его сиятельство, отступая в сторону, – потому что если бы он только задумался об этом, вы бы... – Он поглядел на неподвижно лежащего Альфреда. – Магда! – позвал он. Служанка тотчас открыла дверь. – Надо же, какая расторопность, – заметил граф, окинув её взглядом. – Уведи фройляйн Шагал в её комнату, которую я ей покидать запрещаю, – он перевёл взгляд на Сару, – и приведи моего сына. Только не пугай его раньше времени: ничего не произошло. Иди.       – Не надо меня приводить! – Герберт, отпихнув Магду, сам ворвался в кабинет. – Я уже... Альфред! – вскрикнул он, увидев возлюбленного, и бросился перед ним на колени: – Альфред! Mon cher, – простонал он, заламывая руки, – что они с тобой сделали...       – Вон отсюда, обе, быстро! – прошипел граф, выталкивая в коридор и Сару, и Магду, захлопнул дверь и сам спиной прислонился к ней. Неразбериха закончилась; в кабинете не осталось посторонних, и Герберт плакал не стыдясь, обнимая уже очнувшегося Альфреда, который, в свою очередь, гладил его по голове. И укоризненный взгляд его чистых голубых глаз вдруг обратился на графа. Он точно спрашивал: «За что?»       «Это было необходимо вам», – хотел ответить граф, но вдруг понял, что Альфреда в этой ситуации интересуют вовсе не те страдания, которые ему только что пришлось перенести. О них он позабыл, и утешал Герберта, кажется, со всей нежностью, на какую только был способен. Следовало бы, пожалуй, оставить их ненадолго... Граф вышел в коридор.       И сразу же столкнулся с профессором. Пришлось принять невозмутимый вид:       – А, профессор, добрый вечер. Вижу, вы ко мне?       – Добрый вечер, ваше сиятельство, – учёный расшаркался. Граф приподнялся бровь. – Мне показалось, или я только что видел фройляйн Шагал?       – Вероятно, не показалось: она вернулась в замок сегодня вечером. А что, неужели у вас к ней дело?       – Хотелось узнать, как она себя чувствует.       – Хм, – граф поджал губы. – Провела время в Германштадте, принарядилась за мой счёт, намеревалась свернуть шею Альфреду... Насколько я могу судить, превосходно.       – Свернуть шею? Неужели из ревности?       – Скорее, из ненависти: ваш бывший ассистент нужен фройляйн Шагал так же, как зонт от солнца. Так что если вы имели какие-то планы относительно их союза, то...       – Я? Ваше сиятельство, упаси вас... – Профессор замолчал. – Как это у вас обычно говорится?       – Тьма, – подсказал граф. – Вы правы, использовать в речи подобные обороты для нас – дурной тон, хотя богохульства допустимы. Кстати, профессор, вы материалист? Атеист? Или ни тот и ни другой? Мне было бы любопытно провести один небольшой опыт, который, возможно, вас заинтересует, пока в замке... только нужные мне лица.       Он задумчиво соединил ладони.       – Я весь внимание, ваше сиятельство.       – О, не сейчас. Предлагаю обсудить детали через час в библиотеке. Согласны?       Профессор не возражал. Получив, таким образом, его согласие, граф вернулся в кабинет, где, как он рассчитывал, самая бурная часть драмы уже подошла к концу.       Герберт и Альфред сидели на диване, обнявшись – так воробьи, вспушив перья, прижимаются друг к другу в мороз. Услышав шаги отца, виконт немедленно вскинул голову и повернулся, загораживая Альфреда собой. Граф теперь заметил, что одет он наспех – даже без шейного платка, – и причёсан точно так же, если вообще причесался, ну а о том, чтобы ещё как прихорашиваться, и речи не шло. Значит, бросил всё и побежал. Волновался. Нарушил его приказание. И, пожалуй, теперь готов бросить ему вызов. Из-за Альфреда!       Ну наконец-то!       – Вы в порядке, оба? – спросил он. Радость лучше было скрывать: так и беду накликать недолго, чего доброго. Пусть всё будет умеренно и спокойно. Лучший вариант.       – У Альфреда горло болит. И голос пропадает, – ответил Герберт.       – Связки, – вынес вердикт граф. – К утру всё пройдёт.       – Но ведь могло бы и вовсе не случиться, правда?       – Вероятно. Но потом Альфред вполне мог бы, например, ни с того ни с сего затеять с тобой ссору, заявить об отвращении к тебе или попытаться выйти на солнце. Фройляйн Шагал ещё слишком сильна, нельзя оставлять ей безграничную власть над ним. И нельзя не давать ему возможности научиться ей сопротивляться. Вы согласны, Альфред?       – Да, – отозвался юный вампир. На его щеках появился слабый румянец. – На минуту мне и правда показалось, что я смогу...       Его голос звучал натянуто – казалось, вот-вот прервётся. Граф покачал головой.       – Не сегодня, – сказал он. – В следующий раз, если бы всё было честно, – наверняка. Но в данный момент фройляйн Шагал черпает силы в крови, которую отобрала – у мужчины, который пробыл вампиром на двести лет дольше, чем она сама. Ну почти: в августе будет как раз столько.       Эти слова заставили Герберта насторожиться.       – О ком ты говоришь, papa? – спросил он.       – Об Антале. Они с графом в Германштадте, с позапрошлой зимы.       – О, – сказал Герберт. – Magnifique!** И надо же, я только теперь узнаю... Впрочем, мне всё равно. Я по ним не скучаю. Да и с чего бы вдруг? Это даже хорошо, что они сюда не приехали! Анталь – мой бывший камердинер, – повернувшись, пояснил он удивлённому Альфреду, – а сестра графа Бадени должна была стать моей женой... Теперь она мертва. Все мертвы! И хорошо...       Он опустил глаза и сложил руки на коленях, сцепив пальцы в замок. Нерешительно Альфред накрыл их своей ладонью.       – Двести лет назад? – спросил он.       – Да, – ответил Герберт. Он так и не убрал его руку.       – Альфреда мучает вопрос, – подал голос граф со своего места – он уселся за стол, пока Герберт говорил, и теперь наблюдал за ними оттуда, – сколько же на самом деле лет нам обоим?       – Правда мучает? – удивился Герберт, посмотрев на возлюбленного. Альфред пожал плечами. – О, ну... мне – двести девятнадцать.       – А мне, соответственно, двести сорок пять, – продолжал его сиятельство. И улыбнулся: – Вы, конечно, ожидали услышать большее число, Альфред? Согласен, триста лет звучит лучше, да и лучше привлекает внимание. Потому в тот раз, на кладбище, вы и прислушались к моим словам, и больше уже не переставали слушать их. Я заронил в ваше сердце сомнение. Ведь верно? (Альфред кивнул.) Вот видите. Вы боялись утратить душу, которая для вас – способность чувствовать (Альфред широко раскрыл глаза), и не сомневались, что это непременно происходит со всеми нами. Вам казалось, что это непереносимо – лучше смерть! И с этой уверенностью от укуса фройляйн Шагал, да и любого другого из нас, вы бы, без сомнения, умерли, потому что не согласились бы стать телом без души.       – Так... бывает? – спросил Альфред. – То есть смерть... – добавил он хрипловато и, поспешно выхватив платок, закашлялся. Герберт, удивлённо слушая отца, молчал.       – Не разговаривайте, – посоветовал граф. – Да, бывает. Тот юный паж сто лет назад... всем своим существом он сказал «нет», и уже сам ад был бессилен изменить что-либо, потому что это был его осознанный выбор. Никого нельзя обратить насильно: вы сами принимаете волю создателя... а потом вечно ей принадлежите. Однако если в вас хватает сил, то вы можете бороться и даже победить: власть создателя не безгранична. Многое зависит и от вас.       – И всё равно это жестоко, – вдруг сказал Герберт. Граф с Альфредом посмотрели на него. – Ты всегда... ты и дальше собираешься продолжать в том же духе? А если однажды у тебя просто не получится? Если случится непоправимое, что ты будешь делать тогда?       – То же, что делал бы и в любом другом случае, – спокойно ответил граф. – Расплачиваться за свои ошибки. Но сидеть сложа руки и ждать, когда всё плохое случится само по себе, лишь бы без меня, я больше не стану. Хватит мне и того, что я чуть не потерял тебя. Ты забыл?       – Нет, – слабо отозвался Герберт, – я помню. Ты не дал мне умереть и, быть может, сделал это снова... chéri, прости, – улыбнулся он, взглянув на растерянного Альфреда, – мы, наверное, смущаем тебя своими разговорами?       Альфред помотал головой.       – Ничего, – сказал граф, сложив руки на столе и глядя куда-то в пространство перед собой, – раз уж ему предстоит сделаться частью семьи, так пусть хоть посмотрит, как мы ругаемся. Но в самом деле, Альфред, – он взглянул на юношу, – я перед вами виноват. Вы меня простите?       Он как-то переменился в лице; может быть, в нём появилась усталость? И в чём он так уж виноват? Накинул себе возраст? Не позволил Альфреду умереть и теперь защитил его от Сары? Ну да уж, это, конечно, гораздо хуже, чем, например, решение профессора отправить его в склеп к двум спящим вампирам! В который раз Альфред испытал облегчение от того, что там, в склепе, кол выпал из его обессилевшей руки.       – Конечно, – сказал он. – Я не обижен и... и доверяю вам. И не злюсь. Честное слово!       У него саднило горло, но он должен был это сказать – тем более что после этих слов граф, слегка откинувшись в кресле, улыбнулся. И Альфред улыбнулся. Они поняли друг друга, и это было замечательно.       А Герберт смотрел на это, в удивлении приподняв бровь. Конечно, Герберт ревнует, потому что наверняка слышал про Тёмный Грааль и думает, что сейчас это всё продолжение старой истории. Но нет уж! Как бы ни нравился Альфреду граф фон Кролок (а нравился он ему, правду сказать, больше, чем любой преподаватель, на чьих лекциях не получается сидеть иначе, как замирая и в немом восхищении ловя каждое слово), он всё равно знал, что любит виконта. И что жалеет, что после пробуждения их прервали. Целовать Герберта, правда, он бы сейчас не решился, но зато вполне мог незаметно сжать его руку. Виконт смягчился; ревность в его чертах сменилась любопытством. Возможно, что коварным. Альфред подумал, что когда они останутся наедине, в спальне (а где ж ещё?), ему припомнят каждый лишний вздох.       – Идите отдыхать, – услышал он голос графа. – Альфреду нужен покой.       «Не нужен, – подумал Альфред, глядя в глаза виконта, казавшиеся сейчас голубыми из-за васильковой ткани его фрака. – Но это между нами».       – Хорошо, – отозвался Герберт, поднимаясь с дивана, – мы уходим. Au revoir, papa.       – Погоди, – сказал его сиятельство и взял со стола письмо: – Это от графа. Я хочу, чтобы ты тоже прочёл.       – Хорошо, – Герберт подошёл к его столу, – я прочту.       Он забрал письмо, поцеловал отца в щёку и побежал догонять Альфреда. Тот ждал за дверью. Виконт спрятал письмо в карман и обнял своего chéri за плечи:       – Ну? Идём отдыхать? (Альфред кивнул.) Вижу, вы с отцом быстро нашли общий язык... Он тебе нравится? Ах да, тебе же нельзя говорить! Прости. Мне лучше не задавать сложных вопросов. Что за ужасный вечер! Теперь ещё и ты говорить не можешь... Неужели нас теперь всегда будет ждать что-нибудь в этом роде? Конечно, ведь эта дрянная девчонка наверняка останется! Разве можно выгнать её? Ещё убьёт кто-нибудь – вдруг пострадаешь и ты? Это, конечно, теория, – пояснил он ошеломлённому Альфреду, – но тётушка Лоренца говорит, что если убить создателя, то все, кто был им создан, тоже обратятся в прах. Возможно, она всего лишь хочет обезопасить себя – ведь все мы связаны с нею, – а возможно, и нет... Кто станет проверять? Не я – это уж точно! Так что пусть остаётся, тем более что отец приглядит за ней.       – А если... – начал Альфред.       Герберт взглянул на него:       – Что?       – Она себя... ну... выйдет на солнце, например?       – Отец ей ничего такого не позволит! Да и потом, ты знаешь, насколько сильно нужно захотеть прекратить своё жалкое существование, чтобы действительно сгореть на солнце, а не уйти в землю в самый ответственный момент? Можешь спросить у тётушки Фредерики: ей впору писать монографию о неудачных самоубийствах, основываясь на собственном опыте! Пока отец не помог ей покинуть замок, она успела попробовать... раз семь, или семнадцать, или около того. Я правда не помню.       – Семнадцать?! – Альфред закашлялся.       – Около того. Но начеку всегда оказывалась либо наша способность прятаться от солнца и уходить в землю, либо тётушка Лоренца. Ей нравилась Фредерика... по-своему. Особенно нравилось, что она мучается. Думаю, и Сара не преминула бы поступить с тобой тем же образом, будь у неё возможность это сделать. Даже мне понравилось привязывать тебя к кровати: ты был таким напуганным, таким беззащитным... хотя мог бы сразу освободиться! Так просто... Ну, под конец ты это и сделал, конечно – одной рукой! – Герберт засмеялся. – Ты, наверное, даже и не заметил... Ну ничего. Это хорошо, что тебе понравилось.       Он погладил потрясённого Альфреда по щеке.       – Я мог бы вырваться... – прошептал юноша. – Как вчера от профессора... Что же, значит, я не хотел? Значит, не хотел...       Он замер посреди коридора, совсем потерянный: взгляд его расширившихся от волнения глаз остановился в одной точке. Герберт, заметив это, нежно привлёк его к себе:       – Альфред, chéri, не стоит так убиваться! У каждого есть эти... очаровательные маленькие слабости, – смягчившись, сказал он по-немецки, не желая мучить своего бедного возлюбленного далёким от него французским языком. И добавил, склонившись к самому его уху: – Я, например, совсем не буду против, если ты как-нибудь завяжешь мне глаза и будешь делать со мной всё, что захочешь... когда любовь откроется тебе в большем многообразии, конечно. Ну и когда твоё бедное горлышко заживёт... – он слегка пощекотал шею юноши. – Тебе ведь лучше сейчас?       Альфред кивнул, может быть, даже с большим энтузиазмом, чем следовало: высказанная Гербертом мысль его заинтересовала... Виконт улыбнулся.       – Пойдём в комнату? – предложил он. – Постараюсь немного тебя развлечь.