После Бала

      Граф брался за перо в третий раз – и в третий раз откладывал его. Бывают ночи, когда всё, за что ни возьмись, просто валится из рук. Письмо, чтение – всё. Ему нечем было отвлечь себя.       Один только его проклятый дар работал в полную силу, подсказывая, что завтра вечером ему необходимо быть во всеоружии. И уж если кому-то и улыбаться, то едва ли так, как сегодня, выдавая свою исключительную нервозность. Во имя Тьмы, да за что ж ему всё это?!       Временами он бы хотел не чувствовать совсем ничего, быть таким, каким умел казаться – ледяным, каменным... Всё это, конечно, была только видимость, и несовпадение между желаемым и действительным злило его ужасно, заставляло становиться едким и колким по отношению к самому уязвимому своему противнику – самому себе. Вот и сейчас... Он сжал перо в пальцах, сжал губы в тонкую линию – а потом выдохнул и бросил перо на стол. В четвёртый раз!       Нет, с него довольно.       Ему не о чем и не к кому писать в Германштадт. Да, Август Бадени встретил Генриха у Фредерики. Ну и что с того? О чём-то важном он и сам бы вспомнил и написал ещё в том письме, где рассказывал о проделках Сары... да. Сары...       Которая, к слову, всё ещё находится там, где ей и полагается находиться – здесь, в замке. Подле него.       И он будет глупцом, если не воспользуется этим. Она обязана ему – хотя бы тем, что ещё не заколочена в гроб на веки вечные, – так пусть повинуется его приказу! Впрочем... возможно, это слишком жестокая мысль.       Что радостного в том, чтобы повелевать тенями, марионетками, которые слепо подчиняются любому твоему слову? Да, они не противятся приказам. Да, вероятно, они не способны на предательство... как и на настоящую преданность. В чём радость окружать себя рабами там, где нужны союзники? Граф не понимал этого в те дни, когда был человеком, и тем более не понимал теперь, когда меньше всего ему хотелось видеть вокруг себя ничего не значащих призраков, не-мёртвым сойти в царство теней.       Нет, он не хотел этого. Не для того он остался здесь. И потому он не собирался ничего приказывать Саре Шагал. Нет.       Она сама должна была присоединиться к нему сейчас. По своей воле – так же, как приняла обращение.       И так же, как после обращения, она снова его оставит.       Что ж, пусть так. Вместе им всё равно не быть: фройляйн Шагал, такая, как есть, без своей смертной привлекательности, без девических надежд, которые заставляли её даже поверить, что она и впрямь любит, уже была невообразимо далека от него. Никакое расстояние не разделит их сильнее, чем теперь. Всё это он знал и постепенно, принимая эту правду по капле, как яд, мирился с ней; но как же тяжело сознавать, что и твои надежды тоже похоронены, и что нет впереди ничего, кроме...       «Падать буду я».       Нет! Граф вскочил из-за стола, борясь, как безумный, с ощущением, что должен прямо сейчас пойти куда-то, побежать, броситься, сделать всё, чтобы... Куда? Что?       Он вдруг осознал, что, склонившись, смотрит на лист бумаги перед собой, белоснежный и пустой. Точно так же, как и на этом листе – ответов не было.       А может быть, он просто задавал совершенно не те вопросы?       Дьявольщина какая-то! Отто фон Кролок выпрямился, оглядел кабинет и вдруг... почувствовал себя, без всякой поддержки своего дара, совершенно никудышным стратегом.

***

      – Ваше сиятельство, вас господин граф зовёт! И чтобы, говорит, сейчас явились! – конечно, прежде чем кричать через дверь, Магда постучала. Целых три раза. И все три раза ей, чего и следовало ожидать, не ответили, хотя она-то чувствовала, что слышат её ещё как: кровать точно скрипнула! Точно-точно, уж она-то не глухая! Да и когда она только собиралась постучаться, там вроде как тоже не всё спокойно было – ну а чего ж ещё, спрашивается, с вечера пораньше делать-то, в самый что ни на есть медовый месяц? Тут она всё понимала, а господина графа, вот по этой же самой причине, – нет.       Дверь отворилась.       – Скажи, что я приду, когда поужинаю, – объявил Герберт, запахивая халат. Он явно был очень недоволен. – И, если не видишь, мы ещё спим!       – Так не получится, – вздохнула Магда, – господин граф велел, чтобы я в столовой накрывала, вот.       – Как, опять?!       – Ну что поделать, ваше сиятельство, опять! В прошлый-то раз вон как всё получилось... Но вы не переживайте, теперь всё хорошо! Я господина графа видела, это уж вы не беспокойтесь. А как ему красный цвет к лицу! Ну точно как на портрете.       – Красный?.. – виконт неуловимо переменился в лице. – Ну что ж, хорошо, я скоро приду!       И захлопнул дверь.       – Прости, chéri, – сказал он Альфреду, выглянувшему из-за полога, – похоже, нам опять мешают. Ты слышал? У нас будет ещё один совместный ужин!       – Ну да... а это плохо? – юноша, не сдержавшись, зевнул, потянулся... ойкнул, схватившись за поясницу, и тут же заявил: – Ничего, я в порядке...       – Да уж, вижу! – Герберт затянул халат поясом. – Ложись! Попробую сделать хотя бы что-нибудь: не хочу, чтобы когда ты садился за стол, все уже в подробностях представляли, чем мы занимались с ночи до самого утра. Повернись на живот, – он подтолкнул Альфреда.       – Зачем?       – Затем, чтобы отец злился, что я опаздываю, конечно. Ну, так где же у нас болит?       Он слегка надавил возлюбленному на поясницу; тот отозвался: «Ай-ай!» Вздохнув, Герберт потянулся за кремом и, как следует смазав руки, принялся исправлять вчера содеянное: массировать больное место. Сказано же было: не пытайся успеть всё сразу! Но это же Альфред...       Он дал себя наказать, когда они вернулись, и Герберт сам раздевал его – поглаживая, превращая это в ласку, как можно более нескромную, чтобы Альфред чувствовал свою наготу. Грудь, живот, бёдра, ягодицы... подразнить полувозбуждённый член, слегка оттянуть мошонку книзу и этим впервые заставить это нежное создание вскрикнуть. Потом привязать ему руки. Герберт снова выбрал пояс от халата, как самой первой ночью. Но он ведь и обещал, что снова будет так? Он привязывал Альфреда крепко, стягивая безвольные запястья, любуясь этим прекрасным телом, так невинно белевшим в полутемноте, смотрел сверху на самый соблазнительный в мире зад, оттопыренный так развратно (ох, эти ямочки на пояснице! стоит прогнуть спинку, и вот они), и думал о том, что непременно случится в конце. Он погладил прелестные округлые полушария, такие беззащитные, чувствуя, как Альфред напрягается и дрожит. Ну что ты, котёночек? Боишься, что будет больно? Какой ты сладкий... Будет!       Удар прозвенел на всю комнату. Альфред дёрнулся и вскрикнул; на белой коже отпечатался розовый след. Сдерживая себя, чтобы не бросить всё сейчас, не стянуть штаны и не наброситься на это дрожащее чудо, Герберт шлёпнул по другой ягодице. И снова по первой! Он бил не сильно, но с оттяжкой, слыша, как Альфред стонет, как он задыхается, вскрикивает и замирает в протяжном «Ах-х-х!», когда удар, смазанный, целит сверху вниз... и ещё получи! Ещё! Поперёк через обе сразу! Снизу вверх! И с другой руки!       – Герберт, Герберт! – он услышал своё имя и бросился на него, как на призыв, обхватил рукой Альфреда поперёк живота, другой скользнул ниже, стиснул пальцами его член, уже возбуждённый вполне, сдвинул пальцами крайнюю плоть, оголяя скользкую от смазки, побагровевшую головку... Наверное, где-то в этот момент Альфред и выгнулся слишком сильно – от желания получить его ладонь и почувствовать задом его твёрдый, ноющий от желания фаллос одновременно. Он тогда даже вскрикнул. Бедняжка!       Но – дрожа и задыхаясь – попросил его не отвязывать, а сказал, что хочет поскорее... как же он сказал? «Воткни его мне, пожалуйста, или я умру?» И где он только таких выражений нахватался? Но то, как это прозвучало из его уст... Герберт не мог не повиноваться. Он только ухватил крем с ночного столика и, зачерпнув его как следует, смазал эту трепещущую от желания дырочку – тесные врата, уже открывшие ему однажды путь к такому бешеному наслаждению. Смазал получше, чтобы отворить их вновь, хоть с усилием, но без скрипа, не срывая с петель... Альфред так стонал! И когда Герберт, уступив своему желанию, стал погружаться в него – медленно, постепенно, но уж без всяких поблажек, как можно глубже – он чувствовал эти стоны своим телом. Как тут с ума не сойти?       – Герберт, – вдруг пробормотал его возлюбленный теперь, вздрагивая под его руками, – подожди...       – М-м-м... что не так, chéri? – нехотя отозвался виконт, отвлекаясь от приятных воспоминаний.       – Нет-нет-нет! – Альфред приподнялся и заёрзал, переворачиваясь. – Всё хорошо – мне уже хорошо, совсем! А тебе нужно идти...       – Ещё чего! – Герберт сердито дёрнул плечом – и, перебравшись через него, улёгся на кровать так, чтобы оказаться лицом на уровне его бёдер. Потом потянул с потрясённого Альфреда одеяло: – Если мы будем делать это вместе, это нас почти не задержит, – прошептал он и лениво шевельнул коленом, отбросив полу халата. Взгляд Альфреда, ошеломлённый и крайне заинтересованный, напоминал тот, каким, наверное, должен смотреть начинающий заклинатель на гремучую змею. Юноша посмотрел на Герберта, поколебался, махнул рукой – была не была! – и полез куда сказали. Когда он оказался в нужном положении – на четвереньках и над ним – Герберт ухватил его за бёдра:       – Magnifique! Так и стой.       – Стою, – согласился Альфред. – О... ох!       И, застонав, склонился к его бёдрам: он явно не собирался отставать, а пыл, с которым он принялся за дело, Герберта даже растрогал – и привёл в восторг. И хотя кое-чего Альфред ещё совсем не умел, он учил его своим примером – сам мягко сдавливал его плоть губами, сам щекотал языком самый кончик – и тут же вбирал головку в рот, старательно прижимая к нёбу... вспоминал всё, чему когда-то через силу учился сам, молясь, чтобы его только не стошнило, а ещё – чтобы не на волосы и не в глаз. Альфред был куда деликатнее – в самый последний момент он дёрнулся и хотел отстраниться, но Герберт, зажмурившись, принял его почти в самое горло...       Альфред тоже его не оттолкнул. И не отпустил – только закашлялся. Но это было так несущественно...       – Ты... почему? – спросил он, отдышавшись. Герберт слабо пожал плечами:       – Ну а ты почему? Уж поверь, не из чувства долга... Не думай: иди ко мне.       Он раскрыл объятья – и Альфред пришёл, глядя на него своими чудесными, но словно чуть виноватыми голубыми глазами. Герберт его спросил – поглаживая, чтобы утешить:       – Хочешь поцеловать меня?       Альфред кивнул. Он как будто сам не верил, что его ещё когда-нибудь поцелуют. Смешной такой... Шутя тронув кончик его носа, виконт поцеловал его сам. Чтобы уж точно верил.       Если бы отец не ждал! Уж вполне можно было бы показать, что не на одни только поцелуи можно рассчитывать; но что точно не ждало, так это время. С третьей попытки Герберт заставил себя подняться с постели и уйти в ванную. Обернувшись, он увидел, как Альфред рассеянно улыбается, сжимая в пальцах край одеяла. Charmant! Просто обезоруживающе милый.       Что бы такое придумать после ужина?       Он заканчивал прихорашиваться перед зеркалом в спальне и прямо ощущал на себе взгляд своего chéri. Как он смотрит! Герберт мурлыкал какой-то привязчивый местный мотив себе под нос и чувствовал себя любимым.       – Одевайся и жди меня, – сказал он Альфреду, прежде чем уйти. И добавил, улыбнувшись: – Я люблю тебя.       Альфред улыбнулся и хотел что-то ответить – Герберт приложил палец к губам.       И вышел в коридор.       Перед дверью кабинета отца он напустил на себя как можно более отвлечённый вид и только тогда постучался. Это моветон, когда у тебя всё на лице написано.       – Входи, я тебя жду, – услышал он из-за двери.       – Bonne nuit, papa! – Герберт вошёл в кабинет. – Я... забыл, что хотел сказать, – тихо произнёс он, увидев отца.       Он, конечно, представлял, что должен увидеть, но – нет, кафтан он на отце видеть не привык. Присланный Фредерикой уже достаточно давно, он провисел без дела почти всё время: даже на Бал граф выходил в чёрном. А вот встречая Сару – неожиданно надел его. И теперь...       Нет, ему шло, конечно: красный цвет оживлял его бледное лицо, украшал, как украшает белый снег россыпь алых ягод... или алые капли крови. Но вместе с тем... Герберту чудилось что-то зловещее. Он не знал, что. Развёрнутое боевое знамя, только барабанного боя не хватает? Papa, что же ты затеял...       – Я сяду? – спросил виконт, пока ему не сделалось нехорошо.       – Конечно, садись. Только дай мне сначала свой перстень.       – Перстень?       – Да, хочу взглянуть, – старший фон Кролок протянул руку, и Герберт только теперь заметил лупу у него на столе. Пожав плечами, он снял перстень, отдал его отцу и сел, пристроившись в углу дивана. Он увидел кое-что ещё, когда отец стал смотреть камень на свет: перстни на его руках. К привычным двум опалам добавились три рубина и бриллиант. Герберт нервно заправил за ухо выбившуюся прядь. Что может найти на человека (не-человека), чтобы он, изменив своей привычной сдержанности, решил надеть всё лучшее сразу?       Это явно было не к добру!       – Да, – проговорил между тем граф, рассматривая перстень, – так я и думал. Оправа хорошо вычищена, но золото старое.       – Что значит старое? – удивился Герберт.       – Здесь заменили камень. Подогнали аккуратно, работа хорошая, но... не могу сказать – я просто её узнаю, потому что сам носил этот перстень в твои годы. Возьми, – он возвратил украшение сыну. – Любопытно, зачем же он это сделал...       – Ты про Генриха?       – А про кого же ещё? Ни один ювелир по собственной прихоти не стал бы заниматься ничем подобным! У перстня, который носит Альфред, новая оправа и проба выше, но камень – тот, что когда-то был здесь. А это изумруд с портрета Розы фон Штейнберг, в замужестве фон Кролок, и твой любезный друг его, по всей видимости, прикарманил. Он тебе ничего не сказал?       – Что когда-то взял то, что принадлежало его матери, – сказал Герберт, надевая перстень на палец. – По-твоему, это не так?       – Его мать к тому времени давно умерла, а он был лишён наследства. За женщиной наследует прежде всего муж, а не её дети. Так что считать эту вещь своей он никакого права не имел.       – Он всё равно подарил его Альфреду, а Альфред – мне. Хочешь его забрать у меня теперь?       – Герберт, на твоём месте...       – На моём месте – что, papa? – виконт вспылил. Граф взглянул на него в удивлении. – Хочешь сказать, я покрываю себя позором?       – Нет, не хочу.       – Тогда что?       – Да ничего. Что с тобой такое, дитя моё?       – Ничего! Мне просто показалось, что ты снова позвал меня сюда только затем, чтобы я выслушивал, как Генрих плох, хотя разве ты против того, чтобы я продолжал поддерживать общение с ним? Конечно нет! Потому что ты хочешь, чтобы я отвернулся от него сам!       – Герберт...       – Я из принципа не стану этого делать, papa! И знаешь что? Ты просто никудышный интриган! Понять не могу, за что только Генрих тебя...       Он не договорил: испуганно замер на полуслове, еле сдержавшись от того, чтобы зажать себе рот обеими руками. Ничего себе! Да если бы он такое выпалил... всем бы досталось!       Со страхом он глянул в глаза отца: в неверном свете огня те вдруг словно блеснули синеватой сталью... выражение его лица изменилось, стало удивлённым и разгневанным. Герберт почувствовал, что ему, кажется, пора бежать. Причём очень-очень быстро. А лучше лететь! Так он хотя бы сможет выскользнуть в каминную трубу.       – Что? – спросил старший фон Кролок. – Дитя моё, о чём ты?       – ... обратил! – Герберт выдохнул – и почти с радостью увидел, как отец недоумённо хмурится. Фух! Надо было захватить веер с собой, сейчас пригодился бы. Но ничего... – Мог бы и догадаться, что благодарности от тебя не дождёшься!       У него ведь убедительно выходит, да? Но не успел он сам себя похвалить, как понял, что ему ещё на этом поприще расти и расти.       – И что же, он говорил тебе, какой благодарности хочет? – старший фон Кролок был само спокойствие, только ногти (Герберт, скосив глаза, взглянул на его руку, лежавшую на столе) казались какими-то подозрительно острыми. Вероятно, он сильно разозлился... интересно, в чём же всё дело? Неужели он всё-таки понял, что за слово должно было прозвучать вместо этого «обратил»? Да даже если и так, что с того? Герберт представил, что было бы, если бы он узнал, что в него до безумия влюблена Сара Шагал. Что было бы? Да ничего! Может быть, он бы помучил её, но уж точно не стал бы мучиться сам. А если бы у него было столько же опыта, сколько и у отца – невзирая ни на какую назойливость, и вовсе поставил бы на место, как отец когда-то поставил на место Бадени. Так что же теперь? Что ему мешает? Герберт посмотрел на него снова, заглянул ему в глаза, хотя и было страшно... и увидел глубокую иронию, глубоко болезненную горечь. И вспомнил слова Магды – о связи через боль, о том, что отцу некуда от неё деться. Как бы ни старался он. А теперь и Генрих ближе, чем обычно... красивее, чем всегда.       – Этого же просто не может быть... – жалобно прошептал виконт, прежде чем понял, что шепчет вслух.       – Почему? Чем я хуже тебя? – спросил его граф. – Да, молодость моя осталась позади, мне больше никогда не будет двадцать, это верно, и всё же... разве это имеет значение? Для него, видимо, нет. Какой позор! – Он вздохнул. – Я думал, худшее, что со мной случилось, мой брак – но нет, смотри-ка, я всё ещё могу ошибаться! Есть всё-таки вещи, которые хуже смерти, хуже чумы и хуже голода.       – Любовь? – спросил Герберт.       – Что? При чём здесь... – граф замолчал, смерил его взглядом с головы до ног, а потом сказал: – Вот что: ступай-ка за Альфредом и спускайтесь ужинать. Я немного задержусь; дождитесь меня. Всё, можешь идти.       – Что ты собираешься делать?       – Я? Закончу кое-какие дела, потом спущусь. Это ненадолго. Так что не опаздывайте, иначе придётся пить остывшую кровь.       – Остывшая кровь, – Герберт поморщился. – Фи! Хорошо, papa, мы скоро будем.       «Да, если только Альфред не додумался там заснуть!» – добавил он про себя, покидая кабинет. Хотя, надо сказать, это его меньше всего беспокоило: и Альфред проснётся, и даже остывшая кровь не катастрофа. Подумаешь!       То, что происходило с отцом, походило на катастрофу куда больше. А вдруг это начнёт подтачивать его разум? Вдруг... что-нибудь ещё? Хотя нет, конечно, ничего не будет. Это длилось до сих пор – и может длиться ещё целую вечность. Отец ещё при жизни выстроил вокруг себя непроницаемую ледяную стену, о которую можно только разбиться. Вот только сквозь неё и задеть его никто не мог... а у Генриха получалось, как ни странно. Он бился о неё – и теперь, видно, наносил особо сокрушительные удары, если отец даже собрался перейти в контрнаступление... сейчас, за ужином, наверное, если Генрих проснулся. Впрочем, наверняка проснулся, и отец это знает, иначе не стал бы ничего затевать. Ох, что-то будет!       – Альфред? – он распахнул дверь спальни – и увидел возлюбленного, тревожно поднимающегося с кровати ему навстречу. – Ох, ты уже оделся? Какой ты молодец! – Герберт подошёл к нему поближе и привлёк к себе. – Ничего больше не болит? – поинтересовался он, поглаживая его поясницу и заодно то, что пониже. Альфред помотал головой:       – Н-нет... спасибо. Не знаю, как тебе это удалось, но...       – О, не благодари! – засмеялся Герберт. – Разве я мог оставить в беде моего Альфреда? Нет и нет! Ни за что на свете. Пойдём ужинать?       Он вздрогнул и зажмурился: приподнявшись на носки, Альфред поцеловал его в губы, и целый мир отступил куда-то, сосредоточившись только в кончиках пальцев, ухвативших его за плечи... Неужели боится испортить причёску? Эта мысль растрогала виконта чуть ли не до слёз. «Ох, mon chéri!» – подумал он, крепче прижимая к себе любимое тело. Они, конечно, опаздывали, но беспокоила ли Герберта остывшая свиная кровь в тот момент, когда его собственная, которой, наверное, по всем меркам полагалось быть холодной, горела?       Они оторвались друг от друга, восстанавливая сбивчивое дыхание.       – Это так странно, – пробормотал Альфред.       – Что?       – Нам ведь не нужно дышать, чтобы не умереть. Мы не дышим, когда спим, и... можем задерживать дыхание. Совсем, – он сглотнул. – А ещё мы должны быть холодными... а ты горячий. Я чувствую. Вампирология такая... неизученная!       – Chéri! Ты целуешь меня и думаешь о какой-то науке! – обиженно протянул Герберт. Альфред кивнул:       – Ты меня вдохновляешь. Правда.       – Правда? Что ж, хорошо... допустим.       – А ещё нам нужно идти ужинать, – добавил Альфред, смущаясь. – Я помню, и... и держусь, как могу.       Герберт расхохотался.       – А вот это я почту за комплимент, – сказал он. – Вот такое вдохновение я люблю... И вправду, идём: нас, наверное, уже все ждут.       Однако, когда они спустились в столовую, из «всех» в ней оказались только Магда, профессор и умывавшийся возле камина Один, который увязался за Магдой и которого теперь профессор с интересом рассматривал сквозь пенсне.       – Bonne nuit, – мелодично произнёс Герберт, наслаждаясь тем, как прорезают воздух непривычные для всех, кроме него самого и, может быть, Альфреда, звуки французской речи. – Вижу, вы пришли раньше всех, профессор?       – Кхем... доброй ночи, – прокашлявшись, отозвался тот. – Как видите, господин виконт, как видите. Я как раз расспрашивал фройляйн Магдалайн о...       – Ну так уж и фройляйн Магдалайн, ой! – Магда недовольно скривилась и махнула рукой, как будто собственное полное имя не меньше графа терпеть не могла. Герберт подавил смешок. – Уж звали бы как звали, чего вы? Мне своего дурака хватает, так теперь ещё и вы туда же, господин профессор, а?       – Прошу прощения. Но ведь это же действительно уникальный экземпляр! С той точки зрения, что он нас не боится. Возможно, конечно, всё дело в том, что мы ещё не успели, так сказать, освоиться с нашим новым состоянием... прошу прощения, вы не могли бы подойти поближе, господин виконт?       Герберт закатил глаза.       – Садись, chéri, – сказал он Альфреду, – прости, я покину тебя ненадолго.       И направился к камину. Кот, который уже улёгся на полу, насторожился на шаги, но, увидев и узнав виконта, как будто успокоился и зажмурил глаза: теперь у него стал открываться и другой тоже. Ну да, ещё бы не узнал: после того его визита, когда Альфред после издевательств Сары лежал в забытьи, Герберту всё казалось, что у него даже во рту шерсть! Одно только радовало: ему совсем не хотелось от неё чихать, что очень мучило его в детстве – и делало очень несчастным: как и всем детям, ему очень нравились и щенки, и котята, но глупый организм был против, и поделать с этим ничего было нельзя. Ну а когда он всё-таки перерос это, то уже стал считать себя слишком взрослым, чтобы, как ребёнок, возиться с животными. Ему, в конце концов, было целых двенадцать лет!       И он был таким самонадеянным, таким глупым мальчишкой, что теперь ему было стыдно за многое-многое из своего прошлого.       – Надеюсь, теперь ты на меня шипеть не будешь, – сказал он Одину. Тот зевнул и свернулся в клубок: очевидно, Магда накормила его до отвала, так что теперь он умылся, как все животные, отбивая запах, который мог бы привлечь других хищников, и улёгся спать. Наклонившись, Герберт погладил его по голове и почесал по загривку, зарываясь пальцами в густую чёрную шерсть. Послышалось мурлыканье, и виконт улыбнулся: что нравится этому мохнатому негодяю, он успел выяснить опытным путём.       – Это удивительно! – профессор даже привизгнул от восторга. – Потрясающее исключение из правил!       – По-моему, потрясающее исключение из правил – то, что он не у отца, – задумчиво отозвался Герберт. – Отец велел тебе его забрать? – спросил он Магду.       – Нет, ваше сиятельство, – удивлённо отозвалась служанка, – не забирала я его... Может, он Куколя боится? Тот наверху был, рычал там что-то по своему, я слышала.       – Как интересно, – сказал Герберт и вернулся к Альфреду, чтобы сесть рядом с ним. Он твёрдо решил ничему не удивляться и ни о чём не думать, пока не придёт отец – просто смотреть, что будет.       – Доброй ночи! – двери в обеденный зал с шумом распахнулись. – Как, я вовремя? Вот это новость! – Генрих прошёл к столу и уселся на то же место, что и в прошлый раз – в самом конце, напротив места хозяина дома. – Надеюсь, ничего не случилось на этот раз? – спросил он Герберта.       – Отец сказал, что задержится, – отвечал виконт, пожав плечами. Он заметил, что Генрих переоделся: аби* со стоячим воротником, с узкими рукавами, сшитый точно по фигуре, без лишних складок, как вдруг стало модно во второй половине XVIII столетия, на нём был бледно-сиреневый, с узором из цветов, вышитых фиолетовой и золотой нитью. Герберт порадовался, что сам пришёл на ужин во фраке, лазурно-голубом, и волосы распустил. Не хватало ещё сливаться с кем-то!       Что-то и так не давало ему покоя – мучило его, повиснув в воздухе фальшивой нотой. Он нашарил руку Альфреда под столом; тот вздрогнул, но послушно переплёл свои пальцы с его. Отчего-то все замолчали – Генрих, Магда и профессор; Один у камина проснулся, поднял голову. Герберт понял, почему: кот услышал шаги раньше, чем все они. Странно было не это, а другое: он прижал уши к голове.       Двери отворились, и из них вышел Куколь в ливрее. Он ковылял с подсвечником в руке, освещая путь графу и его даме. Дамой, конечно же, была Сара... и они друг другу подходили – оба в красном, у Сары новое рубиновое ожерелье, и губы краснее рубинов... и она улыбалась. Судя по тому, как сглотнул Альфред, не у одного Герберта внутренности съёживались в ком от этой улыбки. Но всех откровенностью своей реакции перещеголял Один: зашипел, вскочил с места и пулей вылетел в приотворённую дверь.       – Он бешеный? – спросила Сара.       – Он просто испугался, Sternenkind**, – ответил ей граф, хотя Герберту показалось, что случившееся его озадачило. – Это всего лишь глупое животное... Доброй ночи, – обратился он ко всем остальным. – Прошу прощения, что заставил вас ждать.       И улыбнулся – так самодовольно, что у виконта клыки заломило. Ужас, ужас, фу! Он перевёл взгляд на Генриха: тот, как ни странно, улыбался тоже – со всем своим вечным беззаботным лукавством, как будто не происходило ну совершенно ничего особенного. Герберту он подмигнул – и тот вдруг с удивлением подумал: «А ведь верно, не плакать же!» – и приготовился ко всему.       Граф взялся ухаживать за Сарой всерьёз: поцеловал ей руку, когда помог спуститься с лестницы, и сам отодвинул для неё стул. Потом дождался, пока Куколь отодвинет кресло ему, и отпустил горбуна. Тот уковылял прочь, оставив свечи на столе. Граф велел Магде нести ужин.       Герберту сделалось противно. Он бы пожаловался Альфреду, что его сейчас стошнит, но не хотел обижать отца. Хотя, если подумать, отец обижал их обоих, выказывая всяческое расположение той, которая совершила столь отвратительный поступок буквально две ночи назад и даже не была наказана за это! И ради чего? Чтобы покрасоваться перед Генрихом? Словно почувствовав его разгневанный взгляд, отец отвлёкся от Сары, которую держал за руку, что-то говоря ей вполголоса, и взглянул на него:       – Что-то случилось, дитя моё? Вы поссорились с Альфредом?       «Что случилось? Да эта дрянь хотела убить Альфреда позавчера, papa! – готов был крикнуть Герберт. – А ты...» Но вместо этого он только покачал головой. Он же знал, что так и будет. Что всё так и будет! И никому не хотел неприятностей. Случайно он взглянул на профессора – и вдруг увидел в глазах старого учёного даже понимание. Кажется, сидеть рядом с Сарой ему больше не нравилось. Герберт пожал плечами: он тоже мог посочувствовать любому, кто оказался рядом со столь приторной влюблённой парой, как его отец и эта рыжая мерзавка.       – Вижу, тут без меня много всего случилось? – вдруг услышал он голос Генриха. – А я ведь не поблагодарил тебя за гостеприимство... Благодарю. Очень удобный саркофаг. Так что, как вы тут? Скучать не приходится?       Его голос точно вывел графа из себя. Вновь оторвавшись от Сары, которой как будто наговорил уже достаточно комплиментов, он обратился к Генриху:       – Это место почётного гостя. Не припомню, чтобы отводил его тебе. Так почему ты занимаешь его, позволь спросить?       – Как! Разве у нас не семейный ужин, где каждый волен садиться где пожелает? – удивился Генрих. – Разве я здесь всего лишь гость? Или же, раз я гость, то недостоин уважения за то, что избавил тебя от страданий в ночь, когда мы, помнится, собирались здесь в прошлый раз? Но ничего, Отти, я не сержусь на твою забывчивость. Как говорил один мой знакомый, большой знаток в любовных делах, лучшее украшение мужчины – красивая женщина; она затмевает всё, включая его собственный разум. (Граф выпрямился в кресле, как будто проглотил кол). Примите это как комплимент, прелестная фройляйн, – улыбнулся Генрих Саре. – Я восхищён. С тех пор, как я видел вас в последний раз, вы стали ещё прекраснее.       Он посмотрел Саре в глаза – и немедленно отвёл взгляд, точно очень смущённый происходящим. Потом посмотрел на стол – и снова на неё, мимолётно. Потом, словно опомнившись, взглянул на графа, который от гнева словно раскалился добела, и тут уже опустил глаза совсем. Сара было тронула графа за руку, но тот убрал руку, продолжая смотреть на Генриха, словно ожидая, когда тот поднимет глаза. И Генрих поднял их – на Сару.       Потом он, правда, всё-таки посмотрел и на графа, словно тот своим взглядом начал докучать ему, и обратился к Герберту:       – А я вижу, мой подарок пригодился, верно? – он кивнул на перстень. – Могу ли я поздравить вас двоих?       – Да-да, – виконт улыбнулся, – спасибо, Генрих! Мы тебе очень благодарны – верно, mon chéri? – он обернулся к Альфреду, который сидел с таким видом, как будто не понимал всё происходящее уже часа два как, но тем не менее нашёл в себе силы улыбнуться. Герберт пожалел его – и заодно себя: на чьи ещё плечи ляжет тяжкая доля всё-всё объяснять?       Тут пришла Магда, неся графин с кровью, и на неё все отвлеклись. Герберт даже почувствовал голод. Его больше не тошнило. Он понял, что отец оскорблён и обижен, что ревнует... Сару? Или к Саре? Он даже готов был умолять Генриха, чтобы тот приволокнулся за ней: вот так отцу и надо! Чтобы больше и не думал устраивать театр одного актёра и одной совершенно бездарной актрисы. Надо же, теряться от незапланированных комплиментов!       – Что ж, – сказал граф, когда Магда разлила кровь по бокалам и ушла, неся графин, – это не вино, и тосты едва ли следует произносить, но будь это вино, я бы непременно выпил за женщину, которая почти что вернула меня к жизни. За тебя, дитя, – произнёс он, – благодарю, что, несмотря на всё, что было, ты нашла в себе силы простить меня.       Сара улыбнулась.       Герберту захотелось оказаться на солнце. В серебряных цепях и с колом в сердце, чтобы наверняка. Потом он подумал об Альфреде, и его даже стало чуть меньше тошнить, но свою порцию крови он проглотил без особого аппетита. Была в бокале – оказалась в желудке. Всё.       А Генрих, с обидой поглядев на графа, вдруг улыбнулся Саре. И отсалютовал ей бокалом.       Это вывело графа из себя: разгневанный, он поднялся с места. Альфред подался ближе к Герберту; виконт тихонько положил ему руку на колено. Слабое утешение; но так уж и быть... Альфред сглотнул и уставился на него во все глаза: он, видно, не готов был к такому при всех. Герберт невинно улыбнулся и сместил руку немножечко выше. Ещё выше. Опасно выше! Альфред покосился на Сару и, видно, подумал, что раз ей можно становиться объектом пристального внимания, то и он не хуже... в любом случае, он вздохнул и даже немного расслабился. Вот и молодец... Герберт начал потихоньку поощрять его за примерное поведение, пользуясь тем, что отец с головой окунулся в кашу, которую сам же и заварил.       – Генрих фон Кролок! Не кажется ли тебе, что ты забываешься?       Генрих допил кровь, промокнул салфеткой губы и отложил её в сторону. Всё это время он не сводил глаз с графа, возвышающегося над столом. Потом спросил:       – В чём дело, Отти? По-твоему, я должен адресовать свои комплименты кому-нибудь другому? Хорошо, хорошо, я не против... тебе очень идёт этот цвет.       – Что?       – А что такое? Недостаточно хорошо звучит? Ну что ж, Отти, прости – видишь, я не могу восхититься твоим нарядом... по правде говоря, он не имеет для меня никакого значения, хотя я вижу: ты старался. Ради меня, подумать только! Но ты же знаешь: я бы предпочёл совсем не то. Ты всё прекрасно знаешь... Благодарю за гостеприимство, – он тоже поднялся. – Мне хочется немного отдохнуть. Мой милый Герберт, – он взглянул на виконта, – ты ведь меня навестишь? Мне бы хотелось немного поболтать с тобой... можешь прийти не один.       Он улыбнулся – но за этой улыбкой ему как будто не хватало воздуха. Не взглянув больше на Сару (и этим, к возмущению и разочарованию Герберта, показав всё своё истинное отношение к ней – всё испортил!), он удалился через ту же дверь, что и пришёл. Граф поглядел ему вслед и негромко произнёс:       – Павлин! Я даю ему приют и защиту, разделяю с ним кровь, и чем же он платит мне? Взгляните! Дитя моё, – сказал он Герберту, – теперь ты видишь?       – Да, отец, я замечательно вижу всё, – Герберт поднялся из-за стола. – Разреши нам тоже уйти?       – Герберт...       – Конечно, если Альфред не хочет добавки.       – Не хочу, – сказал Альфред, тоже поднимаясь, и Герберт по голосу понял, что ему уже и главного блюда хватило. Вот умница! Довольный, Герберт так и увёл его с собой, обняв.       И пусть отец думает что хочет.       – Я не понимаю! Зачем он это сделал? – спросил Альфред уже когда они поднимались по лестнице. – Он же её не любит! Она ему даже не нужна! И он ей тоже...       – Затем, что мы с тобой это знаем, а Генрих – нет, – отвечал Герберт. – Не говорите ни о чьих предпочтениях, у стен есть уши... Да уж конечно! О Люцифер! И это мой отец! Я уважал его столько лет, считал мудрейшим человеком на свете – и вот, посмотри, что он делает! Знаешь, я простил ему, когда он отказался вернуть тебя в замок в ночь Бала, простил, когда... да что я только ему не прощал за все эти годы, Альфред! – но такую низость...       – Нет, подожди, я просто не понимаю...       – Думаешь, я понимаю?       – Нет, я не об этом. Может быть, это какой-нибудь хитрый замысел? Ну он ведь... он же совсем не такой! – Альфред остановился. – Герберт, пожалуйста, ты говоришь сгоряча. Подожди!       Виконт закатил глаза.       – Chéri, пойми, – он взял возлюбленного за плечи, – когда кто-то ведёт себя как полный кретин, этому обычно нет никакого разумного объяснения. Принимай его таким, каков он есть! И никогда не очаровывайся понапрасну. Пойдём к Генриху, иначе я сейчас спущусь обратно и наговорю отцу такого, что мы никогда больше не помиримся. Никогда-никогда!       Он и правда очень злился. Зачем все эти игры? Просто отошли его от себя, если он тебе не нужен! Вышвырни его вон! Не обращай на него никакого внимания, раз уж на то пошло, но нет: тебе не нравится быть слабым, papa, и тем более не хочется сдаваться, поэтому – конечно, Сара лучшая опора! Ах, что может быть лучше гнилой доски!       Всё это злило само по себе – а то, что Альфред пытался выступить в защиту... Да он всегда всех защищает! Особенно эту рыжую дрянь. Просто безумное стремление! Мало ему того, что она с ним сделала, да?!       Снова у него возникло ощущение, что против него все – как в детстве, как в ранней юности. И отец, совершающий дикий, неправильный поступок, казался ему чужим, и даже Альфред... который вдруг догнал его и схватил за руку:       – Герберт, подожди! Ты на меня тоже злишься?.. – и растерялся: – Ты что, плачешь? Я... я что-то не то сказал? Прости, пожалуйста...       – Плачу, как же! – виконт смахнул непрошенные, злые слёзы – прямо манжетой. – Я чудовищно выгляжу, да?       Альфред вытащил из кармана куртки платок:       – У тебя что-то чёрное по щеке течёт... Это краска? Давай сядем, – он увлёк Герберта к окну, – я помогу.       – Краска... для ресниц, да, – виконт судорожно сглотнул. – Ты же видел... видел, как я крашусь. Что тебя удивляет, chéri?       – Ничего... просто ты и так очень красивый, – Альфред осторожно коснулся платком его щеки. – Ну вот, так вроде бы лучше... хотя, наверное, тебе всё равно нужно зеркало.       Герберт кивнул:       – И много воды. Гораздо больше, чем я способен наплакать. Ненавижу себя за это! Но смотреть, как отец такое творит, просто не могу!       Он забрал у Альфреда платок, чтобы вытереть слёзы со щёк и подбородка, и узнал его по кружевам: отцовский? Ну да, так и есть... откуда? Герберт удивлённо посмотрел на своего возлюбленного.       – Я нашёл его в кармане вот этой куртки в ночь, когда вернулся, – поняв его невысказанный вопрос, пояснил Альфред. – В комнате с портретом. – И пожал плечами: – Вот, теперь пригодился... Тебе лучше?       – Может быть, – отозвался виконт, раздумывая, с чего бы отцу нужно было заботиться о том, чтобы у Альфреда имелся носовой платок. – Пойдём, иначе нас застанет отец, и сразу станет намного хуже. Всем! Поверить не могу, что ему настолько безразличны даже мы с тобой, лишь бы его принципы не пострадали! Что дальше? Он выпустит её из-под контроля, чтобы показать, как доверяет ей?       – Пусть выпустит! – бесстрашно отозвался Альфред. – Потому что теперь я знаю...       У-у! Герберт выругался про себя, недобро помянув Бога. Вот только храбрости, граничащей с глупостью, ему сейчас и не хватало! Ухватив Альфреда за руку, он молча повёл его с собой, опасаясь наговорить сейчас что-нибудь... чего даже он не стерпит. Потому что – да что ты можешь знать, Альфред? Тебе месяц от роду! И в мире не-мёртвых ты сущий младенец, а твоя создательница учится намного быстрее тебя! И пёстрое общество с кладбища быстро бы сделало тебя мальчиком для битья, а вот она бы там... она бы...       Герберт остановился, вдруг почувствовав себя дураком. Нет, хуже. Идиотом! Как он раньше не догадался? Бастард... да Сара хоть слово-то такое знает? Или этому теперь учат в пансионах? Так-то?       – Что случилось? – спросил его Альфред. – Герберт? – он попытался заглянуть ему в лицо. – Ты дрожишь. Тебе холодно?       – Ох, mon chéri... это от нервов, – пробормотал виконт, чувствуя, как губы против воли растягиваются в улыбке. Выпить бы чего-нибудь тёплого... Он промокнул платком холодный пот со лба. – Послушай, когда она... когда Сара заставила тебя назвать меня бастардом, что она чувствовала?       – Она? – Альфред посмотрел на него удивлённо. – Не знаю – я не могу быть уверенным, да и...       – Пожалуйста, Альфред, – устало попросил его Герберт. – Это важно. И не бойся: я ничего не собираюсь делать с ней. Ещё чего не хватало, марать о неё руки...       Он огляделся по сторонам: коридоры были темны и пусты. Вряд ли здесь их кто-то подслушивал. Да и какая разница? Тоже, тайна... кроме всех, никто не знает!       – Я не знаю... ну, может быть, торжество? – предположил Альфред. – Она как будто… не знаю, как будто это ставило её выше, чем ты. Но это же просто оскорбление! Оно ничего не значит…       Герберт вздохнул:       – Великолепно... Я так и думал. Она знала, что говорила.       – То есть... подожди, как? Что знала? О чём?       Он выглядел таким удивлённым, что Герберт едва не расхохотался. Нет, ну в самом деле! Он ведь уже и сам догадался, просто не верит... Ах, chéri!       – Не понимаешь, да? – улыбнулся он, кладя ладони ему на плечи. – Ну так вот, это правда. Я действительно бастард. (Альфред вытаращил глаза.) Она меня не оскорбила... С самого детства я считал графиню фон Кролок своей матерью, но правда в том, что она никогда не была ею. Отцу удавалось хранить эту тайну много лет, но в ночь после первого Бала он сам рассказал мне всё, не дожидаясь, пока это сделают за него другие и в искажённом свете.       – А... – Альфред потерял дар речи. Интересно, пошатнулась ли его самооценка от того, что он спит с сыном графа, который зачат и рождён, тем не менее, вовсе не графиней? Герберт вздохнул. Но нет, он не жалел, что признался.       – Кто была моя мать? – спросил он. – Её сестра. Единокровная сестра. Камеристка, вторая дочь моего деда. Его незаконнорожденная дочь. Та, благодаря которой ни один законный ребёнок моего отца на свет так и не появился. Однажды я её даже видел, но не знал, что это она.       – К-какой ужас... – прошептал Альфред побелевшими губами – и Герберт придержал его: ещё в обморок грохнется... Нет уж, он ему был нужен целым и невредимым.       – Тётушка Лоренца знает об этом, – продолжал он. – Думаю, ей доставляет удовольствие, что всё сложилось именно так, и на совести моего отца есть то, что не даёт ему... быть таким безупречным. И теперь это знает Сара: тётушка Лоренца сказала ей. Так что, боюсь, mon chér, Магда была права: у нас есть враг. Под крышей. Одной масти с тобой...       Он погладил волосы Альфреда – кудрявые, рыжевато-русые. Если подумать, они с Сарой и вправду были очень похожи. Как брат и сестра... Магда этого не разглядела, но это не страшно: иногда даже то, что ты в разы старше, ничему не помогает.       – Пойдём к Генриху, mon chéri, – улыбнулся Герберт Альфреду своей привычной (не раз отрепетированной перед зеркалом) очаровательной улыбкой. – Мне уже лучше.