После Бала

      Альфред ждал, деликатно притулившись в ванне так, чтобы особо ничего не видеть. Ну если только обернувшись, одним глазком.       Герберт заранее приготовил полотенца, сотворил у себя на голове нечто невообразимое и наверняка несуразное с помощью зажима для волос, пристроил баночку с кремом на полочке и добавил в воду жасминовой эссенции. Он не был уверен, что это так уж успокаивает, но зато пахло приятно. И потом, опять же, знакомый запах...       Боги, как же страшно он нервничал!       Альфред прижался к нему в воде – а Герберту сразу же захотелось отпрянуть. Но он всё-таки сдержался и попробовал размеренно подышать. Полегчало…       – Герберт, а… что мы будем делать?       Вопрос Альфреда прозвучал наивно, даже как-то по-детски. Виконт посмотрел удивлённо. Хотелось съехидничать: «Ну вот смотри: ты, я, в ванне, голые… наверное, играть в шахматы!» – но почему-то такой ответ показался ему до омерзения вульгарным.       Не смешно. И Альфред обидится.       – Не знаю, – пожал он плечами, – я ничего такого не решил. В любом случае, я просто хочу побыть с тобой и хочу, чтобы мы оба немного отдохнули.       – А! – Альфред кивнул. И спросил: – Ты на меня не сердишься?       – На тебя? Нет, не сержусь. Я просто веду себя странно весь вечер, и…       Он попытался подышать ещё. Сказать всё как есть совершенно не получалось!       – И что? – Альфред осторожно взял его за руку. Герберт почувствовал, что готов воспринять это как домогательство. Его охватил страх. Ему захотелось сбежать или рявкнуть так, чтоб отвязались. Но он держал себя в руках. Своего chéri он не обидит, нет.       – И я хочу тебя именно так, как ты просишь, чтобы я научил тебя расхотеть. Меня уже не первую ночь не отпускает эта мысль. Только! – он аккуратно прикрыл возлюбленному рот, потому что у того отвисла челюсть. – У нас есть проблемы.       – Я… н-ничего не умею?       – Ты? О, поверь, это меньшее из зол, с ним проще всего справиться. Дело прежде всего во мне, и… я просто хочу, чтобы ты об этом знал. Необязательно винить во всём одного только себя или какую-то там Природу, если что-то не получится, понимаешь?       – Понимаю, – согласился Альфред. – И знаешь, ты прав, на самом деле: никакая Природа ничего никуда не закладывает. Если Саре не было хорошо со мной, то это потому, что мы оба совершенно не знали, что делать, и ничего на самом деле друг о друге не знали. Я был на самом деле её рабом, а она… сама не понимала, чего от меня хотеть, но всё равно хотела, и… и всё получилось плохо тогда, а мне же ещё и досталось! Но я не хотел ничего плохого, и не мог отказаться, и не знал...       – И боишься, что со мной будет так же? О, mon chéri! – Герберт привлёк его к себе. – Даже если ты будешь очень неловок, я не стану тебя наказывать, обещаю! Во всяком случае, так, чтобы это действительно тебе не понравилось.       Он улыбнулся.       – Герберт, – прошептал Альфред, обнимая его, – если бы ты только знал, как я тебя люблю!       – Что-то мне подсказывает, что я люблю тебя не меньше, – прошептал виконт, заключая его лицо в ладони. – Хочу тебя поцеловать. Хочу целовать, не переставая… – и действительно поцеловал. Хотел же. Альфред сдался без боя – весь расслабился, стал таким послушным… а всё же кое-что ощутимо упёрлось Герберту в бедро. Весь, да не весь! И ещё его руки, скользнувшие по телу… это было чудесно.       Они целовались, лёжа в тёплой воде, а потом Герберт слегка повернулся – так, чтобы не лежать на спине. Ему стало неудобно. Альфред потянулся на поиски приключений сразу – обхватил его пониже спины и стал осторожно мять ягодицы. Честное слово, Герберт даже никогда и не думал, что это можно делать так бережно, точно боясь наставить синяков.       И ещё не думал, что одним только этим Альфред сможет разбудить в нём такой глубокий чувственный голод. Теперь ему совершенно определённо хотелось ощутить внутри себя кое-что, так превосходящее его обычные ожидания.       Пальцы Альфреда как будто ненароком скользнули в ложбинку между ягодиц, и Герберт застонал, не сдержавшись. Ничего серьёзного, просто прикосновение, но… Он потянулся за кремом, поставил рядом, снял крышечку и сам смазал возлюбленному пальцы, на случай, если…       «Если» случилось сразу же. И не столько потому, что Альфред был чрезмерно любопытен, а потому что Герберту неожиданно для себя удалось расслабиться так легко, что его оказалось можно взять двумя пальцами, едва попробовав одним… И он понял, что не выдерживает, что сейчас лишится чувств от одной только ситуации, что ему хорошо, так хорошо!       Он действительно хотел испытать подобное. Хотел довериться. Хотел, чтобы всё зашло так далеко, что даже остановиться поздно. Хотел своего chéri, хотел его пальцы в себе, хотел его трогательную неловкость, волнение и даже страх во взгляде… слушать тихий плеск воды в такт движениям и ощущать себя порочным, развратным до мозга костей!       Ах, как жаль, что там, напротив, нет зеркала! Альфреду понравилось бы, несомненно, в подробностях видеть дело своих рук... Виконт зажмурился, вздрагивая от нарастающих ощущений. Он не стонал – пытался пока ещё… ах, как глубоко, как хорошо!       – Герберт, – жалобно шепнул снизу Альфред, наблюдая за его лицом, – а если ты сейчас совсем встанешь, ты не упадёшь?       – М-м-м, ах… совсем? – задыхаясь, спросил виконт. – Прости, не понимаю, мне так хорошо, mon chéri…       Он и так стоял, на коленях, и держался руками за бортик ванны, и не мог не двигаться: насаживаться на пальцы возлюбленного ему было ещё приятнее, чем просто принимать их в себя. Альфред отчаянно облизнул губы, шепнул:       – Ну ладно!       И поднырнул под него, рискуя с головой скрыться под водой. Герберт остолбенел…       Нет, остолбенеть как следует он на самом деле не успел: Альфред не позволил. Ах, испорченный любитель леденцов!       – Нет, не надо! – взмолился Герберт, ощущая всю глубину его потрясающего, горячего, влажного рта. – Ох, Альфре-е-ед… – застонал он, отчаянно толкаясь ему до самого горла, – chéri... ах! Ну разве ты не понимаешь, что я и так сейчас…       Больше он не протестовал: он словно доживал последние мгновения, атакованный наслаждением со всех сторон – сзади, спереди… И оно его пробило: он почувствовал, что больше не может говорить, и вообще… ах!       Альфред немного поперхнулся, немного чуть не утонул и чуть не уронил его потом, но, в общем, всё обошлось – не считая того, что он сам стукнулся головой, а Герберт ударился локтем о бортик. Никто ни на кого не ругался, потому что это действительно была ерунда. Вампира так легко не убьёшь!       – Можно я тебя укушу? – спросил Альфред, когда они, обнявшись, лежали в остывающей воде. – Мне почему-то так хочется…       – Я сейчас очень вкусный. Кусай, – разрешил виконт. – Только покажи зубки!       Он с удовольствием пронаблюдал превращение Альфреда из просто милого мальчика в дьявольски милого мальчика с острыми клыками и хищным блеском в глазах, а потом, вздохнув, как романтическая невеста, подставил шею: кусать сюда. Его chéri проникся и, разумеется, куснул. Получилось глубоко, совсем не больно, а очень даже приятно; Герберт застонал, Альфред прижался к нему и потёрся ненавязчиво… так. Виконт обхватил его рукой сзади, прижимая к себе ещё крепче, и пальцами нащупал у него в промежности то прекрасное местечко, массируя которое, можно повлиять на скрытое средоточие мужского удовольствия. Альфред мужественно держался до последнего – вздрагивал и ёрзал, уже зализывая ранки на шее любовника, всё старательнее, – но потом перестал, напрягся, начал задыхаться, всхлипнул Герберту в шею:       – Нет… больше не могу!       И его всего тряхнуло, так хорошо и сильно, что если бы виконт его не придерживал, он так и ушёл бы под воду. Потом он открыл глаза – тёмные, пьяные, – и произнёс:       – Кажется, я больше сегодня совсем не могу… я всё.       – Больше и не надо, – шепнул Герберт, – я тоже. Пойдём спать?       – Ты хочешь? – Альфред даже обрадовался. – Да, пойдём: я тоже хочу. Кажется, по-настоящему я последний раз спал ещё в замке – то есть в том склепе мы тоже, конечно, отдыхали, но...       Герберт поцеловал его в лоб:       – Мы были просто очаровательной парой нетопырей! Хотя и немного шумной. Но по-настоящему выспаться в таком виде действительно сложно: шкурка летучей мышки на самом деле вовсе не родная нам.       – Да уж, – вздохнул Альфред. – Но мне всё равно очень понравилось – летать и всё такое… Было весело! Если бы не люди здесь, в Германштадте…       – Надо просто научить тебя охотиться. Когда ты по-настоящему, сознательно входишь во вкус, то уже не метёшь всё подряд, как попрошайка с господского стола. И среди людей выглядишь уже не так вызывающе… это важно, согласись. Сейчас ты боишься давать себе волю, потому что подозреваешь дурные последствия, правда?       – Правда, – согласился Альфред. – Я же говорю, что чувствую что-то странное даже по отношению к тебе – раньше я никогда бы не подумал, допустим, что могу, ну… – он замялся.       – Хотеть меня?       – Да! И представлять, как делаю с тобой всё, что захочу. Ничего плохого я, конечно, не хочу, но всё равно это так на меня непохоже! Помнишь, я набросился на тебя тогда, в спальне, когда ещё впервые увидел своё отражение, и с профессором поругался, и…       – Помню. И мне понравилось.       – Но я ведь себя так обычно не веду!       – Да, но так ли это важно? Mon chéri, – Герберт поцеловал кончики его пальцев, – иногда я тоже хочу, чтобы мной как следует овладели, разве я не говорил тебе этого? А теперь пойдём спать.       Он вылез из ванны. Альфред последовал за ним.       – Этого ты мне не говорил! – удивлённо произнёс он.       – Значит, говорю теперь. Как есть! – отозвался Герберт, старательно вытирая полотенцем шею и плечи, прежде чем снова распустить волосы. Сооружённое с помощью зажима нечто ему надоело, но на ночь, наверное, всё-таки следовало заплестись. И время есть, и Альфред потом не запутается...       Уходя, он прихватил крем с собой в спальню. Там проверил ставни, запер на задвижку дверь, вернулся к кровати, опустил многослойный шёлковый полог (одна видимость; вот бархатный – гораздо удобнее!), сбросил халат и, обнажённый, забрался под одеяло. В спальне было очень тепло, а прижаться к Альфреду – очень приятно.       – Ненасытный мой, не спи в халате! – посоветовал он уже задремавшему возлюбленному. – Ну же, снимай, снимай его скорей!       И полез помогать сам. Альфред проснулся, захихикал – щекотно!.. Словом, они ещё немного повозились, а потом Альфред положил голову Герберту на плечо и они уснули.

***

      В полной тишине раздался стук в дверь.       Дамы и господа! Внимание: смертельный номер.       Генрих отставил бокал, поднялся с неудобного резного кресла (кажется, если Фредерика решила кого-то облагодетельствовать, то ни перед чем не остановится – облагодетельствует насмерть), и сделал несколько шагов по комнате. У-ве-рен-ных! Люцифер сохрани, только б не Герберт…       Нет. Не Герберт.       – Алекс?..       – Ох! Ну и амбре! – Александрина сморщила нос и пару раз обмахнулась рукавом синего шёлкового пеньюара. – И как ты ещё на ногах стоишь?       – Но-но-но! – Генрих вскинул голову. – Я не пьян. Я… видишь, на ногах прекрасно стою. И даже на каблуках держался бы превосходно – да, я бы тебе доказал, но… эти туфли у меня остались в замке.       Он вздохнул. Разумеется, не о туфлях.       – И нужда в них ходить там же осталась, – подметила Александрина. – Потому и пьёшь, а? Разрешишь мне войти?       – Зачем? Я, может, ещё не мертвецки пьян, но уже и не то чтобы трезв, и душеспасительных веществ… так, нет, – он задумался: какое же слово? Ах да, бесед! – И душеспасительных бесед со мной тем более вести не надо. Я сам пьян как причетник. Помогу себе сам!       Александрина молча показала ему бутылку кофейного ликёра, которую до сих пор, оказывается, держала за спиной. Ах, кофейный ликёр!       Крепко! Сладко! И кофе. Душу ведь можно продать.       – У меня ведь даже не из чего пить! – сделал последнюю попытку Генрих. Но с Александриной такие номера не проходили.       – Бокалы есть? Ну вот, а говоришь, не из чего, – сказала она и, минуя его, вошла в комнату. Генрих посмотрел ей вслед. У неё и без корсета была прекрасная фигура – только смотреть. А бёдра! Да, только смотреть. Ничего другого Генриху от неё совершенно не хотелось.       Честно сказать, он плохо чувствовал себя в собственном теле. И в этом доме. Он физически ощущал тоску. Напиться было хорошим выходом: опьянение притупляло и путало все чувства, вторгаясь в них, как ржавая пила с кривыми зубьями. Генрих зажмурился. Ох, проклятье…       Следующий номер программы – пьяные слёзы. Нет, этого вот не надо!       Он оторвался от дверного косяка и вернулся на место. Александрина тоже уже уселась, в другое кресло. Она сидела спиной к свету – отблески свеч рисовали ореол вокруг её распущенных волос. И это было плохо – не ореол, а то, что она всё видела.       – Что с тобой случилось? – спросила она. Генрих улыбнулся:       – Ничего! – он мысленно дал себе пинка и загнал слёзы поглубже. Всё действительно было в порядке, лучше, чем обычно, так что нечего… Алекс только не верила.       – Я не заслуживаю твоего доверия? – спросила она.       – Я не хочу говорить об этом, – Генрих вцепился в подлокотник кресла. Чудовищная, дурацкая, неудобная мебель! Хочется сесть поглубже, чтоб не торчать на свету, – а спинка прямая. И что делать? – Можно попросить тебя об одолжении? Погаси, пожалуйста, эти чёртовы свечи! Иначе мы не поговорим. В конце концов, я нежить и имею полное право находиться в темноте. Имею или нет?       – Имеешь, имеешь, уважаемая моя нежить, – успокоила его Александрина и поднялась, чтобы погасить свечи. – Сиди себе спокойно.       Она сама открыла ликёр и сама разлила его по бокалам. После пары глотков Генрих почувствовал себя уютнее. Злость и нервозность в нём затуманило – он снова стал самим собой.       – Фреда ведёт себя очень странно, – сказала Александрина. – Она очень злится из-за твоего Отто, и я боюсь, как бы ей не пришло в голову наделать каких-нибудь глупостей. Конечно, она не такая дура, но я всё равно боюсь. Что мне с ней делать?       – Отвлеки её, – Генрих пожал плечами. – У тебя есть всё, что нужно.       – Отвлечь? Ты что это имеешь в виду? Нет-нет, благодарю покорно! – воскликнула Александрина. – С этим покончено, раз и навсегда. И не говори мне, что не знаешь, каково это, когда тебя преследует влюблённая женщина. Я ещё хочу спокойно спать!       – Только не с Фредой?       – Одна! Мне совершенно не до романов сейчас.       – Ты просто ни в кого не влюблена, – Генрих сделал ещё глоток ликёра. – Хотя я тебя понимаю… мне тоже было не до романов, когда я возвращался домой. Тогда, в тысяча шестьсот шестьдесят… третьем? Четвёртом? В каком же году? О, я слишком давно не смотрел на свою могильную плиту! Даже не могу без подсчётов вспомнить, сколько мне на самом деле лет.       – Двадцать девять, – вздохнула Алекс.       – И ни месяцем больше!       Александрина потянулась чокнуться с ним бокалами.       – Меня всё это так беспокоит… – промолвила она. – Как хорошо, что ты вернулся! Мне совершенно не с кем было поговорить. Фреда меня не понимает: только и думает о том, как помочь девочкам. Я тоже об этом думаю, но нельзя же всё время жить по уши в чужих проблемах, лишь бы закрывать глаза на свои! Впрочем, я знаю, почему она это делает: всё никак не может оправиться от этой вашей потаскушки…       – Потаскушки? – Генрих допил ликёр. – Ты уж не про Лоренцу ли?       Александрина усмехнулась:       – А про кого же ещё? Она ведь вам всем не-жизни не даёт! Или скажешь, что я неправа?       – Конраду с ней хорошо.       – Конраду! Уж попался бы мне под руку этот ваш Конрад… хотя он-то что, с ним не так долго справиться. А вот с ней… Это правда, что если её убить, то мы все – и ты, и я, и Фреда, и даже этот славный мальчик, который сейчас в мансарде – рассыплемся в прах?       – Хочешь опровергнуть? – поинтересовался Генрих. – Без меня! Допустим, что рассыплюсь только я и Фреда – и Конрад, само собой, и вообще почти всё кладбище. В любом случае, мне от этого лучше не станет! Даже если вы каждый год будете собираться все вместе и устраивать вечера моей памяти. Мне уже будет всё равно! И потом, если бы это было хоть в какой-то степени не так, я бы уже не разговаривал с тобой. Я существую только потому, что моё существование приносит пользу, вот и всё. Понимаешь, Алекс? Всё!       – То есть на самом деле никто ничего не знает? – уточнила Александрина.       Генрих покривил губы.       – Если это окажется не так, – усмехнулся он, – первым, кого уничтожат, буду я.       Он взялся налить себе ещё ликёра. Руки у него дрожали.       – Странно это всё, – задумчиво сказала Александрина. – Всемогущий граф, вампиры, которые должны умирать по цепочке, пророчество… Фреда тоже во всё это верит. Кого ни спроси, все верят.       – И только ты, Алекс, дитя общества, отринувшего веру, не веришь ни во что.       – Это потому, что я всё пробую на зуб: я ужасно любопытна! Иначе рассказы прабабушки никогда не завели бы меня сюда. Но как бы ни была любопытна я, жаждой свершений горит Фреда. Ума не приложу, что с ней делать…       – Ничего не делай, – вздохнул Генрих, – у неё это пройдёт. И скажи ей на всякий случай, что Отто взял меня под своё покровительство, когда понял, что мне грозят неприятности. До сих пор он своего решения не отозвал… хотя поступил я с ним действительно не очень хорошо. Отзовёт ли, когда я вернусь? Не знаю! Знаю только, что он всё видел… и знаю, что любое его решение приму. Терять мне нечего, это правда. Это правда, – повторил он, – да, это правда, Алекс… Послушай, у тебя есть лампа? Я не могу спать один и в темноте в такой огромной комнате, мне страшно. А свечи… и эта мебель… почему Фредерика думает, что я так привязан к своему времени? Ведь оно так давно прошло! Мир изменился, люди тоже изменились, книги, музыка… мне это нравится почему-то. Ничего не меняется только у нас на кладбище! – он вздохнул. – Не хочу туда, – прошептал он, – не хочу возвращаться. Не хочу к ним… не хочу к Отти. Я что-то страшное принесу с собой, Алекс!       Он неловко уронил пустой бокал на ковёр и обхватил голову руками. Голова не болела, она кружилась… ему самому хотелось упасть. И было страшно – так страшно… Он чувствовал, как его сковывает страх. Да, он трус, это правда. Всегда был трусом! Он чувствовал нарастающую панику, чернотой расползающуюся в груди и дальше, как отрава, по всему телу…       ...что от него ещё осталось?       – Генрих! Генрих! – Александрина вцепилась в его запястья.       И он вскрикнул:       – Нет, нет, нет! Только не ты!!!       И запоздало понял: да, не она. Конечно не она. Она ни за что не стала бы, она бы противилась до последнего, но никогда… пальцем его не тронула бы!       А ещё она была взволнована, даже испугана, она гладила его руки и повторяла:       – Отпусти. Отпусти. Ну же! Ты же вырвешь себе все волосы! Перестань, – уговаривала его она, пытаясь расслабить его сведённые судорогой пальцы. Генрих отпустил – точнее, пальцы просто разжались, руки словно отяжелели, и он осознал, что сидит в очень странной и неудобной позе, точно пытался вывернуться всем телом. Вот чёрт…       Он охнул и скривился: нормальное положение в проклятом кресле принять удалось, но зато сразу же разболелась спина. И голова заодно. Зажало что-то, наверное… конечно. Как же иначе?       – Фредерика! – прошептал он. – Как же я на неё злюсь! Только послушай, Алекс: я поцеловал Отто, не спросив прежде его согласия, – конечно, я свинья! А она выворачивает моё прошлое наизнанку, когда я прошу её не делать этого, – так конечно, она защитница истины, благодетельница! А то что я пью, ты не можешь найти себе места, Герберт расстроен – но его, по крайней мере, утешит Фредль, тут можно не волноваться, – так это всё пустяки, побочный эффект торжествующей справедливости! А дальше что?       – О, сколько я её знаю, она всегда такая, – вздохнула Александрина. – Верит, что может изменить мир. Нет, что-то она делает хорошо, но…       Генрих покривил губы:       – Её заносит.       – Да, временами. До сих пор ещё никто не пострадал…       – Отлично! Первым буду я. Как думаешь, мне следует испытывать волнение по этому поводу?       – Ты пьян и преувеличиваешь, – Александрина коснулась его руки. – А кроме того, сдаётся мне, здорово напуган. Я не была на вашем кладбище и никогда не видела твоей создательницы, но по вашим рассказам, эта женщина настоящее чудовище. Фреде тоже досталось от неё – стоит ли удивляться, что она теперь такая? Главное, чтобы ничего не случилось, верно? Помоги мне понять, что делать, – она села на подлокотник кресла. – Я не знаю…       Она была очень близко – красивая женщина, решительная, взволнованная. Даже темноволосая, раз уж на то пошло. Генрих посмотрел на неё снизу вверх. Ах, как бы он рискнул в былые и далёкие времена!       И как получил бы прямо по физиономии! О, решительные женщины исключительно прекрасны. Прекраснее только решительные, гневные, но до последнего сдержанные мужчины. Тут не то что физиономии – головы не жаль!       – Да говорю же, ничего не делай, – он вздохнул. – Не мути воду, Алекс. Это всё только слова, ничего не случилось… А вот мне ты можешь помочь. Герберт почти наверняка захочет научить Фредля охотиться, прямо завтра; но полуголодный новичок и его красивый спутник-аристократ в Нижнем городе…       – Могут столкнуться с неприятностями, – сказала Александрина. – Да, я тебя понимаю. Хочешь, чтобы я пошла с ними?       Генрих улыбнулся. Чтобы понимать кого-то с полуслова, надо действительно уметь слушать.       – Хочу, чтобы они просто погуляли для начала, сытые и в Верхнем городе. Я бы рад сопровождать их сам, но едва ли смогу… мне нужно прийти в себя. Ты поможешь? Герберт, конечно, наверняка отнесётся настороженно, но Фредль его убедит. Ты ведь видела его. Славный мальчик, правда?       – Да, очень вежливый и милый паренёк – когда не пытается взять штурмом целый дом, конечно. Хорошо, я присмотрю за ними. Они не потеряются, обещаю.       – Спасибо, Алекс! – Генрих взял её за руку. – Ты настоящий друг! Принесёшь мне лампу? Мне бы, конечно, лечь, потому что я… – он с сомнением поглядел в сторону кровати, – у меня есть стойкое подозрение, что если я попытаюсь встать, то непременно расквашу себе нос.       – Не расквасишь. Вставай!       Александрина потянула его с кресла. Генрих поднялся на ноги… ну как – принял вертикальное положение. Алекс, которая была ему до плеча, его держала, а ноги – нет.       – Последние полбокала были лишними, – сообщил он.       – Тебе уже всё было лишнее, когда я пришла, – Александрина перекинула его руку через плечо. – Давай, красавец, шевелись! Не бойся, я тебя не уроню. Осторожно, сейчас… – она довела его до кровати, повернула и помогла лечь. Генрих застонал: облегчение от того, что его наконец-то оставили в покое, накатило с такой силой, что у него заныли кости.       – Спасибо, Алекс, – прошептал он. – Ты мне очень помогла… Погасишь свечи?       – Сначала принесу тебе лампу. Сам разденешься?       – Разденусь? – Генрих окинул её взглядом. – Берегись, Алекс, я могу понять тебя неправильно!       Александрина рассмеялась:       – Да брось! Ты слишком влюблён для подобных вещей, верно? Жди, я скоро вернусь.       Она ушла, не дожидаясь ответа. Генрих вздохнул.       Ну да. Слишком. И что с этим делать?       – Ничего не делай, – вполголоса сказал он сам себе. Что можно сделать там, где от тебя ничего не зависит? Верно – ничего. Всё, что мог, он сделал, и сделал в любом случае не напрасно.       Какой бы ценой ни достался ему тот поцелуй, он ничуть не жалел. И не собирался.       Отчего-то ему казалось, что не он один принял такое решение. Ведь, строго говоря, поцелуй ни за что не состоялся бы, если бы только он один хотел этого – не получилось бы так жадно и так долго, никто не стал бы никого всем телом прижимать к стене, и некому было бы забрать всю инициативу себе, устроить жаркую и дурманящую чувственную феерию. А ведь всё это было! И не во сне – наяву.       «Ледяной омут, – вздыхая, думал Генрих, вспоминая красивые серые глаза своего в высшей степени неприступного создания, – но, будь проклята банальность, какие же горячие черти! И какие голодные! Ужасно, что против должен быть именно ты, потому что больше некому... как и всегда. Ужасно, что всегда за всё отвечаешь именно ты, ужасно, что в этом есть и моя вина. Как всё ужасно, Отти! Никогда я не хотел для тебя такой судьбы! Впрочем, наверное, ты мне и не поверишь… никогда».