После Бала

      – Об этом путешествии я мог бы рассказывать внукам, если бы у нас в принципе могли быть дети.       Герберт издал нервный смешок и крепче сжал ножку бокала. У него дрожал голос, дрожали руки... его всего ощутимо потряхивало. В голове никак не укладывалось, что всё позади, что они уже в Германштадте, в доме Фредерики, в полной безопасности, что Альфред устроен в мансарде, напоен кровью и спит, а он сам сидит в уютной затемнённой гостиной, в кресле, пьёт своё любимое шампанское, рядом Генрих и Фредерика... Те, кому он доверяет и с кем должно быть спокойно. Но спокойно всё никак не становилось.       Одно дело, когда твой возлюбленный отшвыривает тебя, будучи под контролем злобной, враждебной стервы. А когда он делает то же самое, потому что сам теряет контроль над собой…       Герберт ощущал себя расколотым, и вовсе не потому, что ударился затылком о подножку экипажа, когда Альфред, вдруг озверевший, его отшвырнул. В нём боролось одно с другим, рассудок со страхом. Рассудком он понимал, что голодный вампир, почуявший добычу, – опасный вампир, одержимый инстинктами и жаждой хищник. Животное. Альфред ещё хорошо держался.       Первый раз после обращения он оказался в городе, среди такого количества живых людей – и не попытался ни на кого наброситься, никого соблазнить или повести себя ещё как-нибудь вызывающе и странно. Нет. Сосредоточившись на том, чтобы держаться, он весь ушёл в себя… хороший мальчик, милый и безобидный ребёнок, из которого даже охотника на вампиров не вышло, потому что для такого нужна жестокость. Он и Герберта отшвырнул, потому что вырывался, потому что почуял, что в доме Фредерики есть живые девушки. Живые и уязвимые. Герберт сам знал, что они там есть, и сам знал, как остро в состоянии голода ощущается чья-то уязвимость – как запах восхитительного десерта, к которому только руку протянуть. Как земляника со сливками. Он любил землянику… а ведь было время, когда он смотреть на неё без содрогания не мог. Казалось бы, чего может стоить одна прогулка у озера?       Он чувствовал, как воспоминания медленно затягивают его в черноту. И там-то как раз таился его страх, а страх, как не раз говорил папа, чувство иррациональное...       – Он не пытался сделать ничего плохого тебе, ты ведь понимаешь? – спросила Фредерика. – Всё вышло потому, что он вырывался – и был очень сильным, гораздо сильнее, чем всегда.       Герберт посмотрел на неё. Фредерика стояла у камина, опершись на полку, и отсвет тлеющих углей высвечивал струящиеся складки её жемчужно-серого платья, в свободном крое которого чувствовалось что-то очень средневековое, прямиком из рыцарских легенд. Прекрасная дама. Рыцарей, правда, она предпочла бы видеть в гробу, отдельном и подальше от своего, но всё равно прекрасная.       – Понимаю, – согласился он. – Можно мне ещё шампанского?       – Само собой, если тебе лучше, – Генрих забрал у него бокал, взял со столика бутылку, налил ещё. – Тебе ведь лучше, хоть немного?       – Да… немного, – согласился виконт. Это Генрих поднял его из снега и то ли увёл, то ли втащил в дом… сложно кого-то вести, если его шатает из стороны в сторону от удара, да ещё и он значительно выше ростом при этом. Самому Генриху досталось тоже: когда Альфред вырвался, испугались лошади и чуть не потащили ландо в неизвестном направлении. Останавливать испуганных лошадей – то ещё занятие.       А Альфреда остановила Фредерика и её… м-м-м, подруга сердца? В общем, Фредерика появилась у него на пути и вкатила такую пощёчину, что горе-хищник аж упал на дорожку. Там его подхватила… Герберт порылся в памяти и понял, что не знает эту девушку по имени.       – Как её зовут? – спросил он Фредерику. – Ну ту, которая… напоила Альфреда кровью? Ведь это была кровь? – он помнил, что рассмотрел маленький серебристый флакончик достаточно чётко, как будто ничего важнее для него в ту секунду не было – только посмотреть, что с Альфредом.       – Конечно, милый, – улыбнулась Фредерика. – Чтобы успокоить для начала, нужно ведь совсем немного… и соседи ничего бы не поняли, даже если бы увидели. А её зовут Александрина. Вы ещё незнакомы; я представлю вас друг другу.       – Как членов одной большой семьи?       Фредерика рассмеялась. Смех у неё был красивый – низкий, грудной, немножко ведьминский, как у Магды. Ведьмой она, конечно, не была, но силы в ней всё равно было страшно сказать, сколько – не магической, просто своей собственной внутренней силы. Она притягивала. И Герберт понимал, почему Лоренца так любила – если хищническую жажду можно назвать любовью – и так люто ненавидела её:       – Ну что ты! Одного большого и дружного вампирского гнезда – все мы, в конце концов, связаны друг с другом. Жаль только, что у нас есть и другие родственники… То, что вы рассказали, – она взглянула на Генриха, – мне совершенно не нравится. С тех пор, как Отто окончательно согласился вас возглавить, Лоренца, как мне казалось, знала своё место. И тут – что я слышу? Кстати, как он? Вы оба так старательно о нём молчите, что я теряюсь.       – Ничего не старательно, – возразил Генрих.       – Правда? – удивилась Фредерика. – Особенно ты?       – Синяки на горле говорить мешают.       Фредерика смерила его взглядом. Потом прошла вглубь гостиной, где было почти совсем темно, села на софу и задумчиво расправила складки на юбке.       – Если я правильно тебя понимаю… – начала она.       – Я его поцеловал.       Фредерика взглянула ещё более удивлённо:       – Ты его… что?! А его ты прежде спросил?       Генрих пожал плечами:       – Так я и в первый раз не спрашивал.       Фредерика покачала головой. Неодобрительно:       – Да уж, конечно. Ну и свинья же ты!       Картина разворачивалась любопытная – Герберт решил притвориться самой незаметной декорацией на свете, хотя сидел на самом ярком свету, слушать и не мешать. И пить шампанское, пользуясь моментом. Правда же, он не видел ничего плохого в том, чтобы в одиночку выпить целую бутылку шампанского, особенно пока никто не видит.       – Свинья, – согласился Генрих, – да, назови как хочешь! Зато теперь я знаю: противен ему не я. И даже не мысль о том, чтобы быть со мной. То, что я могу получить хоть какую-то власть над ним – вот что страшит его по-настоящему! Против Лоренцы я бессилен, и он понимает, что окажись он хоть немного в моих руках, сразу окажется и в её.       – Но он может придать тебе сил…       – Сил поработить его? Я его создатель, он не подчиняется мне только потому, что сил во мне как раз недостаточно. Ты не забыла?       – Но с чего он должен подчиняться ей через тебя? Она ведь слабее него! Почему он думает, что вдвоём вы её не одолеете?       Генрих не ответил. Он как-то сник и зябко поёжился, будто в гостиной стало очень холодно.       – На меня нельзя положиться, – всё-таки произнёс он. – Должно быть, ему виднее.       – Ах так! – Фредерика кивнула. – Ну на него-то можно конечно. Он ведь так о тебе заботился все эти годы…       – Не гнал взашей – и на том спасибо.       – …интересовался…       – Замолчи.       – ...думал о том, как тебе с ними там после…       – Фредерика!!!       Голос Генриха стал звонким и яростным – Герберт, до сих пор безмолвно наблюдавший за этой сценой, чуть шампанское не выронил из рук. Что ещё значит это…       – Что значит «как тебе с ними там»? – спросил он.       Он не мог видеть выражения лица Генриха: тот стоял к нему спиной. Но как Генрих содрогнулся, точно в спину его и ударили, – это он видел очень хорошо:       – Не твоего ума дело!       – Что-что?! – обомлев от такого ответа, Герберт только рот открыл, а Генрих выскочил из гостиной тут же, словно его здесь и не было. – Подожди! – виконт поднялся с кресла – но от резкого движения у него закружилась голова, он пошатнулся и решил, что лучше ещё немного посидеть. Да. А Генрих далеко не убежит... – Это же просто неслыханно! – пожаловался он Фредерике, опускаясь обратно в кресло. – Я бросаю ради него отца, пускаюсь в такое опасное путешествие, а он… а он вот так! Ох, мне ведь нужно посмотреть, как там Альфред…       Он помотал головой, на миг даже поверив, что это может привести в порядок его спутавшиеся мысли. Фредерика вздохнула.       – Отдохни, – посоветовала она и, поднявшись с места, приоткрыла окно. Холодный зимний воздух особенно свежо почувствовался в натопленной гостиной; Герберт как будто немного воспрянул духом. – И мой тебе совет: ни о чём его не расспрашивай…       – Нет! – решительно отказался Герберт. – Я лучше тебя расспрошу. (Фредерика обернулась.) В тот вечер, когда мы только решили улететь из замка, Лоренца прислала за Генрихом Конрада. Ты знаешь, что было бы, если бы… меня не оказалось рядом?       – Страшное. – Фредерика поджала губы. – Ты знаешь, что представляет из себя Конрад. Все мы это знаем, и Отто тоже. Прошу тебя, избавь меня от подробностей, но я помню, как… когда Лоренца только обратила Генриха – ещё не зная, что никаких прав на наследство у него нет даже в случае истребления всей остальной семьи, – он попытался сбежать. Конечно, Лоренца этого ему не позволила. И да, тогда она отдала его Конраду, лишив всякой возможности сопротивляться. Мы видели… мы все, кто был на кладбище тогда. Хотела бы я, чтобы меня там не было…       Она нервно разгладила складки на юбке. Никакой необходимости в этом не было, да и движения её были какими-то упрямыми, судорожными… Герберт понял, что борется она вовсе не с неправильно лежащей тканью: Фредерика словно бы старательно затирала свою собственную память.       – И никто не помог ему? – тихо спросил он. – Это ведь и потом случалось, правда? Никто никогда ему не помогал?       – Нет, – Фредерика болезненно усмехнулась. – Зато кое-кто помогал Конраду. Эммелина, например… тихая и безобидная хромоножка, да, которая копила в себе злобу всю свою сознательную жизнь. Но удивляет меня не это – вовсе нет; когда Генрих появился здесь – полтора, два месяца назад? я редко считаю дни, – я с ужасом узнала, что не изменилось ничего. Ты, вижу, не подозревал, но Отто… неужели он тоже ни о чём не догадывался, с его-то даром? Он не видел, кто они, не понял ничего из того, что я ему рассказала? Как он мог быть так слеп? Или это не слепота?       – Довольно! – виконт поднялся с места. – Я… я тебя понял. Ты тоже считаешь отца всесильным, да? Ну конечно… Но и всесильному тоже можно сказать прямо: «Позаботься о Генрихе!» Сказать, написать… три слова за двести лет! И я был здесь сто лет назад. Не смей, – он наставил на Фредерику палец, – даже не думай о том, чтобы обвинять моего отца, тётушка Фредерика!       – Герберт!       Но виконт уже не слушал её: он бросился прочь из дверей. Не мог он после всего услышанного оставаться в гостиной! Даже шампанского ему больше не хотелось. Взбегая по лестнице, он столкнулся с Александриной – теперь-то он знал её по имени, – и немедленно спросил:       – Где Генрих?       – Вы разговариваете не со служанкой, господин фон Кролок, – сказала ему Александрина. Она была хороша – и даже странно, что не любовница Фредерики: тёмненькая, кудрявая, голубоглазая и белокожая. Платье на ней было тёмно-синее, с кружевным воротником, с пышными у плеч рукавами, с расширенной книзу узкой юбкой – и с корсетом. Всё по-светски, всё как полагается. На мгновение она напомнила Герберту Сару… и это его разозлило.       – Нас не представили друг другу, фройляйн, – произнёс он, – и я, безусловно, не имею чести знать, с кем говорю, но мне нужен мой друг, я хочу его видеть, и поскольку я даже не знаю, где его поселили…       Александрина окинула его взглядом – с тем высокомерием, которое позволяло заподозрить в ней хоть даже принцессу из правящего дома… да к чёрту! Он злился, а когда он злился, то становился совершенно невыносимым – пусть привыкают! Наконец его собеседница вздохнула:       – Ну хорошо. Я вас провожу, если пообещаете мне, что не будет никаких перепалок.       – Перепалок? – Герберт слегка опешил. – Это ещё с чего вдруг?       – Потому что вам, мужчинам, только дай волю – вы со всем светом перессоритесь. Пойдёмте! – она жестом пригласила его следовать за собой по полутёмному коридору. Герберт закатил глаза. Хозяйка! У Фредерики нахваталась! Только Фредерика имела право – она старшая! А эта… выскочка! Герберт сердито передёрнул плечами: вот почему он всегда терпеть не мог женщин!       Александрина остановила его у двери почти в самом конце коридора:       – Это здесь. Входите, только имейте в виду: ему сейчас нужна поддержка, а не споры. Уверены, что готовы его поддержать, господин фон Кролок?       – О, да я вас умоляю, фройляйн! Мне двести девятнадцать лет! И я не ребёнок! – Герберт шагнул вперёд, и Александрина, сдавшись, отступила.       – Выглядите значительно моложе, господин фон Кролок, – произнесла она на прощание и ушла дальше, к лестнице, а потом вниз, по своим делам.       Герберт яростно выдохнул: вот оно, значит, как! И постучал в дверь.       – Нет! – донёсся из комнаты голос Генриха.       – Генрих, но это же я! Я хочу кое-что только сказать! Пожалуйста, выслушай…       Дверь отворилась: Генрих появился на пороге. Необычайно для самого себя серьёзный, он, вздёрнув подбородок, посмотрел Герберту в лицо:       – Ну? Что?       Это было так неожиданно, так жестоко и холодно, что Герберт почувствовал себя огорошенным. Он даже попятился:       – Я… я только…       Генрих вздохнул. И сказал:       – Час от часу не легче. Ну что ж, если хочешь – заходи!       Ну что ж, Герберт хотел. И зашёл. Обстановка комнаты его поразила: на миг ему почудилось, что он перенёсся обратно в замок, только в такой, каким его не видел никогда. Здесь стояла кровать с балдахином и ещё другая мебель в духе Возрождения: тяжёлые резные кресла с прямыми спинками, обитые алым бархатом, такой же резной столик. Дверцы большого платяного шкафа были также украшены резьбой; виконт разглядел её: скачущие лошади. Помнил он таких на шкафчике в гостевой спальне… Стены были затянуты тканями, имитировавшими старинные гобелены. На окнах висели плотные алые шторы, и вместо газовых рожков, которые были везде в доме, горели настоящие свечи. Словом, прекрасная старина, да и только.       – Хоть насовсем оставайся, правда? – спросил Генрих. Он стоял к виконту спиной – весь безукоризненно прямой, со скрещенными на груди руками. – Да, Фредерика этого очень хотела. Вот только я не хотел… Что она тебе наговорила?       – Что отец не должен был… – начал Герберт.       – Ах, вот как! И что же он был должен? Может быть, развязать из-за меня войну?       – Почему непременно войну?       – Потому что открытые столкновения с Лоренцой ничем хорошим не заканчиваются. Она не терпит неповиновения – и горе тому, кто об этом забывает! Отти уже пришлось отстаивать у неё тебя, рискуя собственным положением; но ты его сын, а кто такой для него я? Создатель? Во имя Тьмы, какая ценность! Не уничтожен физически – и ладно!       – Ты мой друг, – виконт тронул его за плечо. – Генрих, пожалуйста, перестань!       Генрих развернулся.       – Мой милый Герберт, – сказал он, – будем честны: я – опасный друг. Со мной даже откровенничать слишком нельзя: я действительно в руках Лоренцы, ты же знаешь… и даже жаловаться на это не имею права – сам догадайся, почему, – он вздохнул. И кивнул на застеленную кровать: – Сядь – здесь это самая удобная мебель. Знаю, ты за меня боишься – вижу по твоим глазам, как тебе страшно… а может, ты теперь уже и меня боишься?       – Нет. Ты никогда не делал мне ничего плохого, ты очень помог мне и в ночь первого Бала, и потом тоже…       – Не считая того, что попытался соблазнить.       – Не знаю, о чём ты, – Герберт пожал плечами. – Не было же ничего!       Генрих улыбнулся:       – И ты правда даже не усомнился в самом себе из-за этого? Мой милый, я горжусь тобой! Меня в твоём возрасте это бы сильно покоробило.       – А меня нет! Я умею быть выше этого, – скромно отозвался Герберт. – Только перед отцом теперь немного стыдно. Но я клянусь, что буду молчать…       Генрих покачал головой:       – Не клянись. Не понадобится.       – Это ещё почему? – удивился Герберт. – Ты… ты намерен отступиться? Генрих! – он схватил его за руку. – Подожди, ты что… ты же не хочешь сказать, что ты уходишь? Обратно на кладбище? Нет? (Генрих мягко, но настойчиво высвободил ладонь.) Пожалуйста, скажи, что не сделаешь этого! Ты же ведь… пожалуйста! – прошептал он. – Ты ведь не бросишь хотя бы меня? Тебе ведь тоже хорошо с нами! Я не хочу…       Генрих отвёл взгляд.       – Ты захочешь, – сказал он. – Захочешь, непременно. Потому что если я увижу кого-нибудь рядом с твоим отцом – мужчину, женщину, неважно, – я начну чудить. Я это знаю. И что это будет, и очень скоро, тоже знаю. Я поступил очень плохо: эта девица задела его, сделала уязвимым – а я… воспользовался моментом. Добавил ещё. Если б я знал, чем всё закончится…       – Ничего ещё не закончилось!       – К тому моменту, когда мы вернёмся, думаю, закончится. Будет у тебя мачеха или не совсем, сказать не могу, но…       – Не будет, – решительно отмёл Герберт. – Papa вовсе не такой!       Генрих пожал плечами:       – Не такой, значит, станет.       – Не станет! Спорю на что угодно… на все свои драгоценности! Ну кроме этого перстня, – он посмотрел на изумруд у себя на пальце. – На него нельзя.       – А, его-то проиграть и страшно?       – Нет, просто нельзя! Он не для этого, – Герберт прикрыл перстень от взора Генриха другой рукой. – Кстати, как тебе вообще пришло в голову его сделать? Это же ведь мой перстень на самом деле – ты забрал себе оправу, просто заменив в ней камень! Зачем?       – Оправу? Камень? – Генрих взглянул на него с недоумением. – Послушай, я тебя не понимаю!       – Зато papa прекрасно понимает. Перстень ведь когда-то носил он! Ты это знал?       – Я? Ну что ты…       – Генрих! – Герберт нахмурился. – Не ври мне!       – Мой милый Герберт, послушай себя! – воскликнул Генрих. – Я знал, что Отти носил этот перстень до тебя? Я нарочно взял его, чтобы поменять в нём камень?       – Вот именно! Да!       – Послушай, у тебя не болит голова? Повернись, дай-ка я посмотрю, – Генрих потянулся к нему. – Ты так сильно ударился, когда падал…       Нет, ну это уж слишком! Виконт возмущённо отпрянул и скрестил руки на груди.       – Отец тоже головой ударился? – спросил он холодно.       Напрямую Генрих этого заявить не осмелился.       – Помнишь, какой шум он поднял в фехтовальном зале, когда я вернулся? – спросил он. – Если это, например, был тот щит, что висел над дверью, я уже ничему не удивляюсь! А если учитывать, как неожиданно это произошло, то с его чувствительной и тонкой натурой…       – Ге-енри-их, – угрожающим тоном протянул виконт. – Не смешно!       – Зато похоже на истину! Ну хорошо: да, я сделал новую оправу для твоего сапфира, а себе оставил старую. Точнее, сделал не я – Александрина, но идея была моя. Будешь смеяться, но я надеялся… получить вещь, которая связала бы меня с теми, кто был мне дорог – дала бы точку опоры. Однако как только я оказался во дворе замка и столкнулся с Лоренцей, то… словом, сердце у меня так и остановилось – не будь я нежитью, умер бы со страху, наверное. Вот позор... А она меня оглядела с головы до ног, усмехнулась так и говорит: «Что, шевелится ещё в штанах? Ну… пробуй!» И исчезла. Как серпом вот этими словами по всему… ну и исчезла. И я понял, что теперь, когда она сильна, мне не совладать с ней: побрякушки бесполезны… Что-то мне нехорошо, ох, прости, – он поднялся с места и направился к шкафу. – Есть у меня ещё токайское от нашего загадочного господина Варни, в славном и тёмном прошлом – Бадени… Ты будешь?       – Токайское после шампанского? Обещаешь, что я не напьюсь? – повернулся к нему Герберт.       – Напьёшься? – удивился Генрих. – С чего бы вдруг? А, да, понимаю: там, наверху, спит нежно влюблённый Фредль, который вкусил свежей крови, и когда проснётся, с нетерпением будет ждать только тебя. Нет-нет, напиваться тебе нельзя. Выпьем самую чуточку! Согласен?       Герберт подумал и согласился. Он знал, что вино хорошее, но ему не столько хотелось именно вина, как составить Генриху компанию и ещё с ним поговорить.       – А как тебе всё-таки удалось сбежать в прошлый раз? – спросил он, вглядываясь в резные грани хрустального бокала. – Лоренца не смогла тебя остановить?       – Всем было не до меня, потому что главное блюдо сбежало, – Генрих пожал плечами. – Я в этом уверен. Могли, конечно, и сознательно отпустить, но для этого им нужно было знать об истинной цели моего путешествия, а я… знал ли о ней я сам? Не могу сказать. В любом случае, когда твой отец закричал и все побежали, а мы с тобой спрятались за дверью – думаю, ты помнишь этот момент, – я сразу понял, что это спасение не только нашего строптивого ужина, но и моё. Главное было улучить момент, чтобы Лоренца не хватилась меня, преодолеть границы её силы и тогда я был бы свободен… Перстень у тебя в спальне я позаимствовал, когда всё стихло, а потом сделал вид, что возвращаюсь к себе, потому что на удачливость Отти будто бы совершенно не надеюсь. У себя в могиле я забрал медальон моей матери и всё прочее золото, а потом, пока за мной никто не увязался, спрятался в склепе. Если бы меня хватились тогда, я бы сделал вид, что решил перепрятать драгоценности – все ведь знают, как трепетно я отношусь к своим побрякушкам… Лоренца потому и разрешила мне оставить их, что это веселит её саму. Хорошо быть в её глазах глупым, меркантильным, жалким Генрихом… роль жалкого простофили всегда особенно хорошо мне удавалась, одна из самых любимых моих ролей. Чтобы казаться умным, нужно что-то уметь, что-то знать, а здесь – будь собой! Будь ничтожеством, каким появился на свет, и этого достаточно.       – Хватит, – перебил его Герберт, – ты не…       – О, прошу тебя! Все мы рождаемся одинаково ничтожными, жалкими, слабыми; умными, сильными, значимыми, даже искренне любящими – всем этим нам приходится стать! Не говори, что не согласен со мной, потому что тогда я скажу, что ты не в меру тщеславен, – заметил Генрих. – Мы всему учимся, и учимся страдая; собственные переживания заставляют нас понимать чужие, но есть и те, кто, постигая собственную боль, мечтают о том, как бы преумножить чужую… вот они-то и говорят, что это страдания сделали их такими бесчеловечными, что взглянуть нельзя без содрогания! Гнусные лжецы... Так вот, о чём я? Склеп, ах да! Налей-ка мне ещё вина.       Вино Генриха как будто немного оживило. Он успокоился, заговорил в своём обычном тоне, и Герберт вроде бы наконец-то успокоился тоже, а вроде бы – смотрел на него и думал: не бросит же он их, не сбежит обратно на кладбище? Не решит, что так будет лучше, ведь нет? Как бы убедить отца хотя бы удержать его от этого… да как вообще в чём бы то ни было убедить отца? Его до жути принципиального, всё лучше всех знающего отца? Вот в том-то и дело!       Герберт сердито нахмурился. Он злился.       – Ах, мне давно следовало бы заподозрить, что склеп у нас в замке какое-то особенное место, – рассказывал Генрих. – Помнишь, как я провожал тебя туда после первого Бала? Отчётливо помню, как хотел переступить порог – и вдруг споткнулся и будто ударился в закрытую дверь. Меня это так ошарашило! А ты ничего даже не заметил и потянул меня вниз… и всё, больше никаких препятствий. До недавнего времени я готов был поверить, что, заботясь, как бы не уронить с лестницы тебя, забыл о себе и врезался в дверной косяк, но... передо мной был открытый проём, я помню совершенно точно. Помнишь старую легенду? Якобы мы не можем войти без приглашения и всякое такое…       – Конечно помню! Её все помнят, – фыркнул Герберт. – Только не все знают, как на самом деле она работает. Отсюда и чеснок этот вечный на окнах… фу.       – Я думаю, люди просто не вполне правильно поняли слова «притянуть обратно с того света», – вздохнул Генрих. – Одно дело – скорбь по безвременно умершим, а другое… впрочем, не в этом дело. Я не знаю, как именно твоему отцу удалось обнести склеп такой непроходимой преградой от всех нас, но уверен: она существует, это сделал он, и за неё меня утянул ты. Фредль ведь свободно ходит с тобой? А как насчёт Магды?       – Альфред бывал там ещё будучи смертным, – растерянно сказал Герберт, – и, кажется, для него с тех пор ничего не изменилось, а Магда… отец выделил им с Шагалом дальний угол на одну ночь. Больше не выделяет. Они шумные…       – Да уж, с такой женщиной грех не пошуметь, – улыбнулся Генрих. – Так или иначе, прятался я потом ещё в склепе, дважды, и в этот раз сбежал именно оттуда. Говорю затем, чтобы ты не думал, что так уж безнадёжно было моё положение все эти годы…       – Дважды? – переспросил Герберт, чувствуя, как напряжение сковывает тело – здесь оно, не ушло никуда! – И сколько же раз ты не успевал спрятаться? Двадцать? Пятьдесят? Сто, может быть? – на глаза ему навернулись слёзы. Всплеснув руками, Генрих немедленно обнял его, прижал к груди.       – Тише, тише! – зашептал он. – Ну брось, не так же часто! К тому же, я должен был присутствовать во время каждого Бала, а это важно: я ведь танцевал с тобой… Ну вот, – грустно улыбнулся он, когда Герберт уткнулся ему в плечо, задыхаясь от рыданий, – а ведь двести лет прошло... Ничего, ничего. Поплачь.       Герберт крепче вцепился в его пиджак:       – Ты меня… ты же меня каждый год с собой… а я… а... – говорить было бесполезно: Генрих гладил его по волосам, и это было так…       – Тише, тише! Это ты зря, – успокаивал он, – чтобы двести лет охранять меня, пришлось бы стать одним из нас… вот ещё выдумал! Неужели я бы всерьёз тебя об этом попросил? Нет и нет! А если бы ты действительно согласился провести какое-то время со мной, ничего бы это не изменило. Успокойся, – прошептал он, – всё уже прошло. Уже случилось. Надо думать о том, что будет дальше… тише. Всё хорошо... Тише, Герби. Не плачь.       Руки у него были ласковыми, голос – усталым и нежным, и Герберт буквально чувствовал, как его самая острая скорбь проходит, будто её сглаживают шаг за шагом.       – Я убью Конрада, – прошептал он, прижавшись к Генриху. – Вот возьму и убью!       – Убить вампира, которого защищает другой, сильный вампир, не так-то легко, – в тон ему отвечал Генрих. – К тому же, ты не подумал о последствиях? Лоренца потребует голову за голову! И сомневаюсь, что твою.       – Нет! – Герберт задрожал от ужаса. – Неужели Альфреда? Моего Альфреда?! Нет! Они никогда, никогда не…       Генрих вздохнул.       – Не они, а она, – сказал он. – Они… просто тени. И с ней нельзя воевать. Мы все зависим от неё. Твой отец поддерживает мир – да, худой мир лучше доброй ссоры… пусть поддерживает как можно дольше. Пусть она как можно дольше верит в его могущество.       – Как можно дольше? – переспросил Герберт. – Ты говоришь так, как будто…       Генрих вздохнул опять.       – Трудные времена, – прошептал он. – Ты знаешь, мне… мне снова страшно возвращаться в замок. Как тогда, когда мой отец ждал меня там в последний раз и всё закончилось моей смертью… вернее, должно, должно было так закончиться. Но вышло, что это я обрёк на смерть их всех… Брат ко мне даже попрощаться не зашёл. Я всё думаю иногда: не смог? Или просто не захотел? Никогда не узнаю, конечно, но…       И он снова вздохнул.       – Знаешь, – сказал он, – я думаю, Альфред если ещё не проснулся, то вот-вот проснётся. Хочешь пойти к нему? Пойдём, я тебе ванную покажу, если не хочешь показаться ему заплаканным.       Герберт согласился. Заплаканным идти не годилось, это верно. Уходить от Генриха тоже не годилось бы, но…       Генриху тоже нужно побыть одному. А ему – умыться холодной водой и идти к Альфреду.       Ванная была вполне себе как ванная и освещалась уже газом. Странно, что не электричеством… хотя этого изобретения Фредерика, кажется, не оценила. Или ещё не оценила. Герберт посмотрел на себя в зеркало. Он уже привык к своему странному, пронизанному светом призрачному отражению, оно давно перестало его пугать. Но сейчас он и впрямь чувствовал себя совершенно как это отражение: непрочным, зыбким, непонятно как ещё существующим. Двести лет прошло…       Он распустил волосы; они, смятые лентой, упали ему на плечи. Да, прошло двести лет, а ему никогда по-настоящему не исполнится двадцать, но… неужели в какой-то момент всё по-настоящему может подойти к концу? Просто потому, что так захочет Лоренца?       Как глупо.       В дверь постучали, и виконт её открыл. Оказалось, Генрих принёс баночку крема. Запечатанную.       – Смягчает кожу и снимает красноту, – пояснил он. – Александрине принесли его как раз сегодня, но она великодушно уступает его тебе. Держи. Крем и впрямь замечательный, она плохого не посоветует.       – Но мне не...       – А я тебе говорю, держи, – Генрих насильно вложил баночку ему в руки и ещё придержал их сверху. – Пригодится. И кстати, не злись на неё: она славная. Вы просто мало ещё знакомы, а у неё сильный характер. Женихов просто так не отпугнёшь, если есть и состояние, и происхождение, и красота… и отчаянное нежелание выходить замуж ещё раз. Ну да это она тебе как-нибудь сама расскажет, если захочешь с ней подружиться. Она всегда откровенна. А ещё, как можешь убедиться, мастерица просто необыкновенная, – он кивнул на перстень на пальце Герберта. – Но я тебя ни к чему не принуждаю, мой милый.       «Не верю!» – с подозрением подумал Герберт, косясь на крем в руке. Но вслух не сказал. А потом и крем положил в карман, решив, что вернёт. Нераспечатанным.       Он распрощался с Генрихом, поднялся в мансарду и, дойдя до двери своей комнаты, обнаружил, что та незаперта. Хотя верно: с чего бы Альфреду запираться-то? Тем более что он спит… Однако распахнув дверь, Герберт остолбенел: никакого Альфреда он не увидел! Только смятую постель.       Разумеется, он подумал о худшем и немедленно бросился к окну. Потом одумался и только хотел развернуться, сделал шаг назад, как… ой!       Его вдруг обняли со спины. И он сразу же понял, кто. Разве мог кто-то ещё обнять его вот так, неожиданно, тихо и крепко? Как медвежонок… Или как очень цепкая летучая мышка. Это уже потом виконт увидел знакомый сапфировый перстень на руке, что легла ему поперёк груди.       – Я думал, ты уже больше никогда не придёшь, – прошептал Альфред, утыкаясь ему куда-то ему между лопаток. Герберт почти мгновенно осознал, насколько он не железный и даже не призрачно-эфемерный, а из плоти и крови, потому что и то и другое отозвалось на голос chéri трепетно и остро. – Ты меня простишь? Ты ведь из-за меня так ударился, мне рассказали…       – М-м-м… кто рассказал? – Герберт завёл руку за спину, нащупал на Альфреде легко сминающуюся, ползущую вверх по бедру шёлковую ткань… халат? Интересно! – Что тут вообще с тобой без меня делали? – ревниво поинтересовался он, разворачиваясь и сгребая возлюбленного в охапку. Альфред сразу же покраснел.       – Н-ничего, – сказал он, – я проснулся, а эта девушка принесла халат, полотенце, ну и ещё для ванны… наверное, тебе. Там есть один флакончик, он жасмином пахнет. Потом она спросила, как я себя чувствую, не болит ли у меня что-нибудь... зрачки мне на свет посмотрела. Её зовут Александрина.       – Как, опять она?!       – Ну да, а… что? Она плохая? Мне показалось, наоборот…       – Вылитая твоя Сара! – виконт отпустил его. Он сам не знал, почему вдруг рассердился… а потом понял. «Ужас! – сказал он сам себе. – Я ревную!»       – Почему моя? Герберт, подожди! – Альфред схватил его за руку. – Она если только разговорчивая очень, но больше ничего такого! Честное слово, клянусь тебе!       – Да, я знаю, – согласился Герберт, – знаю, я… я опять. Сначала Генрих, теперь она… Прости. Я себя ужасно чувствую…       – Из-за меня?       – Много из-за чего. Извини. Pardonne moi… – Герберт сел на кровать. – Я пьяный и глупый, старый и злобный вампир. Я больше так не буду.       – Пьяный и глупый? – Альфред тотчас оказался с ним рядом – не подошёл и сел, а бесцеремонно запрыгнул на кровать, упёрся коленом в смятое покрывало. – Это как? Почему? Ещё и старый и злобный… – добавил он почти удивлённо. – Это же ведь совсем неправда! Ну Герберт… – он вдруг прильнул к виконту опять, коснулся его волос, перебрал пряди. Герберт удивился: это что ещё такое?       – Chéri, – он унял беспокойные руки возлюбленного и заставил его сесть по-человечески, – а… а под халатом на тебе что? – забыл о чём хотел спросить он, заметив мелькнувшее колено Альфреда. Юноша сглотнул:       – Если я скажу, что только моя безграничная любовь к тебе… это будет очень пошло?       – Это будет… не очень-то на тебя похоже, – прошептал сбитый с толку Герберт.       – Значит, ничего, – согласился Альфред, нервно обхватив себя руками. – Со мной что-то происходит, я знаю, и это, наверное, ненормально… Это неправильно. И уж тем более совсем не похоже на меня!       – Ненормально? Неправильно? Ты о чём? – виконт растерялся: от таких самообвинений у него голова пошла кругом. – И что это ещё совсем на тебя не похоже?       – Ты знаешь.       – Нет, не знаю! И если ты мне не скажешь… – он осёкся: Альфред взглянул на него с такой обидой! Она так и заблестела в его ясных голубых глазах. Не успел Герберт подумать, что вообще ничего не понимает, как его chéri схватил его в объятья и поцеловал.       «Бум-м!» – набатом прозвучало в голове виконта: кровь застучала в висках и понеслась куда-то… в развесёлое путешествие. От этого у него мгновенно ослабели колени, закружилась голова, – он просто свалился навзничь на мягкую постель, а сверху оказался Альфред. Судя по ощущениям – очень голодный Альфред, который не целовался лет так сто пятьдесят и теперь решил наверстать сразу всё и побольше. Чтобы, значит…       Герберт слабо затрепыхался, когда ладонь Альфреда скользнула по его животу, потом выдернула рубашку из брюк и устремилась под неё, вверх по обнажённому телу. Она была такой бесцеремонной и горячей, эта ладонь, такой приятной, что виконт прижал её к груди. Ему хотелось ощущать её. И с Альфредом хотелось целоваться. Так сильно! Именно так, отвечая ему и отдавая себя всего.       Он позволил и даже помог снять с себя фрак именно поэтому: так было удобнее прижать Альфреда к себе, разделить с ним сладкую дрожь волнения.       За фраком отправился и жилет. Рубашку можно было просто расстегнуть – под ней у Герберта всё равно ничего не было. Как будто даже окрылённый этим, Альфред расцеловал его грудь и шею – в паре мест даже слегка куснул. Потом поднялся выше, и их губы снова ненадолго соединились – так, что Герберт позволил себе вновь потеряться в удовольствии. А потом Альфред поцеловал его в подбородок, под нижней челюстью, за ухом – и в шею, и у основания, и вниз, вниз, вниз... С энтузиазмом первопроходца. Герберт, закрыв глаза, млел и ощущал себя деликатесом на праздничном столе.       Над самым поясом брюк Альфред вдруг потерял равновесие и спросил:       – Герберт… тебе правда это нравится?       – О, – выдохнул виконт, – cher ami, ну ещё же пара дюймов – и ты сам во всём убедишься… Что? Что случилось? – удивился он, когда Альфред вдруг вместо того, чтобы убеждаться, совсем отстранился от него. – Я что-то не так сказал?       Альфред помотал головой.       – Я не этого хочу, – сказал он. – Нет, ты не понимаешь! Я этого хочу тоже, но на самом деле совсем-совсем не этого хочу…       Он снова нервно обхватил себя руками. Герберт заметил, что он дрожит, – и понял, что ничего хорошего в этом нет.       – Альфред, что случилось? – спросил он с нарастающей тревогой. – Mon chéri, ты меня пугаешь. Что случилось? Ну же, не томи! Ну скажи мне, – он запахнул рубашку и притянул зажмурившегося юношу к себе, – скажи, я обещаю всё понять, только не молчи!       Альфред посмотрел на него несчастными глазами:       – Правда?       – Правда, – подтвердил виконт. – Я тебя люблю, вообще-то.       Альфред вдохнул. Глубоко-глубоко, как будто собрался броситься со скалы в море.       – Герберт, я… ох, я даже не знаю, как сказать… – он потёр лоб. – Просто помнишь, мы ещё тогда говорили в гроте, и ты мне сказал, что… ну про эти, г… грани наслаждения, и всякое такое… ты ведь понимаешь, о чём я хочу сказать, правда? – спросил он с надеждой.       – Ты хочешь что-то, чего мы ещё не делали? – уточнил Герберт. Альфред кивнул:       – Да, – сказал он, – такого мы ещё не… то есть ты делаешь это со мной. Ты. Понимаешь? А я хочу, чтобы наоборот… Нет, я и это хочу. Я всё хочу! И да, понимаю, что вряд ли получится что-то действительно хорошее, но расхотеть никак не могу… Как мне себя заставить?       – Как тебе себя – что? – переспросил Герберт, не веря ушам своим.       – Заставить, – повторил Альфред. – Заставить не думать об этом. У нас ведь всё и так хорошо! Ты знаешь, как это делается, а я плохо всему учусь, и вот ты вспомнил про Сару…       – А она при чём?       – Ну ей ведь было плохо со мной, а она всё-таки женщина, понимаешь?       – Не понимаю!       – Ну это… это же ведь заложено… – Альфред сделал неопределённый жест – как всегда от нехватки слов.       – Что и куда? – спросил виконт ледяным тоном. У него наоборот слов было даже слишком много, но к печатным, кажется, нельзя было отнести ни одно.       И он сам отчётливо услышал в собственном голосе совершенно отцовские интонации.       Альфред, кажется, услышал их тоже, потому что взглянул на него слегка квадратными глазами и сделал ещё одну попытку:       – П-природой…       – То есть ты считаешь, – нетерпеливо перебил его Герберт, – что если Саре было с тобой недостаточно хорошо, то виноват в этом один только ты? Вернее, даже не сам по себе ты, а эта твоя Природа?!       – Ну…       – У!!! – Герберт звонко хлопнул себя по лбу, даже взвыв от ярости и досады. Потом запахнул рубашку и соскочил с постели: – Я в ванную!       И действительно скрылся там: дверь была совсем рядом. Но тут же выглянул обратно.       – Один вопрос! – сообщил он Альфреду «я-вовсе-не-собираюсь-тебя-убить» тоном. – Если, допустим, у тебя получается потрясающе брать меня ртом, то это потому что… в детстве ты очень любил леденцы?       – Э… я и сейчас люблю…       Бум! Дверь хлопнула вторично. Герберт уставился перед собой, размышляя, рвать на себе волосы или нет. Потом всплакнул, кусая костяшки пальцев. Ну что ж за ночь-то такая?!       Сначала ударился головой, потом Генрих наговорил всякого, а теперь вот! Уже на что только не настроился, уже захотел чего угодно сам и был готов абсолютно на всё, лишь бы Альфред предложил, а Альфред его… вот так!       Главное, добивался-то чего?!       В дверь постучали:       – Герберт? Герберт, прости, я не хотел тебя обидеть… – Альфред храбро рвался в неприятности. И вот мало ли, что он там хотел? Всё равно обидел! Герберт повернулся и сказал через дверь:       – Жди, я выйду.       Голос у него упал – да всё упало, настроения как не бывало, и вообще хотелось коварно мстить. Ах, Альфред! Нашёл время! Променять целого изнемогающего от желания его на дурацкую неуверенность в себе!       В ванной нашлись и полотенца, и мягкий белый халат, Герберту вроде бы даже по росту. Ждали его, что ли? Неважно, потом спросит. Он открыл краны и стал ждать, пока нальётся вода. Ванна была большая, занимала целый угол немаленькой комнаты, из-за чего Герберт и полюбил именно мансарду, так что…       Он сел в плетёное низенькое кресло и приготовился ждать, как вдруг услышал что-то, что его насторожило. Он прислушался. Нет, никакой ошибки не было: сквозь шум льющейся воды он различил, напряжённым вампирским слухом, именно то, что ему и послышалось вначале: рыдания из спальни.       Герберт фон Кролок был своенравным, капризным, иногда до жути избалованным, злопамятным, мстительным и очень обидчивым. А в данный момент – ещё и обиженным. Ему часто удавалось быть плохим, но вот бесчувственной сволочью – как-то не очень получалось. Поэтому он не выдержал, не стал ждать чудес и вышел.       Альфред действительно плакал, лёжа на кровати – кусал подушку, думая, что его так не будет слышно. Однако тем громче пробирали его всхлипывания, которые он никак не мог сдержать в себе… Герберт постоял у дверей, склонив голову набок, потом подошёл к постели и тихо прилёг у своего chéri за спиной. Юноша сначала вздрогнул, очень сильно испугавшись, а потом…       Опрокинулся в объятья Герберта, отпустил подушку и слёзы лить тоже перестал. Кажется, он не понимал, что происходит… Виконт дал ему это понять, развязав пояс на его халате.       – Хочу с тобой немного поиграть, – предупредил он, отбрасывая полу халата с бедра возлюбленного, – дай-ка мне…       Альфред не возражал: закрыл заплаканные глаза, вытянулся в его объятьях… Он чуть-чуть дрожал ещё. Герберт достал из кармана баночку с кремом, распечатал, взял немного на ладонь.       – О нет, всё хорошо, – успокоил он Альфреда, лаская его член и заново возбуждая его, – во всяком случае, сейчас будет… доверься мне.       – Ох, Герберт… – прошептал юноша. Он достиг нужного состояния почти мгновенно. Виконт улыбнулся: ну вот, и удовольствие – и маленький эксперимент одновременно.       – Пошевели немного бёдрами, cher ami, давай, – попросил он – и Альфред со стоном затолкался в его плотно сомкнутые пальцы… Герберт помогал ему слегка, встречными движениями, стараясь сам не слишком разогреться от того, что ему приходилось делать и на что смотреть. Потом, не выдерживая, не переставая ласкать стонущего от удовольствия Альфреда (и ведь глаза закрыл – о чём только думает, негодяй?), притёрся к его ягодице… Он себя сдерживал. Сейчас – всё только Альфреду.       Но как же трудно было самому удержаться в самый ответственный момент! Герберт прижал возлюбленного к себе – и сделал ещё хуже, потому что эти вздохи, содрогания, рваные, сбивчивые движения – всё, даже крик Альфреда, – прошло точно сквозь его собственное тело… Закрывая глаза, Герберт осторожно, мускул за мускулом, расслабился с чувством выполненного долга. Медали за такое не дают, конечно, но и не надо, в общем. Поступок не очень честный, как вылазка в тыл даже не врага, а мнимо неблагонадёжного союзника… но он не мог иначе. Правда.       А крем действительно неплохой. Смягчает или нет, он, правда, не разобрался…       – Герберт, – Альфред осторожно повернулся в его объятьях, – а там вода…       – Да, – согласился виконт, – мы сейчас туда идём…       – Но ты же лежишь. Ты не идёшь. С тобой всё хорошо?       – М-м-м… – неопределённо пробормотал Герберт, – может быть, действительно немного перебрал. Пойдём. Нет, не нужен тебе халат, сними его.       Альфред снял. И пошёл как есть, слегка конфузясь. Герберт даже пропустил его вперёд.       «Как попка прелестна твоя! И вот началось, – мысленно добавил он, – всё именно с этого, а сейчас я, между прочим, собой рискую! – он подхватил баночку с кремом у изголовья и задумчиво повертел её в руке. – Ох, а ведь в обхват почти один в один… Chéri, ты же хороший мальчик – откуда у тебя в штанишках такой пугающий противовес? Ах, Природа! Бессердечная ты стерва!»       Ему было стыдно за собственные мысли. И немного боязно за… исход авантюры, которую он собирался затеять. Как научить хорошего мальчика быть иногда плохим? Как научить его разрешать это себе?       Ах, если бы это были единственные вопросы, которые свалились на голову виконта фон Кролока за одну только ночь! Право, он был бы самым счастливым вампиром на свете. К сожалению, это было далеко не так.       Но, к счастью, те, другие вопросы всё-таки могли ещё подождать. А вот Альфред подождать не мог. И Герберт тоже не хотел ничего ждать. Именно ждать и бездействовать ему просто уже надоело.       Он мужчина, в конце концов. Опытный (несомненно, более опытный, чем его chéri) и ответственный. Подумаешь, сердце заходится и колени трясутся!       Сердцу в волнующие моменты так и положено, а колени под водой вообще не видно. А если и видно, смотреть на них Альфред не будет. Герберт верил, что обладает много чем, на что ещё можно посмотреть. Красивый он или нет?       Он думал, думал, и… словом, это был первый раз, когда он раздевался так долго.