После Бала

      – Чего именно ты боишься? – спросил Альфред. – Чего, на самом деле?       Герберт посмотрел на него очень удивлёнными глазами:       – О чём ты?       Альфред почувствовал себя на очень-очень зыбкой почве. Вот есть узкая тропка, а шаг вправо, шаг влево – болото. До этого момента он будто находился на правильном пути, а теперь…       Земля зашаталась.       Сердце сжалось у него в груди. Сразу стало холодно, по телу побежали мурашки, захотелось как-нибудь потеснее переплести ноги и ещё обхватить себя руками.       Потому что будет скандал.       – Ты… ты говоришь, что у нас ничего не получится, – начал он, набрав побольше воздуху в грудь. – И я думаю… я думаю, что, скорее всего… да, скорее всего…       – Почему?       – Потому что… – Альфред опустил голову. – Потому что… Герберт, пойми меня, пожалуйста! Я не справлюсь с этим один!       – Один? В каком это ещё смысле один? – виконт сел на кровати; от былого настроя и следа не осталось. Альфред почувствовал себя совсем плохо:       – Ты будешь на меня ругаться…       – Я?! – Герберт, казалось, был оскорблён до глубины души… но тут вдруг до него что-то дошло. Альфред это по его глазам увидел. – О… как я всё-таки ужасен! – прошептал он. – Даже ты меня боишься…       Он сделал движение, собираясь подняться с постели.       – Нет-нет-нет! – Альфред удержал его. – Нет, Герберт! Подожди, я просто пытаюсь понять…       – Я тоже!       Они посидели рядом и помолчали. Посмотрели на одеяло, на свои лежащие поверх него руки, на перстни с изумрудом и сапфиром. А потом Альфред спросил:       – А всё-таки… чего ты на самом деле боишься?       Герберт задумался.       – Я хотел бы тебе объяснить… но я не знаю, – он вздохнул. – Мне кажется, что случится какая-то катастрофа. Например, тебе не понравится и ты больше не захочешь иметь дела со мной или будешь думать, что я люблю тебя недостаточно сильно, или что-то ещё… Я не знаю. Я понимаю, что всё это было бы простительно, если бы у меня никогда не было мужчин раньше, но…       – Простительно? – переспросил Альфред. – То есть ты думаешь, что мне не понравится, и я обвиню в этом тебя? Ну да, ты ведь и сказал, что если что-то пойдёт не так, то… – он потёр лоб. – Ты бы правда взял вину на себя?       – О! Я бы хорошо подумал! – мстительно пообещал Герберт. И усмехнулся: – Да, скорее всего, было бы именно так. Если бы ты не нарушал мои указания, конечно же, – но я уверен, ты бы не стал.       – Конечно я бы не стал! Что же делать? – Альфред оглянулся по сторонам, словно ответ мог найтись совсем-совсем рядом. – Мы не должны из-за этого ругаться, – решил он. – Совершенно точно. Я вообще не хочу, чтобы мы ругались: я тебя люблю, – он вздохнул. – Но делать вид, что ничего не происходит, это не выход. И делать вид, что всё хорошо, тоже. Я не верю, что можно обмануть себя, понимаешь? Это ведь то же самое, что прыгнуть выше собственной головы. И поэтому… знаешь что? Я вообще не хочу думать о том, что у тебя было раньше что-то, ну… тем более, я уже понял, что решительно ничего хорошего там не было. – Он перевёл дыхание; Герберт внимательно слушал. – Знаешь, все люди разные, и я хочу сказать… со мной ведь у тебя ничего не было, так? Точнее, мы начали кое-что вчера, и тебе это понравилось, ведь правда?       – Правда, – серьёзно отозвался Герберт. – К чему ты клонишь?       – К тому, что… ох, давай попробуем сыграть на равных, хорошо? То есть… то есть как будто я ничего не умею – а я действительно ничего не умею, кроме того, чему ты меня научил, – и ты тоже. И если что-то не получится – не в том смысле, что кто-то слишком быстро… ну, например, устанет, – он смущённо кашлянул, – или будет неосторожен, или сделает что-нибудь такое, что точно и определённо будет зависеть только от него… в общем, если никто будет не виноват, виноват не будет никто. Вот. Понимаешь? Согласен, я отвратительно объясняю… но я тоже хочу, чтобы ты не винил себя, – он взял Герберта за руки. – Герберт… ну пожалуйста!       – Как ни странно, – негромко проговорил виконт, – я тебя понимаю. И объясняешь ты… мне нравится, как ты это делаешь.       Он придвинулся к Альфреду близко-близко:       – Хочешь лечь, mon chéri?       – А ты… т-ты меня точно понял? – спросил Альфред, запнувшись от волнения. У него кровь прилила к щекам. Потом – не только к щекам. Но и к ним всё-таки тоже… Он позволил себя уложить, как уже позволял сегодня ночью, и обнял Герберта…       Его не торопили. Это было приятно.       – Ты хочешь, чтобы я притворился, что это у меня впервые, – прошептал виконт, дыша заметно чаще, чем обычно. – Мне тоже нравится эта мысль, тем более не так уж мне и придётся притворяться: ты действительно первый, кого я настолько хочу, а кроме того, ты… довольно большой мальчик, мой храбрый летучий мышонок! Природа одарила тебя щедро: видно, ей очень хотелось подчеркнуть твою мужскую суть.       – Ты про мой… – Альфред сглотнул. – Да? Ты серьёзно?       – Совершенно серьёзно, да ты ведь и сам заметил определённую разницу между нами. Не может быть, чтобы это ускользнуло от тебя!       – Я заметил, но… это же нормально, правда? То есть это не опасно? Я не хочу сделать тебе больно…       – Мне будет немного больно, я думаю, но ничего страшного в этом нет, – Герберт потянулся и взял баночку с кремом. – Особенно если ты обо всём позаботишься, – он открыл баночку. – Возьми немного.       – О... – прошептал Альфред. Да, это была хорошая идея: ему хотелось позаботиться. Какое подходящее слово! Позаботиться о том, чтобы Герберт расслабился, стал таким, как вчера, страстным и полным желания, чтобы не боялся возможной боли… а лучше и вовсе не испытал её.       Знать бы, как с этим справиться!       Он зачерпнул немного крема, размазал его по пальцам, а потом, очень-очень сильно волнуясь, осторожно провёл по ложбинке между ягодиц возлюбленного, потихоньку нащупывая вход.       Герберт прерывисто вздохнул. Однако… обнажённый, расположившийся на Альфреде верхом, он как будто продолжал держать осанку. Дело ясное: не расслабляется! И как тогда сделать ему приятно? Успев приобрести некоторый опыт, Альфред понимал: если сразу совать что не следует куда не надо, ничего хорошего не получится! А может… ну его, этот урок верховой езды, к чертям собачьим?       – Можно я тебя положу? – спросил Альфред. Герберт удивлённо открыл глаза. – Я имею в виду… хочу сверху! – да это звучало не лучшим образом, но как бы он ещё объяснил? – Ну, так можно?       – А я тебе предлагал, – недовольно заметил виконт и собрался было слезть, но Альфред удержал его:       – Герберт, ну ты не понял! Я сам хочу.       – Хочешь что? – тревожно уточнил виконт.       – Уложить тебя на лопатки! Нет, не бойся, – Альфред улыбнулся, стараясь выглядеть, э-э-э… доброжелательно? Не очень-то у него это получалось… – Я просто хочу сделать это сам. Разрешишь мне? Пожалуйста…       – Mon chéri! Ну ты так просишь! – Герберт улыбнулся и уступил. Альфред повернулся вместе с ним, и они снова уютно устроились вдвоём: Герберт навзничь, Альфред – на нём, в его объятиях. Он же его и поцеловал. Сам.       А потом опустился поцелуями к шее… Герберт вздохнул. Он запрокинул голову – да, это было удобно, – и Альфред мог прикасаться к нему губами, пробовать языком на вкус нежную кожу, даже слегка покусывать, заставляя возлюбленного тихо вздыхать от удовольствия. Но это, конечно, было ещё не всё: Герберт – он большой! В смысле, высокий… ох! Альфред утёр со лба испарину и мужественно двинулся дальше – чтобы скользнуть языком по горлу своего прекрасного вампира и в ямку между его ключицами, поцеловать и лизнуть в грудь, подразнить языком сосок, ярко выделяющийся на бледной коже. И куснуть! После этого Альфред поднял глаза: а как там Герберт?       Судя по взгляду, подёрнутому влажной поволокой, Герберт не особо мог объяснить себе, что происходит, но ему было хорошо. Вот и замечательно. Вниз! Ох, вот бы ему в склепе такой энтузиазм, когда профессор командовал…       Альфред скользнул быстрыми поцелуями по чувствительному животу возлюбленного, обвёл языком по кромке пупка и переместился ещё ниже, к лёгкой дорожке золотистых волосков, заметных только вблизи. Виконт глотнул воздуха, согнул ноги в коленях… ну нет, Альфред ещё не закончил! Он сместился ещё и провёл языком по головке возбуждённого члена, чувствуя солоноватый вкус смазки, тепло и пульсацию крови, наполнившей этот прекрасный образец соблазнительной, грешной, призывающей к греху плоти… и ему ужасно захотелось занять рот кое-чем. Он снова взглянул на Герберта: тот же не будет против?       Герберт смотрел очень большими глазами, часто дышал и против, похоже, не был. Ага, вот и ладно. Альфред лизнул головку ещё раз и бережно вобрал её губами. Здесь ему всё нравилось и всё было понятно, и то, как Герберт стонал, прекрасно это подтверждало.       А вот как дальше?       Герберт пришёл ему на выручку совершенно неожиданно.       – Коснись меня, – вымолвил он в перерывах между вздохами, стараясь развести ноги, – только… подожди, крем! – он сунул баночку в руку Альфреду. – Пусть будет где-нибудь у тебя, хорошо?       – Да, как скажешь, – отозвался Альфред, облизнул губы и зачерпнул из баночки ещё немного крема. Может быть, хоть в этот раз…       И действительно: в этот раз никакую осанку Герберт не держал. Он только всхлипнул, зажмурил глаза и часто задышал, когда Альфред протолкнул палец в его тесный проход и принялся осторожно (помня о том, что всё надо делать осторожно!) ласкать его внутри. Не в силах просто смотреть и оставаться отстранённым, юноша потянулся к полуоткрытым губам своего возлюбленного и коснулся их робким поцелуем…       Герберт ответил с жадностью.       Альфред смог взять его двумя пальцами, ощутить его трепет и стон, прозвучавший прямо в поцелуй. Спустя пару головокружительных и очень волнующих мгновений Герберт оторвался от его губ:       – Ещё, chéri, ещё… ах, попробуй третий! – он готов был насаживаться сам. – Расположи его над двумя первыми… не бойся, – его била слабая дрожь, Альфред тоже, в общем, трясся от волнения. Он попробовал… и да, получилось! Почти совсем легко.       – Герберт? – прошептал он, чувствуя… ох, это ведь происходило в самом деле! Он подвигал пальцами чуть сильнее; виконт прижал его к себе. Он был возбуждён, и – ужас! – это так живо передалось Альфреду! Но разве можно сейчас…       Он замер: Герберт открыл глаза и посмотрел на него, как будто в ответ. Что-то лукавое и нежное виделось Альфреду в его взгляде – что-то, что разбудило в нём ещё более сильное желание.       А потом Герберт обнял его за шею и сказал:       – Да.       – Да?! – повторил Альфред, млея от восхищения и страха. – Подожди, подожди, я…       – Смажь себя, – подсказал ему Герберт. Он ухватил подушку и подсунул её себе под поясницу. – И иди ко мне.       Ох!       Альфред послушался.       Он не знал исхода и боялся, как перед расстрелом. Что будет? Опять же, он помнил, что испытывает, когда это делает с ним Герберт, помнил некоторое сопротивление… да почему же вампиру перекреститься-то нельзя?!       С первого раза, что предсказуемо, ничего не получилось. Не так-то это было и легко, как он предполагал! Герберт закрыл глаза – и как будто сделал вид, что его тут нет. Обидно, вообще-то! Но смирившись с этим, Альфред переменил положение – до этого было неудобно, – чуть сильнее надавил головкой на сжавшееся под его натиском отверстие…       И вошёл.       О! Герберт сразу ухватил его за плечи – Альфред почему-то испугался, что эти руки сейчас сомкнутся у него на горле. Но чёрт… Он всхлипнул – и едва не потерял равновесие, погружаясь в желанное тело возлюбленного, овладевая им… Герберт обхватил его ногами и, что самое потрясающее, ещё ладони положил ему на ягодицы! Альфред готов был плакать. Он толкнулся глубже, а потом подался назад и сделал это ещё раз. Герберт… да!       – Да… – отозвался виконт, жмурясь, запрокидывая голову, и Альфред вдруг действительно почувствовал себя с ним единым целым, но не как раньше, послушным его желаниям, а совсем иначе. Это Герберт принял его, это Герберт ему отдался – отлично, теперь можно что-то делать с ним… а как?       Не испортить бы всё!       Наука, в общем-то, была нехитрой: надо двигаться. Совершать поступа… ох! – поступательные движения. Это было трудновато, но стоило добавить ещё немного крема – и Герберт расслабился, стало гораздо легче. Альфред почувствовал себя свободнее, хотя по-прежнему оставался так восхитительно сдавлен в нём, что каждое движение причиняло ему едва ли не сладкую боль.       – Герберт… – простонал он, не зная, как справиться с собой.       – Да, – отозвался виконт, не открывая глаз, – ты молодец, mon chéri, мне так хорошо…       – Как долго это нужно делать?       – Пока кто-то из нас не кончит. Не останавливайся, не думай об этом.       – Ладно, – согласился Альфред. Не останавливаться было легко, он этим как раз усиленно занимался, а вот не думать о том, как Герберт… какой он в тот момент, когда…       От этих мыслей у Альфреда совсем в голове поплыло. Он зажмурился – и его ощущения сразу усилились: они нарастали, он двигался, а они ещё нарастали… и Герберт так стонал! Покрытый испариной, открытый, горячий, расслабленный, позволяющий делать с собой всё, он не выдержал и, соскользнув одной рукой с ягодицы Альфреда, принялся ласкать себя. Движения были короткими, прерывистыми – но иногда он сжимал член в кулаке, и Альфред чувствовал, как в этот момент напрягаются все его мышцы.       Однако вскоре Герберт перестал это делать – словно уронил на постель себя всего. Он часто дышал, но потом вдруг переставал, будто совсем терялся на мгновение, и Альфред чувствовал, что надо двигаться в нём сильнее, возвращать его назад. Герберт приходил в себя – то стонал, то принимался смеяться, хватаясь за его плечо.       – Легче, легче! – взмолился он. – Ах, пожалуйста, прошу тебя, только не останавливайся...       Он едва договорил: по его телу вдруг прокатилась слабая судорога – снизу вверх, от ступней до кончиков пальцев рук. Потом ещё одна, ещё более ощутимая... Альфред понял, что, кажется, догадывается.       – Гер… Герберт? – спросил он, волнуясь. Виконт мотнул головой, ухватился за него отчаянно – судорога повторилась опять, и Альфред, не успев перенести её, почувствовал, что сейчас что-то будет. Причём уже с ним!       – Герберт, подожди! – взмолился он, пытаясь убедить хотя бы не хвататься за него так сильно, но Герберт сделал всё наоборот: вцепился в него, что было сил, и, задыхаясь, застонал так протяжно, так громко! В следующее мгновение его сперма брызнула Альфреду на живот – раз, другой, третий… Он словно всё никак не мог остановиться.       – Альфред! – прошептал он, уже слабея. – О, mon chéri! Ещё… я хочу ещё!       Он дрожал и едва не плакал от наслаждения, и, не выдержав всего этого, не выдержав его тепла, объятий и близости тела, Альфред не успел сделать уже ничего. Он кончил прямо в Герберта, кончил с такой страстью, что стало даже больно, и, кое-как выскользнув из него, из его рук, дрожа и задыхаясь, свалился с ним рядом без сил. Всё.       Он чувствовал себя таким уставшим, что не мог даже шевельнуться или прикрыться. Впрочем… Собрав все усилия, Альфред перекатился на бок и свернулся клубочком. Вот теперь можно было и поспать.       Сзади придвинулся Герберт. Альфред было всполошился, испугавшись, что натворил что-нибудь, но у виконта оказались самые приятные намерения: поцеловать его в плечо, обнять, сонным голосом пробормотать что-то ласковое и неразборчивое, подуть в ухо и велеть уже спать. «Наверное, ему всё-таки понравилось», – решил Альфред и, уже второй раз за этот беспокойный вечер, заснул. Спорить резону не было. Да и какие споры, когда Герберт такой уютный, расслабленный, обнимает… ох.       Разбудил их обоих стук в дверь, но случилось это довольно-таки нескоро.

***

      Генрих проснулся у себя в комнате где-то около полуночи. Восстав (а проще говоря, сев в постели), он долго смотрел в одну точку и думал, где он.       А. Ну да.       Что за ночь выдалась накануне! Пора вставать. Кстати, чего-то не хватает… Где похмелье?       Похмелья не было, и, снова задумавшись, Генрих вспомнил, что просыпается уже не в первый раз. Алекс заходила! Приносила ему поесть. Так трогательно! А потом ушла, видя, в каком он состоянии.       Состояние его на тот момент оставляло желать лучшего, это правда. То есть бывало, конечно, и хуже, намного хуже, бывало так, что хуже просто некуда (за последние два столетия на кладбище Генрих хорошо успел узнать, как это), однако прошлое уже порядком позабылось (хочешь сохранить рассудок – учись не смаковать подобные воспоминания!), а вот наступившее похмелье – это всегда остро, свежо и актуально. Впрочем, после порции крови оно утихло, и Генрих, немного помаявшись, смог поспать ещё.       Теперь он проснулся.       К собственному удивлению, он обнаружил, что спал в халате поверх ночной рубашки, обвязав шею платком. Это обстоятельство заставило его задуматься в очередной раз – и прийти к печальному выводу, что он ничегошеньки об этом не помнит. Ну и ладно! Генрих поднялся, наступил босыми ногами на ковёр и, пошатываясь, побрёл в ванную, к зеркалу – пугаться себя с вечера, как обычно.       – Да будь я проклят десять раз! – шумно вздохнул он, прежде чем начать причёсываться. Он был счастливцем, конечно: его волосы могли выдержать абсолютно любые испытания, включая ветер, солнце, дождь, снег, просушивание у огня, жестокие таскания за вихры в детстве и юности (он тогда старался остричься покороче, но от отцовской ярости не существовало никакого спасения), наконец, любую завивку, распрямление и даже особо жестокое для многих мужчин испытание – возрастом, не потеряв при этом ни в густоте, ни в блеске. Платой за всё была их непослушность.       Меньшее из зол, если вдуматься. Тем более, всегда можно было просто их остричь. Отец, кстати, надеялся, что однажды он острижёт их навсегда: у него были очень категоричные прогнозы.       «В монахи пойдёшь! В солдаты! Вот погоди, только эта порченая тварь опростается...»       Порченой тварью его сиятельство Фердинанд фон Кролок изволил именовать Елену, жену Готлиба, своего старшего сына. Не то чтобы в ней был какой-нибудь изъян, а просто после первой брачной ночи на простынях осталось слишком уж мало крови.       «Как и девицей не была! А ты?! – напускался отец на Готлиба. – Слюнтяй и рохля! Тебе бы и мужика подсунули – не отличил бы от девки, а может, и отличил бы, да никому не сказал – понравилось! Будет от тебя толк или нет?»       Что мог ответить Готлиб? Побледнеть и опустить глаза, разве что: отцовского гнева он боялся больше всего на свете, а единственным способом не разгневать его было молчание. Генрих в подобные минуты тоже молчал, но по-своему – с тихой ненавистью в сердце. «Он как волчонок, – говорил про него отец, – скалится, ненавидит, но ни за что не укусит, а если укусит – тут я ему зубы и вышибу!» Зубы он, впрочем, вышибать не торопился, а вот таскать за волосы…       Генрих поднял глаза и посмотрел на своё отражение в зеркале. Почему он до сих пор жив? Кому это нужно? Отто, без привязки к которому его давно разметали бы по клочкам? Отто был бы счастливее, если бы никакого связующего звена между ним и Лоренцей не было. Герберту с Фредлем? Они нужны друг другу и не нуждаются даже в его советах. Алекс найдёт о ком заботиться, Фредерика найдёт кого поселить в этой комнате с неудобными креслами, да, может быть, и сами кресла выбросит, осознав, насколько они неудобные.       Он слабый создатель, а в остальном – его отсутствия никто даже не заметит, кроме Лоренцы, которой приятно превращать его в то, во что отец превратить так и не смог. Её даже не заботит, что победа нечестная, что сопротивляться он не может, а если бы мог – выломал бы Конраду руки, выпустил бы ему кишки и подвесил бы за них на дереве, а его вонючий отросток вырвал бы с корнем и забил бы ему прямо в глотку! Или, может быть, не ему, а Эммелине, этой кривоногой злобной твари с тонким голосочком и захлёбывающимся, припадочным смехом. Комнатные собачки Лоренцы! Могильные черви! Мерзкие, злобные, полубезумные уроды!       Генрих ухватился за край умывальника. Его трясло, ему нужно было найти какую-то точку опоры, сказать себе: «Тише. Тише. Успокойся!» Но всё было до того безнадёжно…       Ему нельзя возвращаться в замок, потому что если он вернётся, ни с чем и ни для чего, потерявший последнюю надежду, его уничтожат. Не убьют, конечно, – но заставят горько пожалеть, что не убили! Ему нельзя оставаться здесь или даже покинуть это место, чтобы отправиться куда-то ещё, потому что Лоренца не оставит его в покое, она станет его искать, и в процессе поисков может обнаружить неожиданно, что мир разительно переменился, пока её не было, что он вовсе не похож на увешанную чесноком деревню возле замка, пребывающую в смешной, но всё-таки постоянной готовности обороняться. Ведь даже не вся Трансильвания такова. Люди слабее, вампиры – не реальная угроза, а всего лишь литературные персонажи, которые хоть и задуманы так, чтобы напугать читателей, на самом деле призваны только занять и развлечь их. Ничего более. В этом мире можно жить бок о бок с людьми и пользоваться всеми благами, окружив себя заманчивым флёром тайны, но ведь Лоренце этого не нужно!       Генрих задумался. Заманчивым флёром тайны…       Он вспомнил про токайское и про его бесконечно обаятельного дарителя. И про его компаньона – этого молчаливого скромника с такими прекрасными кроткими глазами… за чьим взглядом таилась если уж не страшная тайна, то сильные страсти. Во множестве. Опуская подробности (в частности, то, как действовала на Генриха неброская, словно бы призванная быть незамеченной, красота), Анталь Мадьяри ещё в бытность свою камердинером у фон Кролоков представлял из себя нечто безумно интересное, а уж теперь, когда стал вампиром, да ещё с этим его хорошеньким добровольцем из почтамта… да, доброволец весьма ничего. Генрих бы его перехватил, даже не для того, чтобы кусать – ради того, чтобы полюбоваться его большими глазами, изящным, для простого почтальона, профилем…       О боги, он так влюблён, что даже в других лицах готов искать одно только любимое лицо.       Существует ли для него хоть какой-нибудь способ избавиться от страданий? Возможно ли, чтобы то, что он так слаб и бесполезен, могло в этом случае сыграть ему на руку?       Хорошие вопросы, вот только не всякому можно их задать. И хотя, вероятно, это была безумная идея, кажется, Генрих знал, кого он должен спросить об этом.       Надо же! Это даже придало ему сил, чтобы одеться. В нём немножко ожил свойственный ему авантюризм. Нет, правда! Генрих был готов к подвигам.       Ну или к сущему идиотизму. Впрочем, хороший подвиг должен немного граничить с ним, иначе это будет что-то такое, рутинное... вроде того, чтобы волосы расчесать. А это труд, конечно (в случае Генриха), но вовсе не подвиг, нет.       Итак, Генрих причесался, вернулся в спальню, оделся, а потом обратился летучей мышью и покинул комнату через каминную трубу. Вылетев из дымохода и в воздухе чихнув, он обнаружил, что на улице снова идёт снег.       «Ну чудесно!»       Ладно, Малая площадь всё равно находится на том же месте, где и была. Не поднялся бы ветер и не свалиться бы кому на голову; а так ничего страшного.       Он полетел.       Путь занял у него ровно то количество времени, чтобы раз пятнадцать успеть пожалеть, что он вообще куда-либо отправился. Снег валил, как назло, хлопьями, а потому до нужного ему и довольно примечательного в Германштадте дома Генрих долетел очень взъерошенной и мокрой летучей мышью. Перекувыркнувшись и как следует встряхнувшись в воздухе, чтобы хоть немного избавиться от ощущения сырости, он подлетел к тому, что ожидал увидеть, – к освещённым окнам на втором этаже.       Точнее – прямо к самому дальнему из них, скрытому за ветвями раскидистого, но неопознаваемого в зимнюю пору дерева. Генрих не сомневался: тот, кто ему нужен, предпочёл бы находиться именно там.       И действительно: за окном оказался маленький кабинет, из-за книжных шкафов казавшийся ещё меньше и похожий на лабиринт, и Анталь Мадьяри сидел за столом, с помощью лупы разбирая строки… нет, не в книге – это была исписанная убористым почерком тетрадь, видимо, чей-то дневник или что-то вроде того. На полу стояло три заколоченных фанерных ящика; ещё один был открыт и там виднелись ещё тетради. Неплохо… Генрих даже содрогнулся. Он был истинным дворянином в одном – в отношении ко всякого рода труду, особенно когда воочию видел и мог вообразить себе его объёмы.       Но чем же господин Мадьяри изволит быть так увлечён? Не описями же дохода с виноградников? Нет, безусловно, с него могло бы статься: ещё пока Анталь был камердинером, Генрих успел убедиться, что работа этого человека любит, практически любая ему удаётся. В этом они похожи с Отто – не иначе какая-то наследственная черта, передающаяся по линии Батори. Но сейчас… либо его воображение играло с ним злую шутку, либо ему очень нужно было увидеть эти бумаги!       «Хорошо, – решил Генрих, – допустим, я очень плохая и невоспитанная летучая мышь. Точнее, очень плохой и невоспитанный туман».       Подумав так, он преобразился и уже готов был проникнуть в прекрасно подходящую щель в оконной раме, как вдруг… ударился лбом о дверной косяк!       То есть нет. Никаких дверных косяков в окне, конечно, не было. А вот то же самое ощущение, которое возникло у Генриха при первой и неудачной попытке войти в склеп в замке – было.       Удивительное дело!       В комнате Анталь тут же захлопнул тетрадь и вскочил из-за стола. «Да ну нет, – огорчённо подумал Генрих, клубясь возле окна, – чёртова защита, нет, не может такого быть! И как? Здесь-то она откуда?!»       – Кто здесь? – спросил Анталь. Генрих услышал его голос сквозь стекло. – Покажитесь – если вы пришли с добром, клянусь, я не причиню вам вреда!       Генрих подумал много лестного относительно наружных подоконников в этом доме и тех, кто их строил и проектировал, а потом, сгустившись позаметнее, низринулся в сад, отряхая снег с веток, и на полурасчищенной дорожке стал самим собой. Он обернулся к дому: из окна на него смотрел очень удивлённый Анталь. Потом он отворил раму и выглянул в сад.       – Господин фон Штейнберг? – спросил он. – Безумно рад, но… чем я могу быть обязан вашему посещению?       «А вот и нет, ни черта вы мне не рады, господин Мадьяри! – подумал Генрих. – Насторожены, как будто я вас чуть на горячем не застукал». Но всё-таки решил блюсти приличия.       – Господин Мадьяри! – улыбнувшись, воскликнул он. – Вы что же, не рады мне просто как другу? И даже не пригласите войти?       Он ожидал чего-то вроде: «Да, пойдите постучитесь у крыльца!» – но Анталь только приглашающе махнул рукой и исчез в комнате. Генриху пришлось превращаться ещё раз, но когда он наконец поднялся в кабинет, то обнаружил, что и заинтересовавшая его тетрадь убрана, и вообще ящики куда-то задвинуты. Анталь сидел за столом с томом ботанической энциклопедии. «Ах, верно, – подумал Генрих, – отчего бы не почитать, например, про чеснок? Пожалуй, самое время!»       Анталь предложил ему стул и улыбнулся:       – Садитесь. Признаться, ваш визит застиг меня врасплох…       – За чтением секретных бумаг? – Генрих решил не играть в благородство. – Понимаю вас, господин Мадьяри. Уже начинаю подозревать, что вы втайне работаете на какую-нибудь разведку.       Анталь посмотрел на него пристально – очень серьёзный взгляд, но с тенью странной, всезнающей насмешки. Генриху стало не по себе – он даже вспомнил, что сидит в пальто и в шляпе, которую не снял, когда вошёл. Или правильнее будет сказать, влетел? Теперь он поторопился это сделать, а Анталь всё изучал и изучал его, сложив руки на ботанической энциклопедии. Потом он сказал:       – Хорошо. Я долго сомневался. Вы не могли бы распустить волосы, господин фон Штейнберг? И слегка наклонить голову, если можно.       Генриху сделалось не по себе.       – Вам нравятся мужчины определённого типа, господин Мадьяри? – спросил он. – Знаете, я слышал, господин Бадени довольно ревнив…       – Он представился вам не как Варни?       – Ну конечно нет! – воскликнул Генрих… и вдруг, к ужасу своему обнаружил, что этого не помнит. Он знал, как зовут этого мужчину, он видел, как этот мужчина обнимает Отто… и он знал, что они спали вместе. Этого было достаточно! Потрясённый – в том числе и тем, насколько у него плохая память, – он распустил волосы и слегка наклонил набок голову. По крайней мере, то, как он когда-то позировал, он помнил совершенно точно.       Анталь посерьёзнел совсем.       – Даже не могу решить, что же предложить вам, господин фон Кролок, – сказал он. – Гостеприимство или убираться на все четыре стороны? Вы ведь здесь не по поручению его сиятельства, верно? Верно… конечно нет, – он оглядел Генриха с ног до головы. – Хотя именно вы сделали его тем, кто он теперь есть.       – Сделал, – подтвердил Генрих. – Как вы, оказывается, догадливы, господин Мадьяри! Может быть, ещё скажете, зачем я здесь? Было бы весьма интересно услышать, что вы думаете.       – Я думаю, что порядочные люди имеют обыкновение пользоваться дверями, а не окнами.       – И ничего больше? Ох, вы меня прямо-таки разочаровываете, господин Мадьяри!       – Думайте что хотите! Мне всё равно.       «Обиженный ребёнок, – подумал Генрих, разглядывая его. И впрямь виднелось в Антале что-то такое, юношеское и очень трогательное. – А ведь ему, должно быть, шло уже к тридцати… ну что ж, хорошо сохранился. Но мне что делать? Почему ему действительно должно быть не всё равно?»       Он подумал ещё какое-то мгновение и решил, что причину найти не может.       – Верно, – сдался он, – действительно, почему вам должно быть не всё равно? И глупо было приходить сюда, рассчитывая на вашу помощь…       – Я ничем не могу вам помочь!       – По-прежнему думаю, что это не так, – Генрих вздохнул. – И уж поверьте мне, я бы не стал просить никакой помощи, если бы был уверен, что дело коснётся только меня. Я хочу оставить этот мир – уничтожить себя или хотя бы уснуть покрепче, желательно навсегда. Беда в том, что я связан со всеми вами, и не могу надеяться, что мой уход пройдёт для вас бесследно. Разумеется, причинять вред кому-то, кроме себя, я не готов… Что вы мне посоветуете?       В ответ Анталь не шелохнулся – остался сидеть как сидел, сердито и прямо, – но Генриху всё равно показалось, что его красивое лицо побледнело сильнее прежнего. «Совершенно удивительный, – подумал он, любуясь собеседником. – Потому-то наш дорогой Август о бедном Отти и позабыл… Какие глаза, какие волосы! И чуть заметная ассиметрия в чертах, и этот прекрасный рот… А шея? А эта юношеская хрупкость? Жаль, что я не художник: непременно нарисовал бы ваш портрет, господин Мадьяри!»       Анталь отодвинул кресло и поднялся из-за стола.       – Прошу меня извинить, – сказал он, – я должен попросить Агошта нас не беспокоить. Снимите пальто!       У него был властный жест и слегка удлинённой формы изящные ладони с длинными пальцами. И походка тоже весьма… ничего. А какая талия, подчёркнутая кроем жилета, какие стройные длинные ноги! Костюм зеленовато-коричневый… в прошлый раз был какой-то другой, но тоже коричневый. Кто-то любит коричневый… неплохо: Генриху тоже нравился этот цвет. Он проводил Анталя взглядом до самых дверей, по привычке чуть-чуть раздевая глазами, и вздохнул: хорошо. Он смог немного отвлечься. В мире слишком много красоты, чтобы замечать единственное её воплощение, и нет ничего хуже, чем волочиться за ним, как помешанный, превращаясь в ничтожную жалкую тряпку. Отбросив волосы за спину, Генрих снова собрал их лентой.       Когда-то у него был очень хороший портрет, но хватит с него на сегодня разоблачений. Задумавшись, он стал вспоминать художника, который нарисовал его когда-то. Его лицо и тело… Словно бы этот человек всё ещё был жив – где-то в его памяти.       Но на самом деле и Генриха – во всяком случае, того Генриха, каким он был когда-то – больше нет. Может быть, скоро не станет и совсем никакого, ну и пусть.       Плакать никто не будет. В худшем случае – утешатся. Должно же кончиться это, в конце концов, потому что всё кончается.       И нет никакой вечной жизни. У него, во всяком случае, нет. Короткий глоток воздуха, совсем немного свободы – а дальше только смерть. Amen! Именем Люцифера, пусть всё так и будет.       Генрих попытался унять нервную дрожь в пальцах. Разумеется, выдержки ему не хватало, и оттого не получалось совсем. «Трус, – рассердился он на себя, – ах, какой же ты трус, Генрих фон Кролок! Ни жить, ни умереть, ни избавить других от своего проклятого общества – совершенно ни на что и никуда не годен!» Анталь всё не возвращался, поэтому он сложил руки на столе и стал ждать, повторяя себе, что ничего, всё это ничего, всё это неважно, главное – что он хочет и старается. Разумеется, ему страшно – не всем же дано быть такими, как Отто!       Ничего. Главное, чтобы всё получилось. А о том, что творилось у него в голове, никто никогда не узнает.