После Бала

      – Генрих пропал! – сказала Александрина.       Она стояла в дверях, взволнованная, и переводила взгляд с Герберта на Альфреда и обратно. Альфред тревожно моргал, Герберт – если не спал на ходу, то почти, и всё никак не мог понять, из-за чего шум. Ну пропал и пропал, ну и дальше что? Генрих что, маленький ребёнок? Да он старше их всех! Вот их с Альфредом – даже вместе взятых.       – И что? – спросил он, из последних сил подавляя желание зевнуть. – Мы его не видели!       Александрина смерила его взглядом с головы до ног и посмотрела на Альфреда.       – М-мы… я т-тоже его не видел, – моргнув, отозвался Альфред. – А что, с ним что-нибудь… я ничего не знаю! Что с ним? – он посмотрел на Герберта. – Герберт?       – Да что с ним… – начал было виконт – и тут, кажется, окончательно проснулся. Во всяком случае, у него прояснилось в голове. – То есть его нет в комнате? – спросил он, начиная тревожиться – хотя ответ, конечно, был очевиден.       Александрина вздохнула.       – Нет, – сказала она, – он ушёл, никому ничего не сказав – не оставил записки, не сказал, когда вернётся… и вернётся ли вообще. Я надеюсь, господин фон Кролок, вы понимаете, что всё это очень серьёзно.       – Я… – Герберт тяжело сглотнул, у него потемнело в глазах, и, кажется, где-то на горизонте замаячил обморок, но Альфред вдруг оказался за спиной и очень бережно поддержал. Герберт хотел возмутиться, что не хрустальный, но не смог.       Он вспомнил Рудольфа, который, в лучшем случае, просто не обратил бы внимания – а то и посмеялся бы или сказал: «Хватит валять дурака!» С его точки зрения, лучшим способом привести Герберта в чувство было больно ткнуть его под рёбра или дать пощёчину.       А от того, что делал Альфред, Герберту хотелось сесть на полу и разреветься. Потому что он не верил, что так бывает, правда. Потому что…       – А всё-таки, что случилось с Генрихом? – спросил Альфред.       Да, точно! Виконт повернулся к нему и хотел ответить, но…       – Думаю, вам я могу сказать, что любовь довела его до отчаяния, – отозвалась Александрина. – А ещё он боится, что будет представлять из себя угрозу.       – Почему угрозу? – удивился Альфред.       Тут уже Герберт не позволил себя перебить.       – Потому что он создатель моего отца и подчиняется тётушке Лоренце, – ответил он. – Отец ему не подчиняется, как ты видишь, однако если всё переменится, если между ними возникнет доверие…       Он замолчал, потому что чувствовал, что обязан продолжить: «Доверие, привязанность, близость», – но не смог. Во-первых, потому что речь шла всё-таки о его отце, и говорить о нём в таком тоне при посторонних было неуважительно. А во-вторых… Он вспомнил красный кафтан, множество перстней, дурацкую инсценировку за ужином с участием Сары. И отцовские глаза, блеснувшие синеватой сталью, когда он, Герберт, чуть не вскрикнул в запальчивости: «Понять не могу, за что Генрих тебя...»       Любит.       Отец тогда понял это, невысказанное, – Герберт не сомневался теперь. Понял, хотя слышать не желал этого слова. Понял, потому что и сам, пускай без близости, без доверия, без всякого желания привязываться и даже наоборот…       Любит. И рискует всем, рискует собой.       Кажется, теперь Герберт понимал весь тот ужас, который чувствовал Генрих. Или начинал понимать. О Люцифер… Но делать-то что?       Он посмотрел на Альфреда, потом на Александрину. Остатки сна как рукой сняло. Он понимал, что Генриха надо найти, потому что в отчаянии тот может наделать глупостей. Но где его искать, не имел ни малейшего представления.       – Надо хотя бы с чего-нибудь начать, – произнёс он вслух. И удивился собственным мыслям: – Кажется, я догадываюсь… только нет, я туда не пойду.       – Куда? – спросила Александрина.       Герберт вздохнул. Он понял, что даже произнести имени не может.       – В дом к… к брату моей несостоявшейся невесты. И моему бывшему камердинеру, – это он почти выплюнул с горечью. – К графу Бадени и его компаньону… они ведь живут где-то в городе? Не хочу их видеть – ни того, ни другого.       – Что они вам сделали? – спросила Александрина.       – Не хочу! – повторил Герберт. – И Альфреда не пущу, – он потянул своего chéri обратно к кровати. – Сами его ищите, если так вам угодно, фройляйн, а я никуда не пойду!       – Н-но Герберт… – осторожно начал Альфред.       – Генрих меня поймёт! – виконт уселся на кровать.       Он не хотел ничего объяснять. Ему просто было плохо.       – Подумайте, где он ещё может быть, – сказала Александрина и ушла. Не стала спорить… ну надо же! Когда за ней закрылась дверь, Герберт улёгся на кровать, отвернулся от двери и свернулся калачиком. Плохо. Ему очень плохо. И всё вокруг плохо. И то, что Генриха нет, и то, что решился Генрих на что-то совсем непонятное… и то, что остановить его не получилось. Потому что время было потрачено совсем на другое – на то, чтобы спать, закатывать истерики... или стонать под Альфредом. Достойные, почтенные, благородные занятия, ничего не скажешь!       – Герберт? – Альфред тихонько очутился с ним рядом. Виконту захотелось на него рявкнуть: он сейчас не настроен! Вот сейчас – тем более не настроен! – А как ты думаешь, почему…       – Что почему? – хмурясь, спросил виконт.       Его гнев сменился недовольным ворчанием. Альфред пристал только с расспросами. Какое счастье!       – Почему на самом деле… да нет, это дурацкий вопрос, конечно. Я имею в виду, почему твой отец Генриху совсем не подчиняется и что изменится если они, ну, например… п-подружатся, – обескураженно выдал Альфред. И пожал плечами. – То есть перестанут враждовать – я не в том смысле…       – В каком ещё том смысле?       – А… а когда ты говорил, что мы подружимся – ну тогда, – ты же имел в виду…       – Я много чего имел в виду, – Герберт перекатился навзничь, любуясь тем, как Альфред смущается. Charmant! Ну нельзя быть таким летучим мышоночком, это слишком мило. – Но отец с Генрихом вряд ли подружатся: papa не склонен заводить друзей, да и потом… не того они хотят друг от друга. Видел, что было в коридоре?       – Ну да, немного… ты мне всё загородил! – воскликнул Альфред. Герберт рассмеялся:       – Вот, значит, как! Ну-ну.       – А почему ты не хочешь идти к этому… к Бадени? И к своему камердинеру? – спросил Альфред. – Ты ведь их обоих знаешь!       Герберт перестал смеяться. Вопрос, конечно, интересный…       – Я не знаю, как смотреть им обоим в глаза, – произнёс он. – Дело в том, что в последнюю ночь, когда мы виделись…       Он содрогнулся.       – Вы поссорились? – спросил Альфред.       – Лучше бы поссорились, – вздохнул Герберт. – Бадени получил в живот пулю, которая лучше бы предназначалась мне, а я… оставил одни руины от его поместья и обратил его, хотя Анталь умолял меня не делать этого и просто дать ему умереть. Он был его компаньоном уже тогда – любовником, на самом деле; уехал с ним из замка, когда я был уже болен… отец отправил. Отпустил. Велел уезжать. Анталь тогда уже служил ему, а не мне, третий год... ну вот и уехал.       Герберт пожал плечами и замолчал. А что ещё он мог сказать? То же самое, что и когда Анталь зашёл с ним попрощаться.       Ничего. Подумаешь, бывший камердинер! Прислуга и есть прислуга. Не умолять же было его, в самом деле, чтобы он остался! Зачем? Пусть уезжает, раз на то есть воля отца! Пусть убирается на все четыре стороны!       Пусть убирается и не возвращается никогда больше.       – Ты, наверное, очень привык к нему, да? – спросил Альфред. – Он ведь был с тобой, ну… очень долго?       Герберт поджал губы.       – Ну был, ну и что? – спросил он. – Хочешь сказать, это имеет значение? Привычка ничего не значит! Ничего не значит, – повторил он, испытывая желание отвернуться. И вновь повторил: – Для меня – ничего не значит! И потом, если бы он не уехал… возможно, он погиб бы одним из первых. Отец дал ему возможность спастись. Во всяком случае – спас от Лоренцы. Анталь должен благодарить его остаток вечности за то, что не находится у неё в рабстве… как Генрих. Его создателя обратил я… чего бы мне это ни стоило. Вот интересно, что он делал бы дальше, если бы я действительно дал умереть его горячо любимому Агошту? Повесился бы? Ты бы видел, как он над ним ворковал! Агошт то, Агошт это, и ты не умрёшь, Агошт, нет, конечно! А я только что своими руками сжёг Рудольфа, который обещал, что непременно убьёт и меня, и моего отца, и…       Герберт отвернулся и смахнул набежавшие слёзы, чтобы Альфред этого не видел. Альфред, конечно, всё равно видел – но он, во всяком случае, пытался!       – И ты его обратил тогда? – спросил Альфред. – Ну его, Бадени?       – Ну… не прямо тогда, – Герберт шмыгнул носом. Хватит плакать, сказал он себе. – Сначала мы приехали в охотничий домик, на полдороги к замку… Анталь погонял лошадей, а мы были в карете, мы двое. Граф, то есть Бадени, почти всю дорогу был без сознания, а я как-то… не могу вспомнить. Я был рядом и весь перепачкался в его крови, я помню, но я не пил её и даже не хотел. Мне было плохо, я сам сгорел дотла вместе с Рудольфом – вот и всё. Когда карета остановилась и я увидел, где мы, то глазам своим не поверил. Я ожидал, что будет замок, отец нас встретит и сделает всё как надо… смешно, да? Я посмотрел на Анталя: где мы, зачем мы здесь? – а он мне сказал, что скоро рассвет, и до замка мы не доедем, и вот есть охотничий домик – остановимся здесь. Надо развести костёр, набрать воды в реке, нагреть… у нас ведь раненый, сказал он мне. «Вы ведь ничего не сделали с ним, ваше сиятельство? – спросил он. – Ничего не сделали?» Я покачал головой: чем больше я на него смотрел, тем больше удивлялся и не понимал, что происходит. Что он задумал? Зачем? Странно, что я тогда вообще сумел почувствовать подвох: наверное, я просто слишком подозрительный.       – Ну это ведь совсем и не плохо, – сказал Альфред. Он сидел на кровати, подогнув под себя ногу, и слушал внимательно-внимательно, глядя на Герберта своими большими и серьёзными голубыми глазами.       – Не спорю, – согласился виконт и взбежал пальцами по его бедру. Альфред смущённо порозовел и старательно прикрылся халатом. Вот негодник! – Мы устроили постель в домике и вытащили… да, вытащили Бадени из кареты, – Герберт замолчал, чувствуя себя очень неловко. Так странно было после всех этих лет снова… – У него уже начался жар: рана успела воспалиться, наверное, пока мы ехали. Он схватил меня за руку и, корчась от боли, что-то начал говорить, знаешь, даже со слезами… жаль, я по-польски ни слова не понимаю. Потом он опять потерял сознание, потом очнулся, пока мы его перевязывали… мучился он ужасно, а ведь это было только начало, понимаешь? Он бы несколько дней умирал там, и ему было уже ничем не помочь – ни один человек не смог бы сделать этого, разве только облегчить его страдания. И он знал, что умирает – просил дать ему бумагу и перо, а у нас ни того, ни другого не было; повторял, что не может, не смеет оставить Анталя без средств, что надо и обо мне кузине написать в Пресбург, ведь я, слава богу, жив и здоров, а значит, он ещё может что-то для меня сделать… свет не видывал таких энергичных умирающих! Анталь как-то его успокоил, сказал, что всё будет утром, утром… успокаивать он умеет – справлялся даже со мной с моих двенадцати лет, и вообще, как ты, наверное, понимаешь, он совсем не плохой. Но вот когда он сталкивается с вопросами жизни и смерти, то становится совершенно ужасен. Думаю, это неудивительно: в монастыре из его него растили охотника на ведьм и на всякую нежить...       – Правда?! – заволновался Альфред.       – Ну да, – Герберт посмотрел ему в лицо. – Ты удивлён? Он мне в этом признался, когда вывел ненадолго из домика, чтобы переговорить со мной. Точнее, я с ним говорить не мог тогда… я долго потом совсем ни с кем не мог говорить. Даже с отцом.       – Герберт! Но ведь это же значит тогда, что он очень много о нас знает! Возможно, даже больше всех на свете! – воскликнул Альфред. Он очень оживился. – Думаешь, поэтому Генрих пошёл к нему?       Поэтому? Виконт удивлённо моргнул.       – Не знаю, – отозвался он. – Просто он вроде как общается с ними… честно, мне даже в голову не пришло. Думаешь, пошёл посоветоваться?       – Ну да! Подумай: если бы ты знал кого-нибудь, кто так много знает, а сам совсем ничего не понимал бы, разве ты бы не пошёл?       – Я? Ну… может быть, – неохотно признался Герберт. И заключил: – Генрих пошёл бы точно. Ну хорошо, значит, найдётся. Хотя теперь, кажется, я за него беспокоюсь гораздо больше. Что может прийти Анталю в голову, особенно если он узнает, что дело касается моего отца?       Альфред пожал плечами:       – Не знаю. А тогда что пришло?       – Тогда? – переспросил Герберт. «Надо же, – подумал он, – кажется, в моём птенчике разыгралось любопытство!» – Когда он вывел меня поговорить? Ну он сказал, что хочет открыть мне тайну – и открыл её, рассказал, кем должен был стать на самом деле. «Я не сделаю ничего дурного ни вам, ни вашему отцу, – продолжал он затем, – я знаю, что он обратился и обратил вас, но взамен, прошу, пообещайте мне, что это не коснётся Агошта. Позвольте ему обрести покой, он заслужил покоя… он не вынесет такой участи. Прошу вас, пообещайте мне!» Я смотрел на него, смотрел и удивлялся, а потом просто ударил его в висок и он потерял сознание. Я положил его у костра, чтобы дикие звери не тронули, а сам вернулся в дом. А потом…       Он замолчал. Воспоминания… он не касался их так долго, и теперь, когда они окутывали его, не мог сопротивляться им. Всё живо, всё словно у него перед глазами: вот Анталь лишается чувств от его удара – и он не даёт ему упасть на землю, а бережно кладёт у огня. Потом царапает себе запястье, совсем не чувствуя боли, и мажет кровью шею и грудь своего бывшего камердинера под расстёгнутой рубашкой. Отчего так, он не может объяснить, но совершенно точно знает: Анталя сейчас не тронет никто. Совсем никто.       – А потом? – волнуясь, спросил Альфред.       – Потом… – вполголоса повторил Герберт. И уставился в балдахин над головой: – А что было потом?

***

      Костёр, поляна, поваленное дерево. Летняя ночь – звёзды такие яркие, их так много в прорези лесного полога над ними! Хочется запрокинуть голову и окунуться в их свет, холодный и чистый. Герберт пытается проделать это – и несколько мгновений стоит так, неподвижно, подставив свету лицо. Ему хочется исчезнуть, раствориться, насовсем уйти из этого мира – и он нашёл бы способ сделать это, но он чувствует: там, в горах, есть замок. Есть отец. Отца оставлять нельзя…       Герберт открывает глаза. В домике его ждёт умирающий, и это очень важно. Нельзя допустить ещё одной смерти. Он видел слишком много смертей этой ночью.       Он скользил в крови на лестнице, которая вела к спальне его глупой предательницы-невесты, видел растерзанные тела во мраке. Они лежали, как брошенные марионетки, – во дворе поместья, у дверей, в коридорах… Рудольфу не нужно было столько крови, чтобы насытиться – он просто хотел, чтобы она текла, брызгала в разные стороны… так он расправлялся с прислугой в своём поместье, когда обратился, так было и теперь. Герберт не мог вспомнить всего – только отдельные, яркие вспышки: алое на белом, нежная белая плоть от когтей рвётся в кровавые лоскуты; крики, кто-то падает, кровью пахнет так, что невозможно вздохнуть, от неё кружится голова и хочется ещё, ещё её… хочется выть от восторга. Вернее, хотелось тогда, но в голове всё так перепуталось! И голова тяжёлая.       Он шёл и видел эти тела – и в то мгновение ему снова как будто становилось пятнадцать, и он начинал дрожать от ужаса: если отец узнает, если только он узнает, чему Герберт позволил случиться… а раз позволил, раз не смог сопротивляться, то, значит, виноват, то, значит, может быть, даже и хотел… Но Герберт никогда не хотел!       Ничего такого! Никогда!       Впрочем, поздно: всё уже случилось.       Но больше ничего подобного случиться не должно. Герберт этого не допустит. И поэтому он оставляет Анталя у огня и осторожно пятится в темноту. Прочь от света: там спокойнее.       Он идёт, обходя костёр, словно перетекает с места на место. Его не слышно, он лёгкий и гибкий, словно без костей. Он бросает взгляд на свои рукава: рубашка на нём совсем-совсем белая, и он вспоминает, что она принадлежит тому человеку, который сейчас может без него умереть. Предыдущую пришлось выбросить: она была вся в крови.       Как много крови! Герберт чувствует тошноту.       Он толкает дверь домика, потом тянет за ручку, и она отворяется. На окошке горит единственная свеча, но свет ему не нужен: всё и так хорошо видно. Вот постель – брошенные на топчан шкуры, плащи, что-то ещё из кареты – может быть, попоны, которыми укрывают лошадей, – и среди всего этого, на этом жалком ложе, спит измученный граф Бадени. Его щёки горят лихорадочным румянцем, а в комнате пахнет смертью. Герберт чувствует это – начинающееся гниение – и знает, что кровь из раны графа пить не станет ни за что. Он наклоняется, с любопытством смотрит на умирающего: каково это со стороны, когда человек медленно умирает сам? Кровь в нём портится, наполняя здоровое, сильное тело гнилью… Герберту ничего от неё не будет, но Бадени сгорит в лихорадке, выгорит изнутри.       И его не станет на свете. Как прислуги во дворе и в доме, как его сестры, как Рудольфа, как родителей Рудольфа… Герберт морщится: их всех слишком много, он этого не хочет. Поэтому он бережно отводит с лица и шеи Бадени густые тёмные кудри, когда-то такие красивые, а сейчас жалкие, слипшиеся от пота, и склоняется ниже, к его шее…       Бадени просыпается. Герберт отшатывается к стене.       Он видит, как вместе с раненым просыпается и его боль – стоит только слегка шевельнуться, и сразу крик, и слёзы… Проходит некоторое время; Бадени откидывается на подушки – тоже из кареты – и дышит, дышит, дышит из последних сил, то стискивая зубы, то глотая воздух.       – Анталь! – хрипло шепчет он, и от надрыва в его голосе Герберт начинает дрожать. Вдруг взгляд Бадени останавливается на нём – и тревога, боль в его глазах сменяются узнаванием. – Ах, дорогой виконт, это вы! Как хорошо, что вы здесь! Посидите со мной, не бойтесь… я напугал вас, верно? Ничего, всё уже хорошо… Подойдите.       Он манит Герберта к себе и даже улыбается, но его голос, свистящий хриплый полушёпот, и напряжённая морщинка между бровей свидетельствуют об обратном: ничего не хорошо. Даже его выдающийся нос как будто заострился и стал не таким приметным. Смерть меняет всё – делает меньше, ничтожнее, стирает из этого мира. Герберт подходит, садится рядом.       Он растерян, он не знает, что сказать, и потому опускает глаза, нервно сплетает и расплетает пальцы, прячет руки между колен… хочет спрятаться в темноте. Но даже умирающий, страдающий от боли Бадени по-прежнему улыбается ему и очень ласков с ним… Герберт вспоминает отца, когда того принесли в замок, искалеченного после падения с лошади, и ему хочется плакать. Ему хочется плакать от того, что он прекрасно помнит, как тяжело, страшно и горько было ему потом, и что никто, кроме Бадени, даже не захотел приехать в замок. Одному только ему оказалось не всё равно!       И он умирает теперь.       – О, ну что вы! – Бадени трогает его за руку. – Мой дорогой виконт! Не стоит этого, правда же. Вот увидите, я встану на ноги – и всё это покажется вам дурным сном. Раз уж мой компаньон поленился захватить из дома письменный прибор, придётся мне самому представлять вас моей кузине… Не плачьте, – уговаривает он, но у Герберта просто льются слёзы, и он молчит. – Матерь божья, я даже не могу предложить вам носового платка!       Он вздыхает, и Герберт вдруг понимает, о чём он думает: он, столичный щёголь, три года поражавший всё окрестное дворянство пышностью и блеском своих нарядов, безмерной щедростью и даже мотовством, умением жить так, как они никогда не могли себе позволить, теперь умирает в глуши, в обветшалом охотничьем домике, и даже носового платка у него нет. Прекрасный фехтовальщик, не раз дравшийся на дуэлях – и смертельно ранен пистолетной пулей, вовсе не на дуэли. Нежный, заботливый брат, безмерно любивший сестру – и теперь умирает от её руки. И на дворе месяц август, месяц, названный в честь того же самого римского императора, что и несчастный граф Бадени.       «Sic transit gloria mundi*, – звучит у него в голове негромкий, задумчивый отцовский голос. И тянется за этой фразой из памяти: – Ну что, нагулялись? Пойдём. Пирога с вишней хочешь?» И Герберту как будто снова девять, и у него прекрасный новый охотничий костюмчик: старый недавно сделался мал...       – Как здоровье вашего отца? – вдруг спрашивает Бадени, и Герберт испуганно застывает: последний раз он видел отца, когда вырвался из его рук и бросился в окно своей спальни, чтобы сразу вслед за тем помчаться в поместье фон Розенштернов. Он должен это говорить?! – От него так давно не было вестей… О! – испуганно вздрогнув, словно даже позабыв про боль, шепчет Бадени. – Неужели вы решились на такое опасное путешествие, потому что рассчитывали найти в моём поместье врача?!       Герберт смотрит во все глаза: он не понимает. Потом он поймёт, что доктор в поместье должен был находиться при Агнешке, в замужестве фон Розенштерн, которая ждала ребёнка от Рудольфа, но сейчас это ускользает от него, и он просто застывает и смотрит, смотрит… Бадени тоже смотрит, ожидая ответа, он тоже, в свою очередь, никак не может понять, – но потом с его глаз точно спадает пелена. Взгляд, само выражение его лица – всё меняется. Он догадался!       – Мой дорогой виконт… – шепчет он и берёт Герберта за руку. Берёт… Герберт позволяет это ему. Бадени касается его кожи – и вздрагивает от холода, и смотрит на его длинные, острые ногти.       И почему-то не кричит. Он смотрит – просто смотрит, широко раскрыв глаза, а потом холодеет сам, и его медленно начинает колотить.       – Анталь… – шепчет он неуверенно. – Анталь! – и поднимает на виконта глаза, полные слёз: – Вы же его не… нет, силы небесные, вы же не могли этого сделать!       Нет! Герберт испуганно качает головой. Он не делал Анталю ничего плохого – ничего, кроме того, что заставил его пока не мешать! Он вскакивает с постели, пытается успокоить Бадени, пытается уложить его ровно, пытается дать понять, что всё хорошо и что ничего плохого он никогда не хотел, у него и в мыслях не было… но не может, не может, просто никак не может этого сделать, и сам чуть не плачет от отчаяния, глядя в эти полные слёз глаза – блестящие, синие, красивые, как далёкие звёзды. Однако Бадени неожиданно его понимает – и сам успокаивается вдруг.       – Милый виконт! – шепчет он. – Милое дитя! Так вот что вы такое теперь… Я должен был догадаться. Ваш отец… ведь ваш отец сделал вас таким? (Герберт кивает). О, какое чудо! Какое страшное, какое прекрасное чудо! Да, теперь я вижу… мне знаком холод ваших рук. Как я не заметил этого раньше? Ваш отец так славно всех нас одурачил! Передайте ему от меня… – тут он вдруг снова вздрагивает и смущённо улыбается, отводит глаза; Герберт сразу и не понимает, к чему он это. – Передайте ему моё самое искреннее восхищение! – улыбаясь, продолжает Бадени. – Меня огорчает лишь одно – то, что он не смог доверить мне свою тайну… и то, что Анталь всё от меня скрыл. Чей он компаньон, в конце концов? Я ведь так любил его всё это время… о! Оказывается, этого было так мало…       Его голос вдруг срывается, на лбу явственнее проступает пот, и лицо искажается от усилившейся боли. Несколько минут он пытается справиться с ней, мучается, чуть ли не рычит от бессилия и ярости, но потом притерпевается и смотрит на Герберта устало и виновато.       – Да, это действительно меня убьёт, – шепчет он, – я чувствую… Дайте руку, мой милый виконт. Анталь попросил вас мне помочь?       Герберт теряется снова. Просил или нет? Что значит это самое «просил»? Просил о чём?       Он напряжённо думает некоторое время – а потом вдруг понимает: это неважно, что Анталь сказал. Слова вообще не важны.       Бадени улыбается.       – Ах, – шепчет он, – так вот почему он ушёл… Какое тяжкое для него это, должно быть, зрелище! Но мы ведь справимся и без его помощи, как думаете? Не бойтесь, мой дорогой виконт, – он откидывает волосы с плеча и шеи, – я готов сейчас ко всему, даже к смерти. Жаль будет только, если Анталь не придёт… Идите ко мне.       И Герберт послушно идёт к нему, позволяет себя обнять, склоняется к его шее, тычется в неё, как слепой котёнок. Он вдыхает запах духов и смерти, чувствует там, под кожей, горячую кровь, которую хочется почувствовать губами… это горячит кровь ему самому, это завораживает, и дальше всё случается очень легко. Клыки легко вонзаются в нежную кожу, прокалывают плоть, попадают точно в артерию; Бадени только стонет и расслабляется, прижимая его к себе. Словно знает, как надо. И Герберт вдруг понимает: ему случалось переносить такое раньше. Уже случалось! Запрокидывать голову вот так и обнимать…       …papa! Что ты с ним делал?!       Он дрожит, он ужасно боится услышать отцовское имя сейчас, с этих уст, – но Бадени не произносит ничего. Его кровь раскалена жаром, и в этот жар он уходит, с каждым вздохом, словно медленно погружается в горячую воду. Герберт не может пробиться в его разум, но совершенно уверен: отца там нет. Там другой мужчина – там Анталь; там настолько глубокие, настолько интимные переживания, что их можно хранить только за семью замками, потому что выдать их – то же самое, что надругаться над собой. Бадени они греют, а Герберта – невесомые, почти обжигают; и он вонзает клыки глубже, жадно высасывает, глотает горячую кровь, упиваясь ею. Он знает, что забирает из этого красивого, сильного, грешного тела боль.       И вместе с ней – жизнь.       Бадени не сопротивляется: дышит спокойно, как во сне, и обнимает Герберта. И Герберту с ним спокойно. Был Рудольф или не был – ему уже всё равно… Но он чувствует: кровь заканчивается, сердце в груди, к которой он прижался своей грудью, бьётся реже… реже… Бадени вздыхает – глубоко.       И совсем перестаёт дышать.       Шатаясь, Герберт поднимается на ноги. Это всё. Он сделал всё, что мог, и…       Запаха смерти больше нет – его вытеснил запах крови, запах духов, крепкий, пряный и слегка горьковатый. Тело на постели больше не принадлежит умирающему – оно вообще не принадлежит живому человеку. У живых не бывает таких спокойных бледных лиц, такой странной, застывшей, недоумевающей и нежной вместе с тем улыбки. Герберт волнуется, Герберт кусает костяшки пальцев, Герберт хочет плакать. Он не знает, получилось ли у него. С Рудольфом получилось – но тогда всё происходило очень быстро, была борьба, была агония. Какая была агония! А теперь…       Он снова настороженно смотрит Бадени в лицо. Ничего не происходит. Герберт чувствует всё больший ужас. Ему хочется спрятаться в темноту, он жмётся к стене… и видит, как безжизненное тело на постели приходит в движение. Белая рука, украшенная единственным рубиновым перстнем, слепо скользит по плащу, который служит одеялом. Ищет что-то.       Герберт тревожно приподнимается на цыпочки: ещё немного – и он стукнется головой о низкий потолок. Бадени вздыхает, снова шарит рукой по плащу, хмурится, не открывая глаз. Герберт сглатывает. Кажется, пора бежать.       Он выскальзывает из домика и прячется в темноте за деревьями. Он любопытен – ему словно снова четыре года, или шесть, или двенадцать… и отчего-то очень легко. Почти весело. Он видит, как у костра приходит в себя Анталь – садится на земле, точно не понимая, где он и как здесь оказался, и вдруг – спохватывается, вскакивает, в ужасе озирается кругом и бежит, бежит прямо к домику! Он распахивает покосившуюся дверь… и замирает на пороге. Герберт подкрадывается поближе и старательно напрягает слух. Ну что там, что там?!       – Любовь моя! – слышит он – и счастлив тому, что голос, который он слышит, совсем не похож на вымученный полушёпот. Он звучит совсем как прежде, мягко и глубоко, и трогает за душу, как будто каждый из множества его оттенков – это маленький блестящий ключ, способный отпереть любые двери.       Однако Анталь, кажется, не рад. Он пятится, совсем как Герберт недавно. А потом оборачивается, озирается кругом – и Герберт понимает, что ищет он его. Веселье сразу пропадает. Отчего-то пересыхает во рту.       – Вы… – шепчет Анталь. – Вы! – он вдруг бросается в сторону виконта, даже его не видя, – и Герберт вспархивает в воздух испуганной летучей мышью. – Вернитесь! – кричит Анталь. – Вернитесь! Вернитесь!!!       Но Герберт его не слушает. Он уже высоко в воздухе – ему плохо, и он торопится к отцу, скорее к отцу! Ему страшно, его мутит, он хочет скорее найти покой – нырнуть в отцовские объятья, зарыться в них и дрожать, и ничего и никого больше не видеть. Рудольф мёртв… все мертвы! И Анталь теперь тоже его ненавидит… Вдруг он захочет отомстить?       Он стремительно приближается к замку, подгоняемый ветром, находит окно отцовского кабинета – и бросается прямо в него, до последнего уверенный, что может просочиться сквозь стекло. Однако превращается он не в туман, а в себя самого – и ломает раму, ранится об осколки, больно ударяется обо что-то всем телом и падает… падает на ковёр.       – Герберт, – слышит он потрясённый отцовский голос. – Герберт!       Виконт не отвечает ему – лишь закрывает глаза. Отец хватает его с пола, торопится скорее, крепче прижать к груди, гладит по голове, шепчет что-то, сбивчиво, взахлёб, словно боится, что он снова сбежит. Но нет. Герберт никуда не собирается сбегать.       Его бегство закончилось. Он дома. Он останется здесь навсегда.       У его отца, у его несчастного, идеального, правильного отца был любовник. Мужчина. Другой мужчина. Любовник…       А он-то готов был умереть, лишь бы отец ничего не узнал о нём и о Рудольфе. Лишь бы не запятнать позором своё – и отцовское имя. И вот как всё оказалось!       Ему тяжело, ему больно, и в глазах темнеет от ярости – ему просто невыносимо, и, может быть, хочется плакать, но плакать он не станет. Он вернулся домой не ради этого… а зачем – уже и сам не знает.       Его место здесь. Возле отца. А потом…       Откуда ему знать, что будет потом? Он и сейчас не может сказать, что происходит. Он лишь зажмуривается и всё больше дрожит, крепче прижимаясь к отцовской груди, слушая его шёпот и прячась в его объятиях.       Надёжных, как и прежде.

***

      – Герберт? – волнуясь, позвал Альфред. Это явно было ненормально: виконт уставился в потолок так, словно погрузился в транс, и, кажется, даже отвечать не планировал. Однако, услышав своё имя, он вдруг вздрогнул и медленно перевёл взор на Альфреда.       Ох ты ж! Юноша чуть не слетел с кровати. Потому что Герберт сейчас был не то чтобы вылитый граф, но глаза… это ж надо так! Это ж надо – так…       – Что?       – А… Э… Я... – Альфред на мгновение утратил дар речи. Но потом спросил: – А это правда, что вампиры взглядом гипнотизировать умеют?       Герберт пожал плечами:       – Не знаю. Когда голодные – наверное… У тебя были такие глаза, когда мы шли по городу! Мне тебя хотелось покормить ещё больше, чем обычно.       – Да? Я не помню, – честно признался Альфред. И добавил: – Я не нарочно.       – Ах! Ну конечно ты не нарочно! – Герберт рассмеялся. – Нарочно, мне кажется, только papa умеет, но у него не всегда получается. Я думаю, он умел это ещё до того, как обратился, просто не пользовался или скрывал. Или боялся. Он ведь тоже боится иногда… ох, теперь я за него боюсь.       Он прижался к коленям Альфреда, обнял их и положил на них голову. Альфред погладил его по голове, тихонько разбирая растрёпанные, перепутавшиеся волосы. Ему ужасно хотелось проявить к Герберту всю свою нежность – как-нибудь, ну хоть как-нибудь, ну пожалуйста! Чтобы Герберту понравилось.       – Я обратил Бадени и с тех пор больше ни разу его не видел, – вдруг признался виконт. – На самом деле, я думал, что их с Анталем уже даже нет в живых. И теперь вдруг выясняется, что они здесь, что они уже два года в Германштадте, и Генрих... даже успел с ними познакомиться. Думаю, они не знают ничего о том, что происходит в замке, чего хочет тётушка Лоренца и на какие уступки ей пошёл мой отец, и так должно оставаться впредь. Неважно, что Бадени подумает обо мне, но об отце…       – Что? – спросил Альфред.       Герберт закрыл глаза.       – Ты не знаешь всего, что было, – прошептал он, и Альфред почувствовал, как его пробирает дрожь. – Ты… все эти годы тебя здесь не было.       – Хотел бы я быть рядом с тобой, – пробормотал Альфред. – Ты хочешь сказать, что погибло много людей?       Герберт кивнул:       – Больше, чем ты думаешь.       Он дрожал очень сильно, хотя в комнате было совсем не холодно. Альфред укутал его одеялом – лучшее, что он смог придумать сразу, – и задумался над тем, что чувствует сам.       Ну да, погибли люди. Были убиты и разорваны вампирами, и граф об этом знал. Больше того, он… хотя нет. Не факт.       – А твой отец принимал в этом участие? – спросил он, чтобы уточнить.       – В чём именно? – вздрогнул Герберт.       – В Балах… я имею в виду, он сам убивал кого-нибудь? Ему это нравится?       – Отцу?! – Герберт подскочил на месте. – Ты… ты... да как ты!..       – Значит, нет, – торопливо согласился Альфред. – Я тебя понял. Но я хочу знать, виноват ли он вообще… то есть за что его можно обвинить? За то, что не помешал? Ведь всё равно погиб бы кто-то… у вас там нельзя по-другому, да? Ну на кладбище, я имею в виду… ты ведь понимаешь, что я имею в виду?       Он с надеждой посмотрел на Герберта. Тот потрясённо, просто огромными глазами, глядел на него, кутаясь в одеяло.       – Если ты хочешь сказать, что они всё равно убили бы кого-то… – начал он.       – Да! – кивнул Альфред. – Именно это и хочу. И я думаю, что твой отец делал всё возможное, чтобы последствия были не такими ужасными, понимаешь? Последствия… – он поморщился. – Нет, это не совсем то слово, наверное, потому что всё равно кто-то умер, но я не знаю, какое будет правильным, так что пусть будет так. Главное, что твой отец делал всё, что мог, и никто на его месте не смог бы поступить лучше. Конечно, ты можешь сказать, что лучше было бы и вовсе уничтожить всех вампиров, но я больше не охотник на вампиров и больше так не думаю.       – А я что, охотник? – Герберт отбросил волосы назад. – Вот ещё! С чего бы мне такое говорить?       – Ну… ты не очень любишь этих с кладбища, кажется, – Альфред пожал плечами.       – Ненавижу. А они – меня. Хотя на самом деле, конечно, ненавидит меня тётушка Лоренца, ну и Конрад тоже. Эммелина, эта уродливая комнатная собачка… она просто ужасно злобная. Остальных я даже по именам не помню – все они на одно лицо, от людей в них совсем ничего не осталось. Куколь умнее, чем они… Я догадываюсь, почему так случилось, – прошептал он, опуская глаза. – И…       «Ему страшно!» – понял Альфред, глядя на то, как мечется его взгляд и подрагивают плечи. Да его и самого пробрал холодок. Можно ведь сделаться и таким, как вампиры с кладбища, можно стать тенью среди теней, частью безликой массы, до неузнаваемости грязным существом в лохмотьях. Вот Генрих…       – А Генрих тоже был таким, как они? – спросил он Герберта.       – Нет, я думаю, никогда не был, – почти шёпотом отозвался виконт. – Правда, это ему не помогло. То, что они с ним делали… знаешь, если бы он был таким же, как они, возможно, ему было бы легче.       – А что они с ним делали?       Герберт помотал головой:       – Я не знаю…       – Так, – пробормотал Альфред, услышав, как дрожит его голос. – А… а твой отец знает что-нибудь?       – Нет! – решительно отозвался Герберт. – Нет, он ничего не знает… а если знает – домой я больше не вернусь! – Он соскочил с постели, путаясь в одеяле, и заявил: – Я иду одеваться и ты тоже, а потом мы идём вниз. Я хочу что-то съесть. И я так больше не могу!       – Ладно, – согласился Альфред. – Вниз так вниз… а что съесть?       – Что-нибудь! Понятия не имею, – Герберт скрылся в ванной. Альфред вздохнул и лёг, чтобы немножко отдохнуть. Ну и подумать заодно.       Значит, где-то совсем рядом от них живёт – не-живёт – самый первый, то есть самый старший вампиролог из всех, какие только существуют на свете. С ума сойти! И хотя никакого прорыва из этого, конечно, не сделаешь, хорошо было бы просто с ним поговорить. Да профессор Абронзиус со стула упадёт, если узнает, что есть такая возможность! И кстати…       Он не только от этого упадёт. Тот юноша, которого нельзя было кусать, а только обойти и не трогать, который выскочил из переулка, зовя этого самого Анталя – он ведь тоже не совсем обычное явление! Ван Хельсинг рекомендовал запирать таких в доме, обкладывать чесноком и сторожить каждую ночь, потому что когда зло позовёт…       Вот именно: загвоздка в том, что зло зовёт. За ним не бегают!       Альфред вздохнул. Ему ужасно хотелось это изучить, узнать как следует, но одновременно он понимал, что это вовсе не его дело. Кто его пустит туда? Может быть, Генрих как-нибудь поможет? Вот бы его убедить, когда он вернётся! Вот бы он вообще вернулся, а не потерялся неизвестно где… Книжная теория о вампирах – сухая и скучная, пусть профессор в ней копается! А Альфреду поручит полевые исследования… ну почему нет? Кругом столько всего! Столько всего!       Альфред отчаянно вздохнул, превратился в нетопыря, вспорхнул с подушки и повис под балдахином вниз головой, обиженный на всеобщую несправедливость.