***
Нет места лучше дома! Август скользнул над дверью, материализовался из облачка тумана посреди прихожей. Какой полёт! Как будто он бежал с позором, сверкая пятками, а не успешно справился с задачей, хотя как ещё называть его успех. Если бы он только знал! И, самое главное, если бы ещё знал Анталь. Теперь Август чувствовал себя особенно виноватым перед ним: бросал обвинения ему, а оказалось!.. Анталя он разыскал в кабинете, с Альфредом: услышал по голосам. Сначала Альфред воскликнул: – Но это же расходится со всеми общепринятыми представлениями, то, что вы говорите! – Так и что же теперь, молчать, чтоб никого не обидеть? – отозвался Анталь. – Никто, знаете ли, ваших коллег такие глупости принимать в качестве представлений не просил. В слюне не-умерших якобы содержится вещество, которое способно сделать смертного вампиром… ну вот плюнете вы на ваших коллег, так и что с того? Конечно, если не знать, как на самом деле происходит обращение и считать его процессом чисто физиологическим, такая фантазия неудивительна. Любопытно только, почему всё-таки слюна? – его голос зазвучал игриво. – Не кровь, не… что-нибудь другое? – Про кровь есть теория, а про это… ну так вампиры же неспособны к размножению естественным способом, и… – Скажите пожалуйста! А противоестественным? – Э-э-э… через укус? – Альфред, судя по вопросу, совсем растерялся. Анталь рассмеялся в ответ: – Да я шучу, шучу! Ну что вы так серьёзны, в самом деле… – Ну, знаете ли!.. – отозвался Альфред. Август счёл, что момент подходящий, и постучал в дверь. Смех и голоса смолкли. В следующее мгновение ему открыл Анталь. – Ну наконец-то, Агошт! – обрадованно сказал он, но только вгляделся в его лицо – и радость сменилась тревогой. – Ох, неужели случилось что-нибудь? Он отказался? – Он согласился и мы можем рассчитывать на него, но у меня возникают сомнения относительно дальнейших перспектив, – Август улыбнулся Альфреду, который дожидался на диванчике у стены, и спросил: – Мой дорогой друг, вы не возражаете, если я украду Анталя буквально на пару минут? – Да нет, – Альфред пожал плечами. – Вот и замечательно! – Август увлёк Анталя в коридор и закрыл за ним дверь. – Пожалуй, нам лучше поговорить об этом у себя, – сказал он. – Вмешивать виконта или Генриха, право… – Об этом не беспокойся: их нет. – Как нет? – Вот так, просто. Отправились следить за домом Фредерики с полчаса назад. – Как! – с волнением воскликнул Август. – Ведь это опасно? – Не так опасно, как изо всех сил удерживать вестника хаоса, который желает уйти, – Анталь вздохнул. – Однако же виконт вызвался пойти с ним – это уже не так опасно… – Если только ничто не подтолкнёт Генриха попасться, так? – Ну если уж подтолкнёт, то мы ничего не сможем сделать. Послушай, – Анталь взял его за плечо, – что случилось? Тебя кто-то видел? Тебя кто-то преследовал? Йорген решил представить тебя домашним? Не лучшая затея, не спорю, но ты ведь… – Нет, ничего подобного он не сделал: пожалуй, в этом отношении у него есть какое-то чутьё. Давай хотя бы отойдём чуть дальше от дверей, – предложил Август. – Вопрос деликатный, а для Альфреда, кажется, на сегодня и так уже достаточно… – Деликатный? – удивился Анталь. – Ну хорошо, как скажешь. Они прошли по коридору вправо и вышли к эркеру, разделяющему два крыла. Здесь стоял уютный гарнитур для отдыха и в целом, если не искать полного уединения, вполне можно было поговорить, а то и просто побыть вдвоём, обнявшись. Август сомневался, что до этого дойдёт дело, однако же уселся на удобное канапе и указал Анталю на место рядом с собой: – Иди сюда. Знаешь, я хочу сказать, что был несправедлив к тебе, – начал он. Анталь безмолвно опустился рядом. – Я думал, и неважно, по какой причине, что господин Фольк избрал предметом своего обожания именно тебя, но теперь… словом, меня смущает то, что я узнал сегодня. – Смущает? Как это? Он тебе открылся в чём-то? – В том-то и дело, что нет, и мне, пожалуй, не следовало бы об этом знать, но с недавних пор, кажется, обстоятельства складываются таким образом, что моя привычка касаться собеседника в личном разговоре меня погубит… Получается, что всякие фантастические вещи творятся в чужой голове, а стыдно мне. Ты говоришь, он утратит особый интерес к тебе, когда ты обратишь его? – Иначе не может быть, – подтвердил Анталь. – Пойми, Агошт, то, что он испытывает сейчас, то, что он очарован и это очарование принимает разные формы, пусть даже сомнительные, связано только с его стремлением покинуть этот мир, не больше. После обращения, когда он достигнет цели, он, конечно же, остынет: всё неземное, что он видел во мне, в его глазах исчезнет, он сам станет таким же. Почему ты в этом сомневаешься? – Потому что узнал больше о его желаниях, которые никак не связаны с неземными поисками. Конечно, если не считать поисков неземного блаженства… да-да, я ведь предупреждал, что это деликатный разговор. – Неземное блаженство! – повторил Анталь удивлённо. – Что же ты такое увидел, Агошт? – К счастью или к несчастью, увидеть мне было нечего. Что мне могло бы дать зрелище его одиноких утех? Тебе, думаю, тоже, – прибавил Август. Анталь слушал, остолбенев. Конечно: подсматривание для него, пожалуй, было одним из самых худших дел, а если бы его неожиданно застигли за тем, как он… ну не подсматривает, нет: этого бы он никогда не сделал. Август вздохнул, призывая к порядку свои желания и разыгравшееся воображение. – Скорее, меня охватило чувство, давно мне знакомое, чувство, о котором я давно уже успел позабыть. Я имею в виду… – он ненадолго задумался, надеясь выразить это как-нибудь без углубления в детали. – Словом, наш бедный господин Фольк коротает свои дни и особенно ночи в трагическом одиночестве, без всякой надежды на избавление: в той среде, где он имеет несчастье жить, его желания, которые у него, впрочем, едва ли хватает смелости осознать в достаточной мере, настоящая катастрофа: ему необходим кто-то, кто с большим интересом и вниманием отнёсся бы к его неопытности и вверг его в пучину страстей. К сожалению, большинство из тех, кого он видит день ото дня, едва ли способны осмыслить даже саму произнесённую мной фразу, а что уж говорить о том, что скрывается за ней? Ты, любовь моя, скажешь, конечно, что я несправедлив… – Смотря к кому, Агошт, смотря к кому. – Вот как! Но, думаю, ты согласишься, что в этом городе неопытного юношу, который испытывает подобные желания, едва ли ждёт что-нибудь, кроме несчастий и позора? Особенно если об этом узнает его дядюшка, который подчинил себе всё его существование и держит его, насколько я могу судить по обстановке, в ежовых рукавицах. – Возможно, всё не так уж плохо, Агошт, – возразил Анталь. – Они ведь всё-таки простые люди, живут небогато. У него есть своя спальня, в которой тепло? Своя кровать с чистым бельём? – И это, и даже отдельное крыльцо, что не отменяет факта: ему некого привести в эту кровать и не с кем довести это бельё до совершенно непотребного состояния, – подытожил Август. – Будь в нём достаточно набожности и целомудрия, ему, возможно, было бы намного легче с этим жить, но он дитя нынешнего века, так что ему недостаёт ни того, ни другого. Представь теперь, – он жестом перебил Анталя, который хотел что-то сказать, – что будет с ним, когда он столкнётся с обращением, с гоном, с этим необузданным всплеском всех желаний, безумства и вседозволенности. Понимаешь ли ты мою тревогу, любовь моя? – Ты хочешь сказать… – начал Анталь. – Я хочу сказать, что ему нужен любовник, который заставит его забыть о том, чтобы взирать на тебя иначе, как с благоговением. Ему нужен кто-то, кто даст ему понять, что любовь – не просто физиологический акт, вся цель которого заключается в том, чтобы достичь семяизвержения. Проще говоря, любовь моя, в этом городе – нам нужно чудо и никак иначе, вот что я обо всём этом думаю. Последнее, что я хочу – отбивать тебя от него, как отбивал от этой беспутной фройлян Шагал, но если она покушалась хотя бы на твою кровь, то за то, на что может покуситься он, его я, пожалуй, на месте убью! – Ты прав, будет печально, если и впрямь дойдёт до этого, – Анталь кивнул. – Даже если он тоже попытается похитить у меня только кровь, мы не можем предположить, что будет дальше. Если на нашем пороге случится ещё кто-то, готовый помочь, то серийное производство добровольцев мы с тобой, прости меня, не потянем, а если не случится, то я и думать не хочу о том, что тогда будет. Значит, у нас нет другого выбора, – он взглянул на Августа. – Ты должен спросить у графа. – О чём спросить? – удивился Август. – Как это о чём? Тебе нужно чудо, но ты не знаешь, как добыть его; значит, о нём и спроси. – Подожди-подожди! Я?! – у Августа надломился голос. – Но любовь моя, позволь, как же… – Задать графу такой вопрос? – Может быть! Не знаю. Пожалуй, я всё-таки имел в виду не это, – Август сложил руки на коленях. – Что это вообще должен быть за вопрос, чтобы наш дорогой граф мог на него ответить? Что нам делать с этим юношей? Безопасно ли нам обращать его? Или… – Ох, Агошт! – вздохнул Анталь. – Все эти вопросы, да и не только их, вполне можно задать разумному, знающему человеку. Наверняка ты сможешь получить от графа какой-нибудь дельный совет. Но ты забываешь о главном: всё же ты должен спросить не человека. И даже не вампира, не отца и создателя виконта, не того, в чьей воле находится каждый из нас. – А кого тогда? – Пророка. Подумай об этом, а я, пожалуй, вернусь к Альфреду, пока он не слишком заскучал. Славный юноша! Так внимательно слушает, знаешь? – О! Могу себе представить, – слабо отозвался Август – и, оставшись один, пробормотал: – Пророка! Боги, да как же с ними вообще разговаривают? С ними молчат! Молчат… а говорят они. По преимуществу. Лишь бы что-то подтолкнуло их произнести те самые слова… Он ещё ненадолго задумался – а затем, поднявшись, направился к себе, сочинять письмо, которое, вероятно, должно будет решить судьбу Йоргена, если её, конечно, не решит несчастный случай. В дороге.***
– Что мы вообще пытаемся высмотреть? – спросил Герберт. Он начинал скучать, и неудивительно: что хорошего в том, чтобы сидеть на жёстком стуле возле грязного чердачного окна и понемногу мёрзнуть? Его могло бы ждать гораздо более приятное времяпрепровождение, если бы он остался с Альфредом: их медовый месяц недавно вышел на новый виток… Генрих вздохнул и на время оторвался от театрального бинокля. – Едва ли мы высмотрим что-нибудь, мой дорогой Герберт, – сказал он. – Я думаю, что Фредерика не глупа и понимает: по соседству с ней находится пустой дом – замечательное место, чтобы вести слежку. Также у неё во дворе есть недурной дровяной сарай… словом, нет: я совершенно не ожидаю что-нибудь увидеть. – Тогда зачем же мы сидим тут с биноклем?! – от возмущения Герберт едва не вскочил во весь рост. Это было опасно: при его росте он вполне мог бы удариться о наклонную балку крыши. – Развиваем усидчивость! – заявил Генрих почти совсем серьёзно – и рассмеялся: – Ох, видел бы ты своё лицо! Нет, на самом деле… хотя, послушай, усидчивость тебе и в самом деле не помешает: ты слишком тревожный и нервный. А ведь бедняжка Фредль так старается… Так что, ты в самом деле думаешь, что я дурака валяю? – Если бы я не знал тебя насквозь… – Та-та-та! Боюсь, для столь глубокого познания мы всё-таки недостаточно близки! – Генрих рассмеялся. – Ладно, оставим наши пикировки: ты никогда не задавался вопросом, как это – лежать в могиле, но слышать все, что происходит в замке? – Не слишком: меня от этого в дрожь бросает! – Герберт поёжился. – Лежать в могиле! Нет уж: у меня есть саркофаг, а про могилы я даже думать не хочу. – Напрасно: никакое умение, в конечном счёте, не бывает бесполезным, – заметил Генрих. – Слиться разумом с землёй, в которой находишься, или соединиться с портретом, на котором… да-да, это занятное поверье, что мы живём в своих портретах! – улыбнулся он, заметив страх в глазах Герберта. – Когда ты дал мне ту непродолжительную свободу, я научился прятаться как никто другой: не возвращаться же каждый раз в могилу! Туман, в который мы превращаемся, может клубиться очень причудливо: забиваться между щелями пола, теряться в складках портьер… и ложиться среди мазков масляной краски на полотне. Не знаю, что именно произошло потом, но я вдруг почувствовал, что как будто обрёл форму, как будто улыбаюсь, слегка наклонив голову, и вижу… Так я впервые увидел твоего отца лицом к лицу, ну и влюбился в него заодно, думаю, что с первого взгляда. То есть когда я в целом отошёл от впечатления, что у Штефана такой сын, я понял, что он никак не идёт у меня из головы. Прежде я только слышал его голос, прежде я только ему сочувствовал и негодовал из-за него, не приближаясь, но вот тогда… Впрочем, я становлюсь многословным и забываю, зачем я здесь; этого нам не надо. Он снова взялся за бинокль. Ему нужно было запомнить дом, расположение окон, мысленно пройти по знакомым коридорам и понять, что где находится, а не рассказывать Герберту о том, как безнадёжно он влюблён в его отца. Герберту, раз уж на то пошло, лучше бы вообще поменьше об этом знать: Отто может заставить его пересказать всё, дословно, и как на него подействуют эти слова? Нет уж, не надо: лучше всего – если бы в ответ на самый трагический исход он бы просто пожал плечами. Он должен остаться всемогущим, что бы ни случилось. – Что ты решил, когда вернёшься? – спросил Герберт – и если бы с любопытством, а то ведь нет, с такой тревогой! Генрих вздохнул, помедлил немного, выдерживая паузу, и ответил: – Скажу ему то, что он должен услышать – конечно, если мне дадут сказать. Ты ведь прекрасно знаешь, как мало я властен над собой, да и, к тому же, выкручиваться, делать судьбоносный выбор и пожинать все прочие плоды нашей неземной любви предстоит не мне, а твоему отцу. – Знаю, и вот поэтому… – Верь в него, – сказал Генрих. – Верь в него, потому что на себя я бы и гроша ломаного не поставил… Теперь, пожалуй, я пойду и пороюсь вон в том прекрасном сундуке, а ты держи бинокль, – он поднялся и протянул бинокль Герберту. – Осторожно: насколько я могу судить, нашему дорогому Августу он дорог как память… Надеюсь, какое-нибудь одеяло или любое другое подходящее тряпьё я найду. – Ты же не собираешься копаться во всякой мерзости?! – потрясённо обернулся вслед за ним Герберт. – Не драматизируй! Это же не мусорная куча, – Генрих открыл приютившийся в углу сундук. – Вот зарываться в землю в незнакомых местах я не рискую: погребённый мусор, гниющие останки, канализация… откуда я знаю, на чём стоит этот дом? Я, знаешь ли, не ясновидящий. – Фу! – Герберт отвернулся к окну. – Вот именно, – подтвердил Генрих вполголоса. В сундуке он нашел бархатные портьеры, почти не истрёпанные. Не одеяло, но сгодится – так что он постелил их на полу, сколько нашёл, пять штук, подняв небольшое облачко пыли: всё-таки на полу, на чердаке, скопилась пыль. Наверное, если хозяева когда-нибудь вернутся в этот дом, то найдут любопытную картину... Не говоря ни слова и никак не объясняя своих действий, Генрих улёгся на расстеленные портьеры: за эти несколько дней он достаточно практиковался, лёжа в своей комнате на кровати, и уже понимал, что могила, земля, тишина, одиночество – всё это не то чтобы первостепенно важно. Важно – закрыть глаза, расслабиться, постепенно, до самых кончиков пальцев, чтобы тело стало тяжёлым, а всё вокруг – незначительным. И тогда чувства отступают и гаснут – из всех них остаётся слух. Ничего, кроме слуха… И отчаянного желания знать, такого, чтобы оно превозмогло и голод, и жажду, и всё другое… Материю. Расстояние. Пространство. Есть дыхание. Жажда. Слух. Дыхание… Бессмысленная работа лёгких в такт слабым ударам сердца. Дыхание замирает, и сердце стихает тоже. И в тишине, настоящей, абсолютной, полной… – …оставалась живой, – сказал голос. Генрих дёрнулся – пальцы левой руки конвульсивно сжались, царапнули смятый бархат. Это выбило его из равновесия – пришлось снова дышать, отпускать ненужные чувства. Всё заново! Признаться, сверху очень не хватало толщи земли – ну или хотя бы матраса. Но терять ещё больше времени… А ещё рядом был Герберт, настороженный, и мешал. – …уже почти не дышит, – снова услышал он, когда уже почти перестал надеяться. – Может, отправиться вместе с ними и прихватить с собой раскалённую кочергу? Для неё – а может, для вашей нелепой любимицы? Как скоро вы собираетесь достать её оттуда, сударыня? Кол в сердце не сделает её покорной! Этот голос! К сожалению, нецензурно браниться, не приходя в себя и не теряя с таким трудом достигнутого состояния, Генрих не мог. Но как же хотелось! – Её ничто не сделает покорной, – отозвалась Фредерика – вот теперь это была Фредерика! Странно было бы, если бы её там не оказалось. – Взгляните, кто запал ей в душу, этот жалкий идиот! Два сапога пара. Одни и те же предрассудки, одно и то же упрямство! И никакого здравого смысла, даже чтобы спасти свою шкуру. Да что там свою шкуру! Можно было бы понять, что все эти игры в благородство делают с другими. Но нет же, принципы! Принципы, которые им зачтутся на небесах. Их разум слишком ограничен, чтобы признать… Понятно. Генрих, конечно, не мог уточнить имён, но насчёт того, что за жалкий идиот запал в душу Алекс, не сомневался. Разве что Фредерика могла иметь в виду Отто, чью судьбу Алекс, как ни крути, так желала когда-то узнать, наслушавшись семейных преданий. Опять же, что касается принципов… – Небеса! Жду не дождусь, когда они вмешаются, – Эрнестина Фрауенберг ткнула, ударила что-то мягкое, но живое, и Генрих с ужасом услышал звук, который мог быть только предсмертным хрипом – когда воздух преодолевает более нечувствительную гортань и голосовые связки. – Проклятье! Ну да я не сомневалась, что эта тварь издохнет раньше, чем её вытащат отсюда. Время звать слуг, сударыня! И что за принцип, никогда не привлекать их к своим забавам? – Во-первых, это не забава… – О, мне плевать на ваш постный вид! Забава и есть, а ваши привычки только добавляют ей пикантности. А во-вторых, здесь не достаёт мужчин, которые могли бы хорошенько отодрать не только какую-нибудь полудохлую тварь, но и вас, чтобы вы не остались в стороне. Конечно, если вы уверены, что ваша создательница оценит постную трапезу… – Пусть сама скажет мне об этом. – Она не станет ничего вам говорить, если не увидит того, чего желает! Поэтому я здесь. И в ваших интересах немедленно озадачиться поисками не только хнычущих дур с их скучными дырками, но и членов, которые нас позабавят. В вашем распоряжении целый город! Чем вы заняты?! Фредерика ничего не ответила: Генрих мог поклясться, что услышал не просто паузу или тишину, но именно сосредоточенное, долгое молчание. Затем хлопнула дверь: это Эрнестина ушла. – Небеса всегда молчат, – сказала Фредерика. – Они пусты, и ад тоже пуст. Если бы я могла… После этого она замолчала. Генрих ждал конца фразы, но так его и не услышал. Вместо этого он услышал, как что-то отодвинулось… а больше ничего определённого он не разобрал. Затем стало тихо – ничего, кроме неясного шума, доносящегося со стороны той части дома, где жили другие подопечные Фредерики. Другие – те, которые ещё не пали жертвой неумеренных аппетитов… ах, что же всё это значило? Генрих задумался. Незаметно для себя он возвратился к обычному состоянию, переживаниям, чувствам, и первое, что он увидел, когда открыл глаза – тревожное лицо склонившегося над ним Герберта. – Ох, мой милый! – вздохнул Генрих, как следует разглядев его. – Тебе, надо полагать, не понравилось. – Когда ты сказал, что мы будем наблюдать за домом… – Не стану отрицать, я был ужасен. Подняться не поможешь? Думаю, теперь мы сможем и понаблюдать. – Неужели? Генрих терпеливо вздохнул. Герберт, закатив глаза, протянул ему руку. Портьеры в сундук они упрятали вдвоём. – Услышал что-нибудь интересное? – спросил Герберт, сторонясь тяжёлой крышки, чтобы на него не попала пыль. – Можно и так сказать, – согласился Генрих, утирая со лба испарину. – Конечно, было бы интереснее, если бы я мог понять больше… Во-первых, Лоренца приставила Фредерике надзирательницу – прелестную, похотливую тварь Эрнестину. – Графиню Фрауенберг? Ты шутишь? – Вот уж повод для шуток! Нет и нет, мой дорогой Герберт. Хотел бы я знать, что думает обо всём этом твой отец: сдаётся мне, прелестная Эрнестина находится здесь с неделю. Судьба Алекс ей хорошо известна и её местонахождение тоже. – Она так сказала? – Она говорила об этом, насколько я смог уяснить себе из беседы между оргией и выносом тел. Кстати, поэтому сейчас мы возвращаемся к окну. Он занял своё место на табурете. Герберт верхом уселся на свой стул. – Она кого-то убила? – спросил Герберт. – Они кого-то убили, – возразил Генрих. – Не надеешься же ты, что Фредерика в этом не участвовала? Благо, в этом доме всегда найдётся, кого убить, поэтому, когда Лоренца явится с визитом… ох, судя по тому, что Фредерике нужно готовиться к нему уже сейчас, развязка нашего путешествия ближе и предопределённее, чем мы думаем. Как же мне хочется потребовать объяснений! Он устремил взгляд в темноту за окном, подперев рукой подбородок. – Да что там можно требовать? – спросил Герберт. – Мало ли, о чём заявляет какая-то потаскуха! Ты думаешь, ей и впрямь обо всём известно? – Ей не может быть известно обо всём; однако она знает то, что ей положено знать. – Чепуха! Если Лоренца покинет замок, это будет неслыханно, – Герберт взялся за бинокль. – Когда она в последний раз отлучалась дальше окрестных деревень? – Не на моей памяти, – вздохнул Генрих. – Она довольствовалась тем, что могла найти в замке и в окрестностях… Пышный приём в Германштадте! Любопытно, увижу я его своими глазами или уже нет? Хотел бы я к тому моменту уже ничего не видеть… – тут он увидел, как ворота у дома Фредерики вдруг отворились и из них выехала крытая повозка. На козлах сидел один бородатый тип, но когда повозка выехала за ворота, к нему присоединился второй… – Смотри! Ты смотришь? Кажется, это и есть знакомый Анталю господин Марек и его товарищ; значит, те самые компостные ямы, которые мы ищем, находятся отнюдь не на заднем дворе у Фредерики… Ах, если бы я мог быть уверен, что они не ожидают увидеть не в меру любопытную летучую мышь и не готовы предпринять что-нибудь соответствующее! – Не надо, прошу тебя, – сказал Герберт. – Ты ведь обещал! – Знаю! – повозка отъехала от ворот, и Генрих с сожалением отвернулся. – Не сомневаюсь, в той стороне, куда они направляются, выезд из города… Ты их ещё видишь? – Вижу, – отозвался Герберт, не отрываясь от бинокля. Генрих буквально приложил усилие, чтобы удержать себя в руках. Он действительно обещал – Анталь взял с него обещание: «Что бы вы ни увидели, не приближайтесь!» Для себя Генрих уяснил, что лучше его слушаться. Его и Отто слушался… Ничего не скажешь: прекрасный господин Мадьяри умеет быть донельзя эффектным. – Проклятье! Ну вот, они свернули. – Герберт опустил бинокль и поджал губы. – И что нам теперь делать? Дожидаться их, пока вернутся? Эй? Ты что, опять куда-то улетел, даже не расстилая всякого тряпья на полу? – Нет, это выше моих сил, – отозвался Генрих. – И хватит с меня, пожалуй, экспериментов: что-то мне тошно. У меня нет ни желания, ни сил оставаться здесь: могу ли я быть уверен, что узнаю хоть какие-нибудь подробности? А если в моём присутствии случится ещё одно убийство или какое-нибудь мерзкое деяние… нет-нет, говорю же: это выше моих сил. Прости, что вытащил тебя из дома… – Эй! – Герберт толкнул его в плечо. – Никуда ты меня не вытащил: я сам пошёл с тобой! Я, знаешь ли, иду куда хочу… большую часть времени, – он вздохнул, сложил руки на спинке стула и положил на них подбородок. Генрих знал о его особенности иногда опережать события, так что улыбнулся. – Что нам теперь делать? Могли бы спуститься в Нижний город поохотиться… – Тебе лучше вернуться и взять с собой Фредля и Августа: у меня нет аппетита. – А ты что будешь делать? – Вернусь и буду плакаться Анталю. Какие варианты у нас ещё есть? – А что всё-таки сказала графиня Фрауенберг? – этот вопрос прозвучал у Герберта с почти детским любопытством. Каким же он всё-таки умеет быть, что ему невозможно отказать в ответе! Да и о чём бы он ни просил – ему невозможно отказать. – Что для дальнейших развлечений Фредерике следует подыскать также мужчин, – медленно проговорил Генрих. – Что так хочет Лоренца, и поэтому… Послушай, давай уйдём отсюда? Не ровен час, нас здесь с тобой застанут, и если тебе Фредерика не посмеет причинить вреда, то за себя я, кажется, не уверен. И бинокль не забудь: насколько я могу судить, Августу он дорог как память. – Он так не хотел тебе его отдавать? – Герберт повертел бинокль в руках. – Он и не отдавал. Это Анталь! Поэтому если что-то случится, мы рискуем навредить ему. И, кстати, у тебя волосы в паутине. – Где?! – Герберт, который был занят тем, что прятал бинокль под пальто, вскочил со стула как ошпаренный. Генрих посмеялся над ним и сказал: – Стой! Дай я сниму. Он остановил виконта, придержав за локоть, и снял длинную паутинку с его волос: видишь? Герберт закатил глаза: он, верно, думал, что в его волосах успело обосноваться целое паучье семейство. И неудивительно: пожалуй, на чердаке было как-то уж слишком пыльно. Генрих ещё отряхнул его пальто: надо же, так вымазаться, почти ни к чему не прикасаясь! Ох, Герберт… Он вспомнил вдруг, как Фредерика обвинила его в том, что он, преступно выбирая мужское общество, за свою жизнь не наплодил детей. Однако же интересно: если бы у него всё-таки были дети, появился бы Герберт когда-нибудь на свет? Или же – каким бы он был, сын Отто, не унаследовавший ни капли дурной крови фон Штейнбергов? Впрочем, Генрих об этом бы и не узнал. – О чём ты думаешь? – спросил Герберт. – Да так! – Генрих, рассмеявшись, отмахнулся. – Думаю, что иногда я всё-таки способен делать правильные выборы. Кстати, скажи-ка мне: а как ваш с Фредлем медовый месяц? Ты им доволен? – А с чего ты взял, что нет? – Как мужчиной? – Что?! – Герберт моргнул. – Ну, знаешь ли! И, к твоему сведению, он мной – тоже! – Оу. Просто, глядя на твою прыть, мне подумалось, что Фредль сложил с себя часть полномочий, – пояснил Генрих. – Но если нет – в таком случае, должен признаться, что я завидую… Разумеется, вам обоим. Прости мне мою бестактность, просто когда-то давно я пообещал твоему отцу сущую глупость – чего только не пообещаешь, когда на тебя навалится такой мужчина? Наверное, теперь ему стоит знать, что я едва ли смогу физически исполнить своё обещание. Точнее, нет: исполнить-то я смогу, но если, к примеру, мужская гордость не позволяет Отти не замечать, что в этот момент испытывает его партнёр, едва ли он останется доволен. – Ты хочешь сказать… – Я много чего могу наговорить, но суть в том, что если мне приходится принадлежать кому-то, никакого удовольствия я от этого не испытываю – скорее уж, наоборот, – Генрих пожал плечами, стараясь хотя бы выглядеть беззастенчиво. На самом деле, это, конечно, стыд. – Поэтому Отти, пожалуй, потеряет не так уж много, избежав моего общества. Поэтому если вдруг понадобится аргумент – ну, знаешь, – подтверди ему, что я тебе это сказал. Он взвесит все за и против и… – И заметит, что разные вызовы, трудности и прочие превратности судьбы – ещё тот афродизиак, – кивнул Герберт. – Не думал, что получишь обратный эффект? – Вздор! – сказал Генрих, хотя от этой мысли ему в опредёленной степени стало не по себе – в опредёленной степени, потому что отчаянное желание сейчас же проверить едва ли можно назвать типичной реакцией организма на страх. – Зрелый мужчина, который ценит своё время, ни за что не станет… – Так у него вечность впереди. – Ах вот как! Что ж, в таком случае, и у меня впереди вечность, и я, не меньше, чем он, люблю трудности, – Генрих скрестил руки на груди. – Так что пусть припомнит о том, что я сказал ему изначально! Я тоже умею ставить условия и ни на минуту не отступаться от них. И вот тогда… – И вот тогда, – подхватил Герберт, – что ему нужно будет сделать, чтобы убедить тебя дать ему любое обещание? – Ах! – покачал головой Генрих. – И в кого только у тебя такой длинный язык? – И хорошая память. – И память! На самом деле, – Генрих оглянулся через чердачное окошко на дом Фредерики, – больше всего на свете я не хочу, чтобы то, что озвучила прелестная Эрнестина, стало реальностью. Если Лоренца получит свободу являться куда угодно, без всяких ограничений… – Вот именно: если получит, – перебил его Герберт. – По-моему, ты слишком торопишься сбросить со счетов моего отца, а ведь всё зависит от него. Ты сам сказал! О чём бы, к слову, ни шла речь, – прибавил он, – смерив Генриха выразительным взглядом. Генрих отмахнулся. – Да ну тебя! – воскликнул он. – Уговорил: идём в Нижний город, в трактир, где можно будет засесть на втором этаже, слушать скрипку, пить вино и глазеть на посетителей. Клянусь, если мы сейчас вернёмся домой и я увижу хоть одно участливое лицо, меня стошнит! Ты не в счёт, тебе можно. – Во имя тьмы! Я просто польщён. Ну а потом? – Потом, вероятнее всего, будет видно, – предположил Генрих. – Главное – поскорее уйти отсюда. Он обратился в летучую мышь, и Герберт последовал его примеру. Вместе они покинули чердак, оставив за собой следы на полу, передвинутую мебель и облачко поднятой пыли. Всё, что в конце концов остаётся… Нет-нет – пусть уж лучше будет переполненный зал трактира, шум, скрипка и вино. И, в остальном, – молчание.