***
Доставив бесчувственного Людвига в комнату, где по возвращении в замок переодевался Альфред (и где долгое время простоял портрет Генриха, к слову), Отто фон Кролок сгрузил незадачливое создание неверной графини Фрауенберг на кровать и задумался. Что он там собирался? Ах да. Нашатырь. Отто покачал головой. Нужно идти в лабораторию, через библиотеку… выглядеть подозрительно и, скорее всего, давать объяснения профессору. То есть можно, конечно, свирепо зыркнуть на него и прибавить: «Не ваше дело!» – но подобное только усиливает подозрения, а следовательно, и стремление пытливого ума как можно скорее постичь тайну, любой ценой. Можно, конечно, устроить скандал и применить власть создателя, только зачем? К тому же – это просто-напросто невежливо. Стоит ли такой пустяк, как лишний раз отделаться от вопросов,того, чтобы выглядеть злобным, конченным самодуром без капли такта? Нет, конечно же. Итак, значит, в лабораторию – то есть сначала в библиотеку. Добрый вечер, профессор… Милостиво предоставляешь кому-то приют и вечную жизнь – будь готов за это покаяться. Отто вышел в коридор и притворил дверь, бросив взгляд на светлое пятно на стене от портрета. Он вспомнил рисунок на обороте записке Генриха. «Я слева. Интересно, когда мы увидимся снова, предашь ли ты и это огню?» Не разместить ли его здесь забавы ради? Портрету ведь здесь больше не бывать! Останется в тайнике в спальне, пока не придёт время, а когда оно придёт… «Где та пора, Отти, и где то время?» Сумасшедший! Граф остановился и укорил себя. Надо думать о делах насущных, о том, как помочь Людвигу Мёллендорфу, а не предаваться мечтам, как влюблённая девица! Тем более – что в этих мечтах может быть светлого, что радостного? Ясно же, что когда Генрих вернётся, то не принесёт с собой ни света, ни радости, потому что совершенно не то у него положение, чтобы… Он принесёт с собой перемены и несказанно оживит обстановку. Это ли не радость в однообразном существовании, которое продолжается вот уже двести лет? Хотя началось ещё раньше, до обращения, просто тогда это был долгожданный покой, которым хотелось наслаждаться. Компенсация за годы мучений… Ничего другого, кроме как быть отцом для Герберта, а время от времени ещё и гостеприимным хозяином в своём доме, Отто совершенно не хотелось. Он всё ещё бывал гостеприимным. Иногда. И если бы не его отцовская забота… Забота, как же! Граф остановился у дверей библиотеки. Герберт и Альфред сейчас в доме Фредерики – вот о чём следует заботиться! Хотя никто не посмеет коснуться их и ни один волос не упадёт с… …в том числе и потому, что в доме Фредерики их нет. Остановиться дважды подряд нельзя, поэтому Отто показалось, что у него слегка остановилось сердце. Ненадолго. Может быть, на пару ударов, на несколько долгих секунд… Теоретически в одном только Германштадте существовало целое множество мест, где они могли бы находиться, а за пределами Германштадта тем более, но Отто знал то единственное, где они точно были, и даже знал, благодаря кому они оказались именно там. Единственное, чего он не знал – как реагировать. Бегать и метаться, воздевая руки и оглашая замок бессвязными воплями, например, совершенно непродуктивно… А больше ничего на ум не шло. Была ещё мысль: бросить всё и нагрянуть с визитом самому, но и она не годилась. В лучшем случае, он просто поднимет переполох своими подозрениями и мрачным видом, а в худшем – Анталь просто выйдет его встречать и скажет: «Ваше сиятельство! А мы как раз о вас говорили». Где-нибудь у него за спиной при этом с крайне виноватым видом будет маячить Генрих, который только что закончил посвящать Анталя и его не в меру впечатлительного любовника абсолютно во все подробности своего побега, а заодно и во все обстоятельства не-жизни семейства фон Кролоков за последние двести лет. Анталь, конечно, сам по себе тихий, очень деликатный и скандалов не любит, но вот именно в этот момент – Отто знал, что обретёт все шансы познакомиться с ним с другой стороны, той, знакомства с которой избежал Герберт, позорно удрав сразу после обращения Бадени. Когда граф, узнав, как был дело, пожурил его за это, виконт, распахнув свои ясные, кристально чистые глаза, возмущённо спросил: – Papa, да ты что, как можно было там с ним оставаться? Он же мне, по сути, такого наобещал! Да он же даже своего возлюбленного не собирался жалеть! Нет уж, позволь: это было тактическое отступление! Тем более я сделал что хотел. И гордо вскинул подбородок. Граф хотел было согласиться, что отвечать перед Анталем за последствия в его желания конечно же не входило, но всё же бросать новообращённое создание на произвол судьбы не следовало… но потом подумал: Анталь должен был сделать свой выбор. И Бадени тоже. Никто третий был им в тот момент не нужен: всё, что их касалось, касалось только их двоих. Хорошо, конечно, что они справились с этим испытанием, но вот как теперь… К дьяволу! В библиотеку. Он приотворил дверь. Когда мрак перед его глазами перестал быть непроглядным, он обнаружил две вещи. Во-первых профессор Абронзиус мирно спал за столом над книгой, даже не добравшись до гроба. Во-вторых… он уже наверняка знал, что нашатырь Людвигу Мёллендорфу не поможет. В лабораторию можно даже не заходить. – Но как же тогда быть? – спросил он вслух – и этим разбудил профессора. Тот подскочил на стуле: – Что? Кто… Ах, ваше сиятельство, это вы! – он с облегчением рассмеялся. – Ну и напугали вы меня… – и внимательно оглядел графа сквозь пенсне. – Что с вами случилось? – Думаю, всё началось с того, что я родился в семействе фон Кролоков и унаследовал титул, – Отто вздохнул: ну вот, даже за нашатырём ведь не стоило идти! – Долгая история… а что вы читаете? Овидия? – Не совсем, ваше сиятельство… – профессор замялся, и графу даже сделалось любопытно. – Ба! Да Овидий даже рядом не стоял со всей своей фантазией, – сказал он, углядев знакомую гравюру, которая изображала ночные скачки ведьм. – «Молот ведьм»! Апология женоненавистничества, бреда и женоненавистнического бреда! Фу. Как же вам, позвольте спросить, на всём этом спалось? – Спалось недурно, ваше сиятельство, но всё вами описанное тут совершенно ни при чём. Меня в некотором роде занимает вопрос осквернения священных предметов и символов, я просто собираю информацию. Ваши опыты натолкнули меня на мысль… – Осквернить что-нибудь? – Отто почувствовал себя неважно. – Не совсем. Можно попытаться выработать какой-нибудь способ противодействия… для тех, кто не обладает силой вашего неверия, так сказать. – А! – Отто вздохнул. – Тогда, пожалуйста, читайте побольше подобной литературы, профессор, и помните, что люди, которые её создали и руководствовались ею, были просто увешаны священными символами, которые должны были испепелить их на месте, мгновенно, как самое мерзкое и извращённое зло. Но если бы в этом мире всё было так просто, человечество, наверное, уже давно жило бы в раю, которого, к тому же, не стоило бы, потому что не через его труды, стремления и бесконечные муки выбора этот рай был бы построен. Кроме того, эта жизнь была бы предельно ясной и скучной, ещё более скучной, чем моя… а потом: неужели вы убеждены, что меня спасает одно лишь простое отрицание чего бы то ни было? Я держусь в стороне от всех вероучений, которым привержены люди, но это не значит, что я не верю, например, в Природу со всем её непостижимым множеством законов, зримых и незримых, в Тьму, которая не тождественна пустоте и погибели, наконец, в то, что любое существование предусмотрено силами, перед которыми ограниченный и слабый разум смертного бессилен. Если я погрешил против них – что ж, возможно, где-то есть символы, против которых бессилен и я. – Но вы обожглись… – Я был воспитан в католической вере, хотя и не слишком строгой, прежде чем стать вампиром, – Отто вздохнул. – И вложенное мне в голову ещё в безрассудном возрасте навсегда со мной, ничего тут не поделать – равно как и с тем, что вы пугаетесь, когда неизвестно кто застаёт вас в полной уязвимости, спящего над книгой. Удивляет меня, скорее, то, что это удивляет вас. Как же побеждающая сила разума? Как же так, профессор? – Мда, действительно… – профессор сконфуженно перемялся с ноги на ногу. – Значит, по-вашему, достаточно просто верить во что-нибудь этакое? – Ну если вы сможете искренне и бездоказательно верить во что-нибудь, то да, это будет совсем просто. – Вот вечно вы с подвохом, ваше сиятельство! – рассмеялся профессор. – Что поделать, профессор, постоянство! Переведу как-нибудь на латынь и сделаю своим личным девизом. – «Постоянство»? – Нет, «вечно с подвохом», хотя можно и «постоянство», почему нет? Я подумаю над этим. А сейчас прошу меня извинить, профессор: я должен думать над чем-то совсем другим… – Так что же с вами всё-таки случилось, ваше сиятельство? Отто оглядел его с головы до ног. Может быть, стоит ему довериться? Конечно, можно постоять над бесчувственным телом господина Мёллендорфа в полном одиночестве и что-нибудь придумать, но… взгляд со стороны ведь тоже не так уж плох, верно? – Пойдёмте, – он предложил профессору следовать за собой. – Я прошу вас только об одном: не делать поспешных выводов и не реагировать бурно. – Само собой, ваше сиятельство! – пообещал профессор, выскакивая в коридор следом за ним. – Очень интересно, – на ходу пробормотал он. Отто посмотрел на него ещё раз: боги, ну неужели это действительно тот, кто ему в данном случае нужен? Он готов, конечно, помочь. Но – нет. – Помните: я предупредил вас, – произнёс Отто, открывая дверь в тёмную спальню. Профессор вгляделся в темноту – и стремительно подался вперёд. Конечно, он узнал куртку, давно потерянную куртку Альфреда! Но остановился: куртку он узнал, а вот того, кто был одет в неё – нет. – Позвольте! – он обернулся к графу. – Это что же… ваш? Неужели с кладбища? – С кладбища, – согласился Отто, – и вы могли бы его запомнить: во время Бала именно его Альфред ударил молотком по голове и оставил без предмета одежды. Впрочем, вы едва ли смотрели ему в лицо... Его зовут Людвиг Мёллендорф, и вот уже двести лет, как он обитает у нас. Предвосхищая ваш вопрос – нет, его обратил не я, но женщина, обращённая мной. – Двести лет? А я было подумал, он тот самый паж… – Слава Люциферу, нет! – граф вздрогнул. – Нет, профессор, нет, тот, о ком вы говорите, давно и бесповоротно мёртв… и от его тела, с некоторой помощью моего создателя, пришлось избавляться вот ему, – прибавил он вполголоса. – Я помню, как… Договорить ему не пришлось: едва он шагнул ближе к кровати, как по телу Людвига вдруг пробежала дрожь. Не открывая глаз, он вымолвил: – Я… вас… люблю! И снова затих. Отто замер, держась на расстоянии. Профессор тоже. – Позвольте, это что же такое? – наконец опомнившись, спросил он. Отто задумчиво вгляделся в черты господина Мёллендорфа, застывшие, как зеркальная поверхность. – Если бы я знал, профессор, поверьте: не блуждал бы в поисках ответа, – пробормотал он. – Могу только ручаться: ничего подобного господин Мёллендорф ко мне вовсе не испытывает, и больше того… Могу ли я попросить вас проверить его реакции? Сам я подходить не хочу: уверен, что результат будет совершенно другой… – Реакции? Вы имеете в виду рефлексы? – Вероятно, да: я сам уже не знаю, что имею в виду… Профессор, действуйте! Мне нужна определённость. – Как скажете, ваше сиятельство, – согласился профессор и принялся за дело. Проверять, впрочем, было практически нечего: никаких признаков жизни господин Мёллендорф не подавал. Его тело оставалось расслабленным и подвижным, словно душа только что покинула этот мир, и добиться от него, пожалуй, можно было ровно столько же, сколько от трупа, то есть ничего. – Очень интересно! – профессор перевёл дух. – Ваше сиятельство, а не могли бы вы... – Подойти поближе, чтобы господин Мёллендорф в очередной раз произнёс свою коронную фразу? – Да, вроде того… Похоже, вы для него что-то вроде гальванической батареи для трупа, если позволите: без непосредственного вашего участия он в некотором роде мёртв. – Мёртв? Профессор, не говорите вздор! – отмахнулся Отто. – Он не мёртв, он спит… и не просыпается, по сути, даже когда приближаюсь я, просто подаёт некоторые признаки жизни. Я только не понимаю… Он шагнул ближе к кровати. Людвиг задышал и начал своё: «Я… вас...» Граф и от него отмахнулся: – Вздор! Не с чего вам меня любить: я не позволил вас убить двести лет назад и только, хотя польза в этом непосредственно для вас сомнительная… Что же такое должно было случиться? Он вгляделся в лицо Людвига, который снова замер без чувств, хотя на этот раз дышал, еле заметно, и у него мелькнула догадка. Он только не знал, как проверить её, да и не понимал, для чего такое творить, разве что доставить ему всяческие неудобства… да полно, как будто недостаточно этого! Ведь пока он здесь, терзается догадками и мечется на одном месте, он не делает главного: не выясняет, куда, чёрт бы её побрал, подевалась прелестная Эрнестина, готовится писать Анталю, вмешивая его в дела, которых он пока не должен касаться, да и вообще пребывает в зыбком состоянии неуверенности, которая лишает сил и заставляет искать прибежища там, где только доступно. В любви, к примеру… Генриха? Или Людвига Мёллендорфа? – Cui bono? – пробормотал Отто. Он не мог увидеть истину обычным взглядом, но знал, как может понять её. У него был способ для этого! Закрыв глаза, он простёр руку над бесчувственным телом Людвига, надеясь таким образом ощутить довлеющую над ним силу. Он не уловил ни жара, ни холода, ни вибраций – никакого физического ощущения, – только его сознание слегка помутилось, как будто ему враз срезали горизонт. А потом всё заволокло плотным багровым туманом, который стал на пути его разума непреодолимой стеной… В ней была выбита застывшая форма, как лицо в металле. «Если это моё лицо, – смутно подумал Отто, – пожалуй, это последнее, что я хочу знать». Стало тяжело дышать и двигаться. Стало очень холодно и, наконец, совсем темно. Это чувство обвилось, как саван… и странным образом граф его узнал. Не его само – его природу! То, с чем он боролся почти двести три года назад. Как ему важно было выбраться тогда из леса! Не свалиться наземь, путаясь в плаще, под копыта испуганных лошадей… Даже Генрих не спас бы его тогда, потому что спасать было бы уже некого. А он-то думал! Он ощущал себя бессильно распростёршимся на полу, чувствовал истёртый ковёр, покалывающий сквозь халат и ночную сорочку, чувствовал, как рядом суетится профессор, пытаясь привести его в чувство. Полно, профессор, здесь нужны не вы! Каким свободным он мог бы быть, не будучи скован видимой телесной оболочкой! Но она была нужна ему, и потому всю свою всеобъемлющую, по-настоящему свободную сейчас волю он направил на то, чтобы вернуть её. В своём доме он был единственным и безусловным хозяином, а потому – единственно по его желанию в кухне и вокруг неё погасли все огни – и очаг, и факелы, и лампа, – и Магда, оставшись одна в темноте, испугалась, побежала… на бегу обратилась в туман и бросилась через весь замок, преодолевая расстояние до второго этажа, до спальни. – Ой! Ваше сиятельство! – она бросилась к графу. И напустилась на профессора: – Да что вы на него машете? Воды лучше принесите! Да в ванной у них вода, вот она, ванная, куда вы? Ваше сиятельство! – она опустилась на колени, схватила графа за руку обеими руками. – Ой! Холодная какая… Ваше сиятельство! – Простите, вы уверены, что это можно пить? – ненадолго выглянул из ванной профессор. – Зачем пить? – удивилась Магда. – Не надо пить! Несите в ковшике. Профессор вернулся с ковшиком, чуть не расплескав его по пути. Магда ковшик отобрала – она сердилась, – и, плеснув воды себе на руку, умыла графу лицо. Повторила ещё дважды и промокнула его краем своего передника. – Ваше сиятельство! – повторила она. – Ну же, поднимайтесь! Граф шевельнул пальцами. Это было несоизмеримо приятнее, чем одним только движением неограниченной воли гасить огни на целом этаже… – И всё? – спросил он. – Весь ритуал? Он открыл глаза: его голова покоилась на коленях у Магды, которая краем передника всё ещё вытирала ему лицо. – Ой, ваше сиятельство! – обрадовалась она. – А мы с господином профессором за вас так испугались! Правда, господин профессор? Какой ритуал, зачем? Вас умыть было нужно, всего-то… – Умыть, значит, – сказал профессор и хитро поглядел на неё через пенсне. – Трижды, против часовой стрелки! Ну-ну… – Профессор, уймитесь! – со вздохом посоветовал Отто. – Деревенские много чего по привычке делают, правда? (Магда кивнула.) Ну вот! Так что на ведьм охотиться не будем. Он поднялся и протянул Магде руку. Магда уцепилась за неё с тихим благоговейным ужасом. Она смотрела на него так, что Отто даже почувствовал себя неловко. – Ну уж! – сказал он, пытаясь скрыть это ощущение. – И что же со мной, по-твоему, такое было, что мне понадобилась такая помощь? – А что с вами было, ваше сиятельство? Вы, вроде как, были не в себе… – Магда поглядела на Людвига. – Это что же, неужели он вас так? Вот он-то? Она подошла поближе. – Не он. Из-за него, скорее… – Отто тоже подошёл ближе; Людвиг на кровати трепыхнулся и немедленно выдал своё: «Я… вас… люблю...» Потом вытянулся и притих. – Да, вот этим он и занимается весь вечер. Я нашёл его на галерее; тогда, правда, он ещё был в сознании и держался на ногах, а теперь… Хотя, если учитывать всё происходящее, насколько он был в сознании тогда, я тоже сказать затрудняюсь. Я попытался получше рассмотреть, что с ним… – Наклонились, что ли? – Да нет… если бы только наклонившись можно было увидеть, что происходит в его разуме, это, конечно, сильно облегчило бы мне работу. К сожалению, для этого приходится обращаться внутрь себя, задействовать то, что называется внутренним взором… хотя обычно я ничего определённого не вижу. Нет у меня видений, а череду смутных образов, проносящихся в сознании, я не могу назвать ими… хотя в этот раз, надо сказать, всё было по-другому. Кое-что я видел: багровый туман и лицо в этом тумане, не совсем, впрочем, и багровом, а, скорее, таком, как красная глина, и таком же вязком и плотном, как пласт сырой глины, пробиться через который невозможно… Что неприятнее всего – в нём были видны черты лица, как посмертная маска, и хотя признавать это неприятно, теперь я уверен, что это было моё лицо. Как ты сказала, Магда? Я был не в себе? – Ну так да, ваше сиятельство… – Да, теперь и я согласен, – граф вгляделся в лицо Людвига. – Тело суть оболочка, даже такое, как наше; то, что называется духом, субстанция отдельная… вы не хотите поспорить со мной, профессор? – он взглянул на профессора Абронзиуса. Тот покачал головой. – Странно: я думал, вы в большей степени материалист… Итак, обращаться к телу господина Мёллендорфа бесполезно – всё бесполезно, пока сам господин Мёллендорф где-то надёжно заперт и обращаться может только ко мне, да и то с одной-единственной фразой, в которой смысла не больше, чем в детском лепете… надо ещё выяснить, откуда она взялась у него в голове, но это потом. Всё потом! Сначала нужно вернуть господина Мёллендорфа на его законное место. Он засучил рукава халата и ночной сорочки. Профессор настороженно замер поодаль; Магда тоже смотрела – ждала. Никто ему не мешал. Отто положил руку на запачканный пылью лоб Людвига, откинув его спутанные, некогда завитые, а теперь беспорядочно вьющиеся, теоретически светлые волосы, и произнёс: – Господин Мёллендорф! Вернитесь немедленно: я вам приказываю. Людвиг содрогнулся всем телом, но глаза не открыл и не ответил. Граф продолжал: – Упокою! – предупредил он. – Неподчинение моему приказу обойдётся вам очень дорого! С вас ещё за мой халат и мой обморок причитается. Где бы вы там ни были, будет с вас. Поднимайтесь! – По-моему… – вполголоса начал профессор. Людвиг вздрогнул опять – и открыл глаза. – Вы!.. – он хрипло вздохнул и закашлялся. – Чудовище… – простонал он, готовясь провалиться в новое забытьё. – Э нет! – Отто удержал его за плечо. – Ну вот, наконец-то вы заговорили как есть. А то люблю, люблю… Слушать тошно, – он сделал знак Магде. – Подержи-ка ему голову! – Что?! – Людвиг, в каком бы он ни был состоянии, забился, но граф осадил его мановением руки. Он куснул собственное запястье – и, когда кровь потекла, поднёс рану к губам Людвига. Тот начал вырываться, но поскольку сил у него не было даже на то, чтобы ровно держаться в сознании, не то что на драку, сдался довольно скоро. Отто почти чувствовал, как пылает отчаянием и ненавистью его вечно юное, покинутое существо. На втором или третьем судорожном глотке из глаз Людвига покатились слёзы; он сделал ещё один глоток и, всхлипывая, погрузился в лёгкий сон. Его губы больше не тянули кровь из раны, так что можно было и закрыть её. Граф сделал это, игнорируя всякую мысль о том, что вынужден провести языком там, где только что касались губы Людвига. В нём вдруг проснулась брезгливость, которую почти не помогала преодолеть даже угроза большой кровопотери. – Дивное создание, – пробормотал он, приходя в себя от этого. – А главное, какое последовательное: люблю, возмущаюсь, ненавижу – но крови до отвала всё равно напьюсь. Пусть поспит… побудьте с ним немного, профессор, я пойду переоденусь и потом займу ваше место. Это займёт не более часа, обещаю. – Но… – Цыц! – граф сделал предупреждающий жест. – Не трогать, не исследовать, не будить. Вопить на весь замок и звать меня, если что-то случится или кто-то, упаси их Люцифер, вздумает явиться за ним, разрешаю. Ни на кладбище, ни в объятия своей любовницы, раз уж она не в силах беречь его, господин Мёллендорф больше не вернётся, а если кто-то попытается протянуть к нему загребущие руки, я их отрублю, – он выдержал паузу. – Магда, идём со мной: объясню, что нужно сделать, – сказал он и вышел не оглядываясь. Магда, покосившись на Людвига, потом на профессора, бочком шмыгнула в дверь и притворила её за собой. Отто подождал, пока она подойдёт ближе: надеяться, что она успеет за его шагом, не приходилось. – Распоряжения потом, – сказал он. – Прежде – я благодарен тебе, дорогая Магда, но также и недоволен тобой. Знаешь почему? Негоже отрицать, кто ты. Профессор тебя смущает? Профессору придётся смириться и понять, если он не желает остаться на уровне зазнайки из числа зазнаек посредственного университета. – Так и кто же я, ваше сиятельство? – Магда вскинула на него подбородок. – Ведьма? Вы это сказать хотите? Отто засмеялся. – Интересно, – сказал он, – радуется ли кто-нибудь из нас подобному обстоятельству? Человечество веками ищет сверхъестественных сил, а у нас они есть, они неразрывно с нами – и мы не рады! Какие, однако, мы. Впрочем, моя прародительница – дело другое, я уверен… – Ой, да ещё бы нет! Господин виконт говорит, она же столько людей на тот свет угнала! Делала бы всё одними только своими руками – ещё на середине в петле болталась бы, а то и пораньше! Нехорошо так говорить, конечно, она же вам всё-таки… – Она мне? А кто для неё я? – спросил граф. – И мы все, фон Кролоки? Мой сын, мой создатель и другие… Большей части из тех, кто есть на кладбище, она как раз «всё-таки», и это только та часть, которая прошла обращение. Тех, чьи кости находятся на нижнем ярусе нашего склепа и кто прежде был захоронен поверх земли, гораздо больше. Я мог бы быть среди них – будь я ещё одним владельцем замка в числе прочих… но не будем отвлекаться. Пока тот трефовый король, о котором ты говорила, далеко и делать ему здесь нечего, я хочу, чтобы ты помогала мне, если я тебя попрошу. Есть вещи, в которых я совершенно не разбираюсь и вряд ли буду: знания это не книжные, и приобретать их я не обучен. Возможно, мне это просто не дано: я должен нуждаться в других, чтобы не забывать, кто я, как нуждаюсь в плоти, хотя это уже совсем не та плоть, в которую я был облечён когда-то… – он бросил взгляд поверх головы Магды. Ему показалось, или штора в дальнем конце коридора шевельнулась? – Всё время забываю: здесь и у стен могут оказаться уши, даже если многого они не услышат. Пойдём! Он направился мимо библиотеки в сторону маленькой гостиной, а там свернул и взял курс на свою спальню. В спальне было не то чтобы безопаснее, но во всяком случае спокойнее. Магда еле поспевала за ним, так что несколько раз на пути он останавливался и ждал. – Садись! – он указал ей на кресло, а сам ушёл одеваться. Уже возвращаясь, он услышал смех: Магда играла с невесть откуда взявшимся Одином, привязав на нитку пёрышко из подушки. – И сколько же в этой на редкость грациозной скотине? Девятый килограмм набирает уже или ещё только восьмой? – Восьмой, ваше сиятельство! Он у нас сегодня важный: у него теперь у чёрной лестницы своя собственная дверца есть. – С запасом сделали? Застрянет ведь, чего доброго, – заметил Отто. – Оди! Иди сюда. Он наклонился, чтобы погладить кота. Один подошёл, потёрся о его запястье и довольно заурчал, выгибая спину под поглаживания его ладони. Граф улыбнулся, наблюдая за ним, и на какое-то время позволил себе забыть о событиях сегодняшнего вечера. Однако же только на время. – Возьми подушку, сядь с ним здесь, – сказал он Магде, а сам сел в кресло. – Прежде всего, пока я помню, после нашего разговора возьми в гардеробной мой халат и вычисти: перетаскивать гостей с нашего кладбища – работа довольно пыльная. Затем… как на твой взгляд, что случилось с господином Мёллендорфом? – Так известное дело! – Магда отобрала у Оди изо рта пёрышко, которое тот вздумал жевать. – Что-то вроде того, что с господином Альфредом было, только с ним ещё наша дурёха была, а господина Мёллендорфа – ведь не ваш он? – как есть бросили, прародительнице вашей, ну так она и вам, наверное, потому что проку от него немного… – Думаешь, потому что проку немного? – Не знаю, ваше сиятельство! – печально сказала Магда. – Только лучше бы так было, потому что что же это тогда такое? Если она нарочно с ним такое сделала, то для чего? Неужели забавы ради? – А почему нет? Какова натура, таковы и забавы, – Отто пожал плечами. – Ты вот с Оди играешь, а она… А ещё я думаю: очень уж было бы ей удобно, если бы лежал я где-нибудь, хоть здесь, хоть на кладбище, хоть у неё под ногами, и в минуту опасности ей одной выдавал какую-нибудь незатейливую фразу! Иногда можно меня и будить – мало ли, что посложнее сделать нужно? Не согласна? – спросил он Магду, которая так и выронила пёрышко из рук. – Смотри, съест ведь. – Оди! – шикнула Магда. – Сейчас выгоню! Ваше сиятельство! – обратилась она к графу. – Вы же ведь это не серьёзно! – Не знаю! Вот вернётся мой создатель, а там… – он вгляделся в её светлые глаза. – Ты так не думаешь? – спросил он. – Да вот хоть бы крест вам, нельзя только! Господин Генрих никогда; да и я бы видела, что вам что-то такое грозит, сказала бы! Дура я, что ли, хорошее вам обещать, если вижу, что будет беда? Лучше кому станет, что ли… А с ней, если она что вздумает, вы же ведь справитесь, правда, ваше сиятельство? Потому что как же… – Не я, – возразил Отто. – Мы. Кто же из вас отпустит меня одного? Да и она одна не будет: на что ей, в таком случае, целое кладбище? Не от большой же любви к ним она их собирала… Так что не стоит надеяться на одного только меня: хорошего из этого ничего не выйдет! Главное, чтобы другие не сплоховали – они вот особенно… Он обратил взор в сторону спальни, где сейчас отдыхал Людвиг и где долгое время до тех пор простоял портрет Генриха. Что-то будет зависеть от одного из них – от Генриха, от Людвига, от профессора, – но от кого, от скольких из них и что именно, Отто сказать не мог. То ли его дар был ограничен, а то ли… и для него существовало понятие усталости, сковывающей, смертельной. Лежать бы сейчас себе в саркофаге, а то ведь нет же… – Ваше сиятельство? – робко отвлекла его Магда. – Халат! – напомнил ей граф. И поднялся с кресла: – Пойду сменю профессора при господине Мёллендорфе.***
Было около семи часов, когда кто-то бесцеремонно нарушил границы его владений. Конечно, так говорить было неправильно: на бумаге домом и землёй владел Агошт, Анталь не владел в Германштадте ничем; Агошт был его создателем, а Анталь ему подчинялся. Это всё, конечно, верно. Только защиту вокруг дома Анталь замыкал сам, на своей крови, а потому около семи часов, не успев толком проснуться, вылетел из подвала, как чёрт из табакерки. Кто там топчется у него на крыльце грязными сапогами?! – Одну минуту! – крикнул он в прихожую. Прислуга уже разошлась… хотя какое сегодня число? Надо ещё сверить, был ли кто… Анталь заглянул в зеркало, придал себе не такой растрёпанный вид (Агошт! Даже в летаргии будет обниматься!) и только тогда отворил дверь. На крыльце оказались двое – точнее, впереди них оказалась волна какого-то особо мерзкого перегара, приправленного чесноком и запахом немытого тела. С ног Анталя она, конечно, не сбила, но вот приветствие вымолвить не дала… И как отчётливо разглядеть пришедших, если глаза слезятся? Хотя было бы что там разглядывать: неприветливые, хмурые, обветренные лица под шляпами, клочковатые усы и бороды, да ещё одинаковые потрёпанные пальто, по которым только и можно отличить их от деревенских жителей. В Нижний город пойдёшь – сколько угодно таких же встретишь! – Хозяева дома? – спросил один из гостей развязным тоном. – Я хозяин, – кое-как опомнившись, вымолвил Анталь. – Что вам угодно? – Господин Варни? – Мадьяри. Его компаньон. – А, – говоривший смерил его взглядом. – Вещи хозяйкиных родственников по их личному приказанию брать будете? «Какой ещё хозяйки?» – хотел спросить Анталь, но понял, что речь о мнимой кузине графа и его мнимого создателя. И приказание, конечно, тоже её, а не… от чеснока, что ли, ему так дурно? Даже мысли путаются. – На крыльце оставьте, – сказал он. – Я заберу. И вернулся в прихожую. Ситуация выходила какая-то очень нехорошая. Он чувствовал, как эти двое, идя к повозке, которая осталась за оградой, переговариваются, и знал, что говорят о нём, оценивают его, хоть слов не слышал. Опасны они или нет? Да, если дать им волю. Как любые, у кого руки в крови по локоть и кто глазом не моргнёт, прежде чем запачкать их ещё больше. Для чего можно было прислать их сюда? Да для того самого, конечно! Чтобы оценили. Чтобы знали, с кем будут иметь дело, если вдруг придётся. Чтобы смогли добиться цели и преодолеть всякое сопротивление. Что же ещё? Вот оно как! – А я-то для них какая цель, потому что – тоже, хозяин! Хозяйская подстилка! – прошептал Анталь. – Чем ещё я для них буду? Убийцы, насильники! В моём доме, присланные этой женщиной! Во имя Тьмы, ради забытых богов, что же это делается?! Однако же он знал, что делать дальше: не подавать виду, не паниковать, притвориться очень занятым, быть любезным и поискать чаевые. Противник всегда лучше рассеянный, изнеженный и слабый… и вежливость в глазах таких людей – тоже слабость. Заново встрепав волосы и наспех засучив рукава, он схватил горсть монет в корзинке для посыльных и так, взъерошенный, взволнованный, с монетами в руке появился на крыльце ровно в тот момент, когда посланцы Фредерики возвратились к двери с чемоданами. – Нет-нет, добрые господа, помощи никакой не нужно! – Анталь осадил их. – Оставьте поклажу на крыльце и возьмите за труды… – Не торопитесь, добрый господин! – тот, что говорил с ним, вытащил из-за пазухи (Анталь с трудом подавил приступ тошноты) визитную карточку. – Это тому, который хозяйкин кузен, от госпожи фон Карлштайн, она сказала. Он вложил визитную карточку в свободную ладонь Анталя. Анталь взглянул ему в глаза – горящие вожделением глаза на заросшем и немытом лице чудовища. «Я тебя не убью, – говорили они, – может быть, если надо, убью для тебя кого-то другого, но ты, конечно же, будешь сговорчивым, потому что тогда и стоит чего-то твоя жизнь!» Анталь тихо проклял про себя уязвимую часть своей натуры и спросил: – А как ваше имя? – Марек, ваша милость, – чудовище втайне облизывалось, едва не капало слюной и примерялось запустить когти – сделало бы это, если бы обстоятельства располагали и если бы они были одни. Оно, конечно, понятия не имело, что это только со слабым и беззащитным получилось бы у него. Оно не знало, к кому на самом деле тянет свои отвратительные мысли. – Марек, – повторил Анталь, гадая, из какой части обширной Австро-Венгерской империи мог взяться человек, носящий такое имя. – Что ж, спасибо. Он высыпал в ладонь новому знакомому горсть монет; тот приподнял шляпу и откланялся. Оставив на крыльце чемоданы, они с напарником ушли, причём Анталь готов был поклясться: напарник остался очень недоволен этим обменом любезностями. Ну так и пусть подавится своим недовольством! Может быть, ссору затеет или даже целую драку. Кто бы из этих двоих не вывел кого из строя, временно или даже навсегда, всё хорошо: Анталь не сочувствовал никому из них, неважно, кого и как звали. Да, сам он без нужды никого из них и пальцем не собирался трогать, – но не из милосердия. Он не мог осквернить себя убийством. А взявшись напрямую карать кого-то – уже не остановился бы. Сколько в мире есть праведников, которые не способны даже пожелать кому-то зла, не то что сотворить его? То-то же; и Анталь почти видел себя – пьяную от крови фурию, с растрепавшимися волосами, безумную, как во время гона… которого у него, впрочем, никогда не было. Три дня и три ночи он провёл в кататонии; а стихийную мощь, которая могла бы вырваться, запер Агошт, сам того не зная, – запер, потому что своей преданностью, своим желанием Анталь обвился вокруг его страстной, самозабвенной любви. Он сам любил Агошта так, и не было в нём никакой силы превыше и неистовее этой. Что другое могло бы его укротить? Он содрогнулся, вспоминая Агошта прошлой ночью на снегу. Подумать только: чрезмерное потворство жажде, лишний глоток крови… Анталь помотал головой. Чтобы отвлечься, он взглянул на визитную карточку, которую держал в руке. К его удивлению, это оказалась не визитная карточка – это была записка, умещённая на обрезке плотной бумаги, на которой рисуют, чертят или из которой делают всевозможные лекала:«Уехала за сапфирами в Австралию. Дам знать, когда доберусь до места. Не спрашивай Фредерику, она ничего не знает. Александрина».
– В Австралию? – удивился Анталь. Он повертел записку: на обороте было пусто. – Как странно… Он вздрогнул от порыва поднявшегося вдруг ветра и поспешил внёсти чемоданы в дом. Лёгкие, фанерные и, скорее всего, полупустые, они не могли стать непосильной ношей, однако же, донеся их до гостиной, Анталь вдруг почувствовал боль в груди. Это что ещё такое? Ощущение было жгучим, и он опустился на диван, надеясь, быть может, передохнуть и идти дальше. «Хорошо, – сказал он себе, – я разволновался, я опасаюсь, что меня убьют, хотя и не сказать, что так уж этого боюсь, и подозреваю, что прежде ещё попытаются изнасиловать, хотя едва ли это возможно сделать с существом, которое невозможно удержать даже в человеческом облике. Я заглянул в глаза убийце, я в очередной раз убедился, что сам мог бы сделаться ничем не лучше. И что же, это довело меня до сердечного приступа? Странно...» Позади него отворилась дверь. Анталь обернулся. Это был Агошт: он растерянно стоял в дверях подвала и растерянно моргал, точно привыкая к свету, хотя к чему было привыкать в гостиной? Здесь было почти совсем темно: свет проникал только из коридора второго этажа и ещё – из открытой двери в прихожую… Анталь преисполнился к нему жалости: он надеялся, что к вечеру Агошт проснётся прежним и, может, если повезёт, вовсе забудет, что случилось… Тут Агошт наконец-то заметил, что не один. – О, любовь моя! – произнёс он с нескрываемым облегчением и протянул к Анталю руки. – Как хорошо, что я так скоро тебя нашёл! Я проснулся с мыслью, что очень тебе здесь нужен… неужели что-то случилось? А чьи это чемоданы? Наших гостей? – Да, чемоданы их, – согласился Анталь. Слова Агошта отозвались в нём странно: что значит очень здесь нужен? – Как ты себя чувствуешь? – О, уверяю тебя, вполне сносно! Можешь об этом не думать, – Агошт отмахнулся. – Ну хорошо, – пояснил он под вопросительным взглядом Анталя, – у меня почти неощутимо кружится голова, и ещё все эти запахи… – Запахи? – Ну да, воняет каким-то грязным кабаком… но этого ведь на самом деле нет, правда? Не завёл же ты здесь без меня притон! – Агошт засмеялся. – У тебя даже времени не было, – произнёс он, опускаясь на диван. – Ох, кажется, я поторопился… – Что-то ещё, кроме лёгкого головокружения? – спросил Анталь, примечая и лихорадочный блеск в его глазах, и выступившие на лбу капельки пота. – Не знаю… слабость? – Агошт пожал плечами. – Мне хочется невозможного: чтобы ты отнёс меня наверх, и я был бы совершенно не против, если бы ты грязно воспользовался моим состоянием… особенно грязно, потому что мне определённо не помешало бы принять душ, – он вздохнул. – Могу я попросить тебя о помощи? – Спрашиваешь ещё? – удивился Анталь. Но он, конечно, знал, как не любит Агошт быть слабым и нуждаться в помощи, как он всегда упрямится. Притворяться и кокетничать – это одно, а вот всерьёз – уже совсем другое. – Уверен, что выдержишь душ? – спросил он. – Ну-ка подожди. Он придвинулся к Агошту ближе и поцеловал его в шею – сначала мягко, а потом как можно ощутимее надавливая губами… Агошт выдохнул; и что-то не казалось, чтобы ему было очень от этого хорошо. – Ну это же ведь не смертельно! – отозвался он. – Да, у меня такое чувство, словно бы меня очень сильно обожгло, но это ведь… – он с сомнением посмотрел на свои руки. – Даже не знаю уже, что по-настоящему, а что мне только чудится! Что такое со мной случилось? – Я пил кровь виконта. И ты… ох, Агошт! – Анталь смущённо кашлянул. Сказать «я чуть не устранил тебя, не убил, не знаю» не получалось, а кроме того, от этой мысли опять становилось больно дышать. – Ты мой создатель, но ты не сильнее, чем я, – попытался объяснить он, – и, тем более, чем оба мы с виконтом. В какой-то момент моя сила начала опасно превосходить твою, а… – он видел, что Агошт смотрит на него, хмурясь всё печальнее. – Я не хотел этого! – прибавил он. – Надеялся добиться самообладания, того, что перестану пугать всех вас, но вместо этого… Я правда не думал, что такое может получиться. Прости меня, мне нужно было… предположить любой возможный исход. Он опустил голову. Агошт коснулся его плеча. – О, мой бедный Анталь, ты так переживаешь! – он взял руку Анталя в свои. – Ну конечно же я понимаю, что это был несчастный случай! Я только спросил… – Этого больше не повторится, – пообещал Анталь. Чувство вины требовало у него отнять руку, но прикосновения Агошта всегда были ему приятны, так что какая-то часть его души сейчас бесстыдно наслаждалась. – Оботру тебя розовой водой, уложу в постель и дам тёплого вина с мёдом, – решил он. – Поспишь ещё… – Хорошо, – Агошт улыбнулся. – Послушай, я понимаю, что это дурной тон, но если бы… допустим, если бы я прежде укусил виконта? Или тебя? – Меня ты всё ещё можешь укусить, – согласился Анталь. И как ему сразу не пришло это в голову? – Во мне останется меньше крови, но сейчас, когда кровь виконта претворилась в мою, это уже… Он замолчал: Агошт приложил палец ему к губам. Прикосновение оказалось волнующим, и Анталь замер: во взгляде, в улыбке Агошта мелькнуло вдруг что-то неуловимо хищное. Быть его жертвой здесь и сейчас, ощущать его власть над собой… и знать, что ничего дурного он не сделает. Это сильное ощущение охватило Анталя с головы до ног, сконцентрировалось в паху и бёдрах. – Вот о сложном мы не будем, – Агошт придвинулся к нему вплотную. – Как жаль, что прежде я не могу… да, строго говоря, я сейчас вообще ничего не могу. Ты справишься? – Ты сейчас хочешь это сделать?! – Анталь запаниковал. Мысль о том, что их застанут… Агошт кивнул. – Хорошо, если что, скажу Генриху, что простыни в комоде… я ведь не успел подготовить ему комнату, – пояснил он, как будто это что-то значило. Агошт снова кивнул. – Никогда не думал, что мне будет трудно делать всё одному, – с нервным смешком заключил Анталь, сполз по спинке дивана пониже, расстегнул воротничок и закрыл глаза. Мелькнула тень: он почувствовал, как Агошт к нему наклоняется… и целует: в губы, в шею, с нежным ворчанием проводит языком вдоль артерии, а потом снова поцелуй… Его ладонь легла Анталю на внутреннюю поверхность бедра, продвинулась выше… Анталь выдохнул сквозь стиснутые зубы. И когда это, в самом деле, Агошт мог так просто взять то, что ему дают? Стонать не годилось – строго говоря, всё то, чем они сейчас занимались в гостиной, не годилось, – но было так хорошо! Момент укуса он, конечно же, пропустил – но оцепенение оказалось не удушающим, а опьяняющим и жарким, как горячее вино… Он не мог извиваться и дрожать – но чувствовал, как всё его существо делает это, вьётся змеёй, пытаясь превозмочь охватившее его наслаждение. Но оно было сильнее, и Анталь в конце концов устал сопротивляться, с головой окунувшись в дурманящие волны. Он растворился в них – но был удивительно цельным, завершённым, как симфония, дописанная до последнего аккорда, как полотно со множеством деталей, наконец-то получившее своё имя. Он чувствовал жажду Агошта, его близость – и был свободен от всего остального, от всего, кроме этого, самого страстного своего желания. Потом всё прекратилось, и сдавливать грудь прекратило тоже. Он лежал, распластавшись по спинке дивана, словно его выбросило на берег, а Агошт целовал его лицо, его смеженные веки. Анталь неловко поднял руку, чтобы дотронуться до шеи: ни ран, ни крови. Как-то он тоже это пропустил… – Ну неужели ты во мне сомневаешься? – с обидой в голосе спросил его Агошт. – Обними лучше меня, давай же! Анталь обвил рукой его широкие, крепкие плечи. Агошт засмеялся: – Не больно! – сообщил он – и подхватил Анталя на руки: – Тебе будет лучше, если ты ляжешь как следует, – сообщил он, снова его укладывая. – Ну, что? Он опустился перед диваном на колени. Вот теперь – теперь Анталь мог поручиться за то, что с ним всё в порядке. Его глаза теперь блестели только восторгом, морщинки между бровей, всегда появлявшиеся в минуты мучений, разгладились, и улыбался он совершенно искренне. Анталь погладил его по щеке. – Надеюсь, тебе и вправду лучше, – сказал он. – Да! Да, да, – Агошт расцеловал ему руки – со всем пылом безумно влюблённого. – А тебе? Ты чувствуешь себя… слабее? – Слабее? – Анталь задумался. Всё, что он чувствовал – желание продолжать, в какой угодно форме. Поцелуев, объятий, укуса… чего-то такого, что он прежде не позволял делать с собой. – Ну разве что не таким проворным: по дому носиться точно не буду. Но я этим доволен: теперь мне от себя не жутко. Это ты у нас в восторге от своей сверхъестественной природы, а я… – Тебе просто вбили в голову, что тебя за это накажут! – возразил Агошт. – И мне очень жаль, что я не могу ничего сделать с этим. Все те люди давно умерли, а ты… – Подожди, подожди! – остановил его Анталь. – Люди… да какое же мне дело до всех этих людей? Моя сверхъестественная природа… возможно, вчера она тебя чуть не убила. Ты уверен, что стоит так радоваться тому, что я обладаю ей? Я сдерживаю её… как могу, – заключил он – и вздрогнул. Это было то, о чём он не хотел сообщать Агошту, ни при каких обстоятельствах. Как так вышло, что… – Возможно, это произошло, потому что ты держишь её на голодном пайке? – предположил Агошт. – Вот она и взбунтовалась… – Но я… – А ещё не удивлюсь, если, ко всему прочему, ты имеешь обыкновение объяснять все свои жертвы тем, что идёшь на них ради меня. То есть корень всех зол – это я! – Агошт! – Анталь заморгал. Он хотел сказать, что нет, это неправда, и вообще он не делает ничего подобного, но на самом деле… – Но ты не… Я действительно не хочу потерять тебя, но разве же ты… – Из-за чего ты можешь меня потерять? – Из-за того, что… послушай, моя сверхъестественная природа связана не только с тем, что ты обратил меня, я ещё и… – Ты ведьма, хотя мужчины ведьмами не бывают. Я знаю. – Агошт… – пробормотал Анталь. Он зажмурился, не зная, как найти нужные слова, как объяснить… да и что он собрался объяснять? – Бывают, просто… женщинам лучше удаётся скрываться, для женщины естественно стать объектом безумного желания, того, кто подвержен страстям, с первого взгляда, несмотря на все последствия… Женщина может стать чьей-то любовницей или даже женой и жить спокойную долгую жизнь. А мужчина… – Может стать чьим-то компаньоном и жить спокойную долгую жизнь, – отозвался Агошт. Анталь засмеялся. – Да, – сказал он, – если только окажется, что он дворянин по происхождению… О чём ты думал, когда ещё не знал этого? Убить меня? Покончить с собой? Помнишь, когда мы остались с тобой наедине, когда я пришёл к тебе в замке фон Кролоков, чтобы ты забрал меня с собой… что ты сказал мне? – Это же была глупость! – Не стоит относиться к этому так, – возразил Анталь. – Можешь считать это завещанием от тех предков, которые не связаны с Батори, ну ещё и от всего этого мира: нельзя оставлять в живых таких, как я. – Да я лучше сам умру! – Ох, Агошт, ты ведь серьёзно это… – Анталь заглянул в его синие глаза. – Но пойми, теперь ты ведь меня знаешь, а тогда… – Готов был воображать всякие ужасы относительно тебя, – Агошт фыркнул. – И ещё – не верил в праведников, особенно таких, которые одним взглядом способны свести меня с ума. Вокруг столько соблазнов… и ты, со своим нежным голосом, мягкими кудрями, такой утончённый, ранимый, хрупкий, как цветок асфоделя, – ты, мой Анталь, самый первый среди них! – Ну вот видишь, – сказал Анталь. – Собой я и соблазнялся. Поначалу нечасто, но зато уж когда тебя встретил… Агошт возмутился: – Ах ты… так бессовестно портить мои комплименты! И ещё заставлять меня думать об этом… боги, ну почему мы не можем быть сейчас одни? Чем больше я на тебя смотрю, тем больше мне хочется… – Чтобы нас застали прямо в гостиной? – спросил Анталь. – Ох, Агошт! – Допустим, теоретически я мог бы смириться с этим, а вот ты нет, и поэтому можешь быть уверен: я этого не хочу. Однако что же мне делать? Я чувствую тебя сейчас, так хорошо чувствую… – Поцелуй меня, – предложил Анталь. Агошт так и сделал, крепко прижимая его к дивану. Сначала на вкус получилось немного кроваво, но Анталь быстро забыл об этом: он упивался губами Агошта, его настойчивостью, его сбивчивым дыханием, бесстыдством его рук, всей его тяжестью… Это было исступлённое короткое сумасшествие; он ему поддался. Наконец, оторвавшись от него, Агошт пробормотал: – Наверное, тебя ждут какие-нибудь дела, а я… – Наверное, – Анталь сел на диване, усадил его рядом с собой, пригладил ему волосы, привёл в божеский вид халат и измятую, расстегнутую до груди сорочку. – Так вот, про розовую воду и подогретое вино… – Оставь до другого раза! Я точно не умираю – а если умираю, то исключительно от любви к тебе. Это подождёт… – Агошт перевёл дыхание. – И послушай: что касается твоей сверхъестественной природы – с этой ночи, прошу, перестань бояться меня! Будь ты вампиром, ведьмой или даже огнедышащим драконом – я готов ко всему, я приму тебя любым, и ты меня не потеряешь. Ты знаешь моё единственное условие… – Верность? – Анталь удивился. Агошт кивнул. – Я видел, как ты себя вёл, когда укусил этого своего почтальона, – сказал он. – И знаешь, на мгновение мне почудилось… – Я не испытывал к нему никаких желаний и не испытываю, если ты об этом. Он… знаешь, если бы всё могло обернуться хорошо, я бы хотел, чтобы он принадлежал нам обоим, но не как любовник, а как… воспитанник, может быть, младший член семьи, если хочешь. – Младший член семьи? – Агошт удивился. – Это вроде как… обзавестись большим ребёнком? – Если бы всё могло обернуться хорошо, – повторил Анталь. – Но я думаю… всё обернётся очень плохо, потому что ты ревнуешь меня к нему. – Что? Почему? Послушай! – Агошт торопливо сжал его руку, словно он куда-то уходил. – Я ещё не сказал, что думаю об этом – ничего, кроме того, что после всех этих лет… такое сбивает с толку, знаешь ли, но встреча с таким как он сбивает с толку сама по себе! Мы с тобой видели многих искателей чудес или бессмертия… но он не относится к ним? – Нет. Он ищет то, по чему тоскует его душа, но в чём заключается предмет его тоски, не знает. И я не могу сказать, примет ли его разум правду, когда он поймёт, что на самом деле происходит с ним. Если уж я до сих не вполне готов быть тем, кем являюсь всю свою жизнь, и охотнее называю это проклятием, чем как бы то ни было ещё… чего ждать от него, Агошт? Мне следовало бы узнать его лучше, но в его присутствии моя жажда… я не знаю, что я могу сделать, и мне страшно – так, как никогда ещё не было. – Вот как! Что ж, хорошо, что ты наконец-то об этом говоришь, – Агошт вздохнул. – И у тебя нет другого выхода, кроме как взять его под своё крыло или убить его, так ведь? – Возможно, я могу дождаться того, чтобы связь между нами ослабела естественным путём, – возразил Анталь. – Время, болезнь, его гибель в результате несчастного случая… нельзя ведь и такое исключать, правда? Может быть, он полюбит кого-то – такое тоже избавляет от безусловного влечения, насколько мне известно, но я ведь и ошибаться могу. Одно я знаю точно: я не хочу быть причиной гибели этого юноши. Так больно чувствовать, что он доверяет мне… – И что ты можешь погубить его ради того, чтобы между нами не вышло размолвки? Ты это хочешь сказать? – спросил Агошт с беспокойством. – Знаешь, раз уж вопрос стоит подобным образом, я лучше соглашусь на его обращение, даже не задумываясь, и приму его здесь как родного: единственная причина не любить его – вы слишком нравитесь друг другу, но если речь не идёт о том, чтобы причинить мне боль… я ничего не имею против, в самом деле! Я верю тебе всем сердцем, я готов разделить с тобой всё, любовь моя: подготовь его и обрати, раз уж не без моего участия вы оказались скреплены такой ужасной связью. А если вдруг что-то пойдёт не так, я буду его оплакивать вместе с тобой: он мне тоже успел в своём роде понравиться, когда согласился помочь. Отзывчивость заслуживает чего-то… лучшего, я думаю. – Я тебя понял, Агошт, – негромко проговорил Анталь, глядя на него. – Я уже говорил тебе, что ты самый замечательный из всех, кого я только знаю, и я люблю тебя? – Ну, может быть, не сегодня… – Ты самый замечательный из всех. И я тебя люблю. Он прикоснулся губами к его щеке. Агошт вздохнул… Анталь ощутил его вздох – глубоко в груди. Что такое? Короткий трепет разошёлся по его телу – как круги по воде от камня, упавшего в самую глубину. Анталь не успел осознать, что это и что случилось, когда дверь подвала за ними отворилась снова. – Август? Анталь? – осторожно окликнул их Генрих. – Я вам не мешаю? Вы здесь сидите в темноте… – О, дорогой Генрих, ну что вы! Мы просто обсуждали усыновление известного вам господина Фолька, – Агошт поднялся зажечь свет. Анталь почувствовал его отдаление – и сильное головокружение, хотя должен был возмутиться из-за слов. – Ну, может быть, не в буквальном смысле. Простите мне мой небрежный вид: сегодня что-то такое в воздухе… Как вы после вчерашнего? Как спалось? Он зажёг лампы. Гостиная наполнилась светом, озарившим его красивую мужественную фигуру, его роскошные волосы, алый шёлк его халата. Всё было, кажется, как всегда, его присутствие успокаивало, и с Йоргеном теперь всё сделалось ясно, почти ясно, хотя, конечно, придётся ещё потрудиться… Что же такое тогда? Предчувствие? Волнение? Нет… Не в силах перебирать варианты, Анталь решил пока оставить этот вопрос: он вдруг побоялся истощить себя окончательно, а кто же отнесёт чемоданы наверх и поможет устроиться Генриху? Агошт? Нет, он может, но ему придётся всё объяснять и провозится он дольше… Лучше себя не изводить. – О, правда? – Генрих оказался с ним рядом. – Как это неожиданно! Значит, вы всё решили? Или это всё-таки шутка? – Тут он увидел чемоданы. – Простите, а это… – Доставили из дома вашей кузины, – Анталь поискал в карманах: записки не было. – Агошт! – всполошился он. – Записка! – Что? – Записка, – повторил Анталь. Он оглядел ковёр перед диваном. – Маленькая, как визитная карточка из плотной бумаги… – Записка? – Агошт огляделся вокруг. – О! Я вижу. Он наклонился, чтобы поднять её из-под дивана – и вдруг, едва успев взглянуть на неё, завалился на бок, почти без чувств, словно у него прихватило сердце. Да это ещё что?! Испугавшись за него, Анталь вскочил на ноги; Генрих бросился к нему на помощь. Вдвоём они уложили Агошта на диван, но перемещение привело его в себя и он начал отмахиваться. – Глупости, глупости! – повторял он. – Со мной всё хорошо… да в самом деле, поставьте же меня на ноги! Хватит, Анталь! – он высвободился и резко сел, оправляя халат. – Я вовсе не умираю! – Я ничего такого не имел в виду… – Анталя прошиб холодный пот. Он оглянулся на Генриха. – Что ты, Агошт, наверное, это всё из-за… – Того, что вчера случилось, – подсказал Генрих. – Вам было до того плохо, Август, что странно, если бы такое прошло для вас бесследно. – Прошу меня простить, но я совершенно этого не помню! – пробормотал Агошт, хмурясь. – Мне и сейчас скорее… какое странное чувство! Что такое написала вам ваша кузина? – Фредерика? – Генрих, у которого осталась записка, наконец-то её прочёл. – Нет, Август, вы ошибаетесь, это Алекс… а где это, Австралия? – На краю света! – Агошт приподнялся. – Графиня уехала в Австралию? Она так написала? – Я глазам не верю, но… взгляните сами! – Генрих протянул записку ему. Агошт взял её в руки – осторожно, как ядовитую змею. – О! – выдохнул он, устремляя взгляд на написанные строки. – Знаете, это так странно, но… Любовь моя, ты читал её? – спросил он Анталя. – Да, а что такое? – Я, кажется, не могу, – Агошт наморщил брови. – Перед глазами всё так сияет и хочется спать… может, она заколдована? – Не знаю я такого колдовства! – Анталь взял у него записку. – Посмотри-ка на меня: ты, может, головой ударился? – Когда бы я успел? Нет, вряд ли: тебя я вижу как и всегда, и вас, Генрих, тоже, а вот на неё смотреть не могу: тянет куда-то… Так значит, графиня в Австралии? – Что значит тебя куда-то тянет? – Анталь схватился за ближайшее кресло и придвинул его к изголовью Агошта, чтобы сесть с ним рядом. – Агошт! Не можешь же ты… Агошт взглянул на него с какой-то странной тоской. – Не могу что? – спросил он. – Столкнуться с чем-то, в чём очень хорошо разбираешься ты? – Что значит… – Анталя прошиб холодный пот. – В чём именно я разбираюсь? И как ты это понял? – В том, что имеет сверхъестественную природу, конечно! Я снова чувствую себя смертельно раненным, это ужасно… вчера, когда мне сделалось дурно, было то же самое, и вот теперь снова. Нет, рана не открылась! – остановил он Анталя, который хотел было посмотреть. – Перестань, не будем же мы делать этого при Генрихе? – Могу закрыть глаза, отвернуться или выйти в сад, – предложил Генрих. – Только попросите! – Пожалуйста, не нужно никуда выходить, особенно в одиночку! – попросил его Анталь. – Я не знаю, как далеко ушли люди вашей кузины – или кем вам на самом деле приходится эта женщина, – так что, прошу вас, оставайтесь поблизости! Мне так будет спокойнее. Дайте мне четверть часа, и я покажу вам вашу комнату. Он пытался решить, что с Агоштом. Рана не открылась, это хорошо – было бы просто чудовищно, если бы она вдруг открылась после двухсот лет, – но его лихорадит, определённо, на лбу снова испарина, зрачки не расширены… взгляд тревожный. Придал чрезмерное значение обмороку и разволновался? Так себе заключение… Так в чём дело? В записке? – Ты до сих пор не можешь её прочесть? – он вернул записку Агошту. Тот зажмурился: – Ох, это какой-то приступ морской болезни! Нет, любовь моя, я… постой-ка! – удивлённо сказал он. – Так мне и не нужно её читать! Нужно было закрыть глаза, вот что… – Что ты имеешь в виду? – Дай мне руку. Анталь послушался. Агошт сжал его ладонь, и выражение его лица прояснилось. Он задремал как будто… но только на мгновение. – Однако же какое мрачное место! – сказал он. – Комната… столовая? Длинный стол… тёмная такая! Как в готическом романе. За столом – у кресла высокая прямая спинка, я помню такие, они ужасно неудобные! – там… но я не могу даже склониться поближе: вижу только руку, серый рукав, такой, с… раструбом, вот как это называется! Такое чувство, будто я слова забывать начинаю. На рукаве тёмное пятно, думаю, что чернила… хорошо бы, если бы чернила! – он вздрогнул, сильно вцепившись в руку Анталя, и открыл глаза: – Всё. А записка… – он повертел её в руке. – Даже если графиня и впрямь отбыла в Австралию, чему я ничуть не верю, вовсе не она нам об этом сообщила. – Серый рукав с раструбом, вы сказали? – спросил Генрих. – Кресло с высокой спинкой? Резная спинка? – Да, как будто если украсить орудие пытки резьбой, оно перестанет быть орудием пытки! – Агошт поморщился. – Простите, воспоминания детства: мой отец ужасающе гордился всем, что вывез из родового гнезда под Львовом. Теперь он, кажется, называется Лемберг… А я не настолько люблю антиквариат, как может показаться теперь, – он вздохнул. – Ну вот, опять я совершенно без сил, но тебя, любовь моя, крови лишать больше не буду: хватит с тебя на сегодня… – Что ты говоришь?! – в отчаянии прошептал Анталь. Агошт закрыл глаза. – Нет, с тобой не может быть этого… не может этого с тобой быть! Он попытался найти какое-то разумное объяснение. Не выходило… Я приму тебя любым. Я готов разделить с тобой всё. Анталь замер. Это и была причина? Когда-то давно он кричал виконту: «Вернитесь!» Вернитесь, сделайте всё как было! Это невозможно, но пожалуйста… Пришло время двигаться дальше, не так ли? Анталь закрыл лицо руками. Этого не должно быть… – Могу сказать, что мне знакомо всё, о чём я услышал, – задумчиво сказал Генрих. – И столовая, и кресло, и рукав… Фредерика любит такие: она часто прячет руки… во всяком случае, когда не в себе. Как по-вашему, Анталь… – Я не знаю, – прошептал Анталь. – Не знаю. Не знаю! Боги, это невозможно… – Так этому нельзя верить? – Он хочет сказать, что прежде со мной никогда не случалось ничего подобного! – вмешался Агошт. Он открыл глаза и осторожно сел на диване. – И это правда. Простите, Генрих, вы не возражаете, если мы покинем вас ненадолго? Любовь моя, – сказал он Анталю, – идём! Идём, потому что я вижу: тебя сейчас удар хватит. – Никакого удара… – Анталь! – строгим тоном сказал Агошт. – Идём со мной, потому что я настаиваю! Он поднялся и почти твёрдой походкой вышел в коридор. Анталю ничего не оставалось, кроме как последовать за ним, и когда закрылась дверь, Агошт спросил: – Тебе страшно? – Что?.. – такого вопроса Анталь не ожидал. – Ты боишься, что теперь я буду принадлежать не тебе, а некоей силе, правда? – Агошт! – Анталь не мог вымолвить ни да, ни нет. – Ты не понимаешь… – Ну так объясни мне! Объясни, потому что я с ума сойду от беспокойства. Анталь, так нельзя! – он взял его за плечи. – Ну что с тобой такое? Ты считаешь, что со мной теперь непременно случится какая-нибудь беда и я навлеку её на других? На тебе же лица нет! – Ты не понимаешь! – возразил Анталь. – Я и сам не до конца понимаю, просто… такое не может сулить ничего хорошего, это ведь не забава, не пустое развлечение, и если подобное будет повторяться – а оно будет повторяться, я уверен! – ты действительно будешь принадлежать своему дару, а не себе! Разве ты не почувствовал, как тяжело тебе было? – Ну в первый раз всё тяжело и почти ничего не приятно, – спокойно сказал Агошт. – У нас с тобой, конечно, бывали некоторые исключения, но существование исключений, как известно, лишь подтверждает существование правила. Сдаётся мне, ты просто по-прежнему до смерти напуган, потому что давно усвоил, что страх и непринятие себя помогают тебе выжить среди людей, которые уничтожат тебя, если узнают, кто ты. А между тем – разве ты не по-настоящему счастлив, когда тебе удаётся соприкоснуться с собой? Разве десятки книг по оккультизму, которые непременно загромождают каждый твой кабинет, не доставляют тебе удовольствия, какими бы дрянными они ни были? Не помню, признал ли ты когда-нибудь хорошей хотя бы одну из них. Так что ты не просто скрываешь всё от меня, любовь моя, ты ещё и от себя прячешься, хотя никакой необходимости в этом нет. Почему бы не признать, что ты таков, каков ты есть, хотя бы там, где это не встретит осуждения? – Я видел, какая судьба ожидает тех, кто безмерно гордится собой. – Позволь уточнить: гордится – это значит проявляет свои способности как нечто совершенно естественное, не называя их проклятием и не грозя себе небесными карами на каждом шагу? Что это такое в твоём понимании, любовь моя? – Агошт! – Анталь закрыл глаза. – Ты не понимаешь! Тебе, должно быть, кажется, что это всё так просто… – О, да где уж мне? – Агошт расхохотался. – У меня было всего лишь одно крохотное видение, да и за то ты нещадно меня разругал. Вот, значит, каково это? Ты не можешь пользоваться своими способностями когда пожелаешь и уж тем более гордиться ими, что, вне всякого сомнения, верно, потому что не великими трудами ты приобрёл их, но зато можешь испытывать бесконечное чувство вины! За что? За то, что на свет родился? – Ты мне сердце разрываешь… – Не сердце, а только то, что сковало его когда-то, – возразил Агошт. – Как твой создатель и тот, кто любит тебя больше всех на свете, я желаю видеть тебя свободным, счастливым и избавленным от этой ужасной вины. И ещё – раз уж мы всерьёз задумываемся о том, чтобы взять под своё крыло нашего бедного почтальона, я хочу принять в этом самое прямое участие! Кто-то должен показать ему, что во тьме не настолько плохо, чтобы предпочесть всё что угодно, только не обращение. – Но это же не вечный праздник… – Конечно! Есть некая дихотомия, вот ты ему её и объяснишь: ты любишь всё сложное. А я буду олицетворять изнеженность и легкомысленную привлекательность, чтобы этот бедный юноша не сбежал от нас в ужасе в мир иной и по-настоящему не разбил тебе сердце. Я забочусь о тебе! Ты меня понял? (Анталь кивнул.) А теперь пойдём поможем Генриху: он, должно быть, уже весь извёлся, пока мы здесь решаем наши вечные проблемы. Не будешь больше упрямиться? – Буду, – сказал Анталь. – Ты ж меня знаешь… – Позволишь припомнить тебе это, когда мы по-настоящему останемся наедине? – Ты можешь сейчас думать об этом?! – Анталь обомлел. Агошт пожал плечами: – В самые напряжённые минуты, – сказал он, – мне лучше всего думается о скромных удовольствиях, которым я рад буду предаться впоследствии. В твоём присутствии, правда, эти удовольствия почти всегда нескромные… Идём, – он взял Анталя за руку. – Это даже хорошо, что ты будешь чуть смущённым, как будто ничего из ряда вон выходящего так и не произошло. – Как скажешь, – Анталь позволил отвести себя в гостиную. На щеках у него был румянец, в мыслях – полный хаос, и он очень жалел, что не может завернуться во что-нибудь вроде оставшегося в подвале пледа, потому что ему чудилось, что все движения и жесты будут выдавать сейчас охватившее его волнение. Генрих сидел в кресле, задумчивый, как они его и оставили. Увидев их, он вскинул брови: – Так скоро? – Среди друзей моего отца был французский посланник, – сказал Агошт, усаживаясь на диване. – В юности я некоторое время провёл в числе его окружения и, смею надеяться, набрался не только дурных наклонностей, но также научился дипломатии. Словом… тебе уже лучше, любовь моя? – он взглянул на Анталя. – Так это была дипломатия! – сказал Анталь. – Да, Агошт, мне уже вполне хорошо. – Прекрасно! – Агошт улыбнулся, но когда Анталь сел с ним рядом – украдкой сжал его запястье, намекая: о нет, ещё не вполне. Узнаешь позже, что это такое вполне. – В таком случае, мы можем поговорить о записке и о графине… вы узнали что-нибудь из того, о чём я говорил? – спросил он Генриха. – Конечно, это было очень скудно… – Зато вполне характерно, – отозвался тот. – Я готов принять на веру, что записку написала Фредерика, тем более что Алекс не явилась… а ведь она обещала вчера! Если она не в Австралии, то где же она тогда? – Неужели вы подозреваете худшее? – Я не знаю, что мне подозревать, но знаю Фредерику, – Генрих вздохнул. – Вчера она обвинила меня, что я плету здесь с вами заговоры, а ещё… – Это она убила отца графа, – сказал Анталь. – Да, Агошт, да! – заявил он в ответ на его удивлённый взгляд. – Ты хотел всё узнать, так знай же… И, несмотря на то, что эта женщина говорила с нами от имени графа, что она пользуется его расположением – я бы не стал доверять ей, потому что её создательница относится к графу скорее враждебно, чем как бы то ни было ещё. Ей хочется установить власть над ним, чтобы полностью осуществить все свои устремления. Это Лоренца фон Кролок… она и Генриха обратила. Вот теперь – пожалуй, теперь ты знаешь всё. – Лоренца фон Кролок? – удивлённо повторил Агошт. – Прости, это… та самая, что жила во времена Макиавелли? Это не легенда? – спросил он Генриха. – Легенда! – Генрих расхохотался. – Знали бы вы, Август, сколько натерпелись мы все из-за этой легенды… – Сказал бы, что могу вообразить, но, боюсь, на самом деле это превосходит все возможности моего воображения, – Агошт пожал плечами. – Она действительно… убила столько людей? Виконт рассказывал о ней, и я понимаю, что нравы того времени были очень жестокими, но всё же… – Думаю, времена и нравы здесь всё-таки играют не самую значащую роль, – возразил Генрих. – Ей просто доставляют удовольствие пытки и мучения других людей, их отчаяние, их падение… В её глазах все мы ничтожества, которые притворяются кем-то, пока не прижмёшь нас покрепче, и… – по его лицу пробежала судорога. – Простите. Я бы сказал, что доверять мне тоже не стоит: она может вытянуть из меня всё, что я видел, слышал и знаю… а ещё она интересуется вами, Анталь. Ей интересно, кто вы по крови… Я всё думал, откуда она вообще узнала, что вы в Германштадте, ведь это не я ей сказал, а теперь понимаю: Фредерика. Даже если она сама не заметила в вас ничего необычного, Алекс наверняка рассказала о своём наблюдении: вы якобы смотрели на неё как-то странно, но не как мужчина, который желает её, а как… – Ну да, – усмехнулся Анталь, – странно смотреть на людей – это ведь почти что наша семейная черта… поэтому я стараюсь не смотреть на них совсем. И для чего бы ей знать, кто я… неужто надеется отыскать неучтённого потомка фон Кролоков? – Потомка фон Кролоков? – Ну так пророчество же, – пояснил Анталь. – Ей хочется заполучить в свою безраздельную власть графа, а граф должен принести всей своей семье… что? Процветание? Хотя постойте-ка… Он замер – всё в нём на мгновение замерло, и слабое покалывание распространилось в ладонях, в кончиках пальцев… Как-то сразу выстроилось в уме всё: Лоренца, Фредерика, пророчество, родственные узы, двое головорезов на его пороге. Но не абсурдно ли? Надо Генриха спросить. – Мне в голову пришла сейчас безумная мысль! – сказал он. – А что, если в пророчестве речь вовсе не о фон Кролоках? Точнее не только о них? Ведь кровные связи гораздо обширнее, чем в пределах только одной фамилии: вы ощущаете себя не только фон Кролоком, но в той же мере ещё и фон Штейнбергом, а граф, по линии Надашдь-Батори, мой четвероюродный дядюшка, хочется всем нам того или нет. К тому же, его прадед и вовсе был изгнан из семьи: завещание восстановило его в правах, но забыл ли он об этом? И кого он захочет назвать своей семьёй, когда придёт время? Виконта – безусловно, вас – скорее всего, ну а кого ещё? – Постойте-ка! – Генрих вздрогнул. – Лоренца с самого начала настояла на том, чтобы Герберт звал её тётушкой. И Фредерика… мне всегда казалось, что это ради простоты, но… – А вы что же, набивались ему в дядюшки? – Упаси меня Люцифер! Нет, я Генрих и только Генрих, кузен его прадеда, раз уж на то пошло, но… вы думаете, Лоренца в самом деле замыслила именно это? – Судя по тому, что рассказывал виконт, ей не привыкать устранять ненужных родственников, – сказал Агошт. – Чтобы не остаться в стороне при раздаче бенефиций! – поддержал его Анталь. – И ещё все эти ранние смерти, гибнущие отцы, младшие дети… занятно! Кто-нибудь знает, что я довожусь родственником графу? – Как минимум Алекс, – Генрих опустил голову. – Ума не приложу, как я мог не подумать, что это может иметь значение… – С трудом представляю себе вестника хаоса, который думает прежде, чем говорит! – засмеялся Анталь. – Не вините себя. Конечно, мне пришлось столкнуться с двумя жуткими типами у нас на крыльце и пережить не самые приятные минуты… – Что ещё за жуткие типы? – спросил Агошт. – Те, что принесли чемоданы… По виду настоящие головорезы, и это не фигура речи: я хорошо чувствую людей, которые при случае намерены меня убить, – Анталь вздохнул. – Один из этих двоих ещё и надругаться надо мной был бы не против… я знаю, что его зовут Марек. Он не встречался вам? – спросил он Генриха. – Может быть, и встречался, но я не знаю всех слуг в доме Фредерики по именам. Возможно, он один из тех пугающих садовников… их двое, и они вполне соответствуют тем, о ком вы говорите. Но Фредерика занимается тем, что даёт второй шанс устроиться в жизни всяким несчастным, брошенным, обездоленным и кающимся грешникам; присутствие таких людей в её доме неудивительно. – Садовники! – сказал Анталь. – Исправно вносят удобрения, а заодно и тщательно следят за содержимым компостных ям… конечно. Очень полезные в хозяйстве люди. И хороши во владении киркой и лопатой… кажется, я знаю, как нам отыскать графиню. А вам, вероятно, придётся узнать об этой женщине что-то ещё более неприятное, чем то, что вам уже известно. – Что ж… – Генрих слабо вздохнул. – Допустим, что я готов к этому. Но только если мы действительно найдём Алекс, что мы будем делать? Даже если с ней всё в порядке и Фредерика не потребует её назад, у нас будет больше на одного шпиона, на одного скрытого врага. По-хорошему, вам и меня-то рядом с собой держать опасно… – Вы убьёте меня, если вам прикажут? – спросил Анталь. Генрих покачал головой: – Я лучше себя убью. То есть если мне действительно прикажут, то умереть, конечно, мне никто не позволит, но сопротивляться тому, кто захочет меня остановить, не стану. И, позвольте сказать, но на вашем месте я бы заранее… – Исключено, – спокойно сказал Анталь. – И сохрани вас боги от того, чтобы подбивать на это кого-нибудь другого! Это отвратительно и недостойно, а кроме того – имейте уважение к силам, что породили вас, и не пытайтесь в обход них самовольно решить свою судьбу. Не хотите же вы превратиться в подобие вашей создательницы? – Определённо не хочу. – Тем лучше для вас. А что касается графини… у нас в оранжерее скоро зацветёт примула. И поскольку лучшего способа удержать одного из нас, чем заколотить его в гробу или попросту в ящике, с тяжёлыми травмами или уж хотя бы с колом в сердце, не существует… думаю, мне нужно научить вас срезать букеты, Генрих, тем более что это очень даже успокаивает. Вам будет полезно.