После Бала

      – Ваше сиятельство?       – Что именно вы хотите узнать, профессор? – Глубокий, завораживающий голос графа фон Кролока звучал ровно, будто погребальный колокол. Его сиятельство был погружён в задумчивость, – а может, он просто слушал завывания метели за окнами. Может, у вампиров становится так принято. Со временем. В руках его сиятельство держал бокал вина, который смаковал вот уже целый час. А ведь, согласно теориям, в рацион вампиров не должно входить ничего, за исключением крови! Профессор Абронзиус покачал головой. В Трансильвании он ожидал найти замок, населённый форменными чудовищами, в которых не осталось совсем ничего человеческого. Но за месяц, прошедший со дня Бала, он уже успел разочароваться даже не тридцать, а, наверное, тридцать тысяч раз.       Первое разочарование настигло его в горах неподалёку от замка, где он потерял Альфреда, – настигло так неожиданно, что в буквальном смысле сбило с ног, и, не успев даже понять, что произошло, профессор, вдобавок к потере своего верного ассистента, потерял ещё и сознание. Как он рассмотрел позже, с трудом очнувшись на снегу, у разочарования были льдистые серые глаза, чёрные, слегка тронутые сединой волосы, чёрный плащ с алым подбоем и алый от крови рот, проговоривший такие слова:       – Ну, профессор, как вы себя чувствуете?       «Изыди, исчадье ада!» – открыл было рот бесстрашный учёный, но почувствовал жжение в области шеи и осёкся. Граф фон Кролок насмешливо улыбнулся, – а потом протянул учёному свою холодную бледную руку. Правда, теперь она уже не казалась такой холодной. Неожиданно легко поднявшись на ноги, профессор Абронзиус недоверчиво нахмурился, а потом его осенила догадка: температура его собственного тела теперь тоже снизилась! И, по всей видимости, это необратимый процесс, сказавшийся на всех его ощущениях.       – Интересно, очень интересно! – проговорил он и полез было за записной книжкой, но та потерялась где-то по дороге. Бесстрашный охотник за вампирами огорчённо крякнул, сетуя о потере бесценных записей, но тут граф протянул ему что-то:       – Не это ли вы ищете?       И верно, это была записная книжка в чёрном переплёте. Правда, самый краешек страниц испачкался чем-то красным... с умеренным содержанием гемоглобина.       А потом граф предложил пешую прогулку до замка, в течение которой профессор не почувствовал ни малейшей усталости и нисколько не замёрз. По дороге его сиятельство сообщил, что Бал окончен, но до рассвета ещё есть время для партии в шахматы:       – Вы же играете, профессор?       Его любезный тон кого угодно бы обезоружил! И профессор Абронзиус даже не сумел задать вопрос: «А как это так вышло, ваше сиятельство, что вы передумали меня убивать?» Он не спросил про Альфреда и фройляйн Шагал. Они же наверняка в замке, не так ли?       Но нет: в замке их встретил только Герберт – нервный и с тревожными глазами. Он перевёл вопросительный взгляд с профессора на отца, видимо, ожидая ответа, – но граф не повёл и бровью, и виконт, круто развернувшись, бросился куда-то по галерее. Граф и на это почти не отреагировал – только сказал:       – Извините моего сына, профессор. У него сейчас горе. Он ожидал, что ваш ассистент вернётся вместе с вами, но Альфреду... нужен свежий воздух. Это его оздоровит.       – Воздух свободы, вы хотите сказать?       – Да, хочу. Магда! – неожиданно повысил он голос. Служанка появилась из-за колонны. – Чашку крови профессору, мне – бокал вина. Отнеси через четверть часа в мой кабинет.       Магда сделала книксен и удалилась. Профессор отметил, что на ней чёрное платье и крахмальный передник, хотя, признаться, он ожидал увидеть её в неглиже. Разве вампиры не должны ходить в том, в чём были похоронены или хотя бы встретили свой смертный час? Он посмотрел на графа: его сиятельство очень понимающе улыбнулся:       – То ли вам ещё предстоит увидеть, профессор, – сказал он.       Он был прав: и увидеть, и попробовать – подогретую свиную кровь из бульонной чашки. Вкусовые ощущения его удивили. Он ожидал чего-то мерзкого, но напротив! Он не знал, с чем сравнить. С мифической амброзией? Кровь мягко обволакивала язык и нёбо, устремляясь дальше в пищевод, и как будто медленно заполняла всё тело, оживляя в нём каждый атом, текла по сосудам, питала мозг. Даже краски перед глазами на миг стали ярче, – но потом снова поблекли. Эффект прошёл. На смену ему пришло разочарование.       – А, – услышал он голос графа, – вижу, вам мало. Ну что ж, этого никогда не бывает достаточно. Но человеческая кровь даёт более выраженный эффект, – особенно если отдана добровольно. Так что вы были правы... О, – он махнул рукой, – не удивляйтесь: я слышал каждое слово, которое вы сказали Альфреду, когда я передал приглашение фройляйн Шагал. Верно: кровь, отданная добровольно, нас успокаивает. Но где найдёшь смертных, которые проявят милосердие к изголодавшемуся вампиру?       Он улыбнулся. Потом взял с шахматной доски две пешки, белую и чёрную, и перемешал их, спрятав руки за спину.       – Выбирайте вы. Я всё равно буду знать, которая где.       Но жеребьёвка не получилась: дверь кабинета неожиданно распахнулась, и на пороге появился Куколь. Проковыляв к графу, горбун прорычал что-то, чего профессор, как ни прислушивался, понять не смог. Зато его сиятельство понял всё прекрасно.       – Отказывается выходить? – спросил он.       – Агрррх.       – Хорошо, я поговорю с ним. Иди. Простите, профессор, – обратился он к несостоявшемуся противнику, – но, боюсь, партию придётся отложить. У меня появилось срочное дело... Кстати, как вы смотрите на то, чтобы провести день в библиотеке? Не могу же я предложить такому учёному, как вы, конюшню или, упаси Люцифер, подвал.       «Очевидно, склеп – исключительно фамильное пристанище», – догадался профессор. Но библиотека его абсолютно устраивала. Близость великих трудов – что может быть лучше? Граф любезно проводил его до библиотеки (куда бы он ни шёл, ему было по пути), оставил свечу, пожелал спокойного дня и удалился вслед за ковыляющим вприпрыжку Куколем. А в библиотеке обнаружился свежесколоченный гроб. Профессора явно ждали.       Однако едва учёный стал устраиваться на ночлег, как до его слуха донеслись звуки форменной истерики. Судя по высоте тембра и отдельным французским словам, которые можно было разобрать, кричал виконт. Неужели на отца? Помилуйте, что же за отношения должны быть в семье, где детям позволяется кричать на родителей? Голоса графа профессор, как ни старался, так и не услышал, а потом крики младшего фон Кролока стихли и где-то далеко запели первые петухи. Ночь закончилась.       А на следующую ночь граф был весьма не в духе. Как оказалось, виконт заперся в спальне, где накануне ночевал Альфред (каково, а?), и наотрез отказался выходить оттуда.       – До тех пор, пока ваш ассистент не вернётся, – заключил граф. – Впрочем, вы, разумеется, всё и сами слышали. Мне очень жаль, что вам пришлось стать свидетелем подобной сцены в моём доме, но уверяю, в ближайший месяц ничего подобного больше не повторится.       – Месяц?       – О, если Герберт что-то затеял, то, поверьте, всерьёз. Это у него от матери… Он даже не хочет видеть природную необходимость в том, что произошло.       Профессор Абронзиус сочувственно покивал. Судя по сцене между Гербертом и Альфредом, которую ему пришлось наблюдать накануне Бала (он прибежал на крики Альфреда, между прочим!), где уж виконту фон Кролоку понять природную необходимость, которая может соединить юношу и хорошенькую молодую девушку? Нет, в этой ситуации Альфредом можно было даже гордиться: он полностью последовал именно природе, а не дурным наклонностям, которые попытался заронить в его душу виконт, – к счастью, безуспешно.       Ничего из этого, правда, он вслух не сказал – зачем усугублять горе его сиятельства? – но был уверен, что прекрасно понял графа. Однако этим вечером, спустя месяц после Бала, когда на небе, как сообщил граф, взошла полная луна, выяснилось, что никакого понимания не было.       – Полнолуние, – возвестил граф, прикрыв глаза. К чему же он всё-таки прислушивался? – Гон окончен.       – Гон? – профессор оторвался от обдумывания хода. – Простите, ваше сиятельство, но я что-то совсем запамятовал, у каких животных в это время года…       Граф усмехнулся.       – Однако! – сказал он. – Знаете, профессор, мне тоже весьма импонирует теория господина Дарвина, однако я всё же с неохотой причисляю наш вид к животным.       – Ваш вид?       – Теперь и ваш тоже. Помилуйте, профессор, вы действительно никогда не слышали о гоне у новообращённых? В самом деле? И эти ваши коллеги… – граф сделал неопределённый жест, – те, о которых вы упоминали… Алибори, Ван Хельсинг, кажется? – они тоже о нём не писали? Не упоминали? Никогда?       Профессор только сокрушённо качал головой.       – Но, помнится, месяц назад я говорил о природной необходимости. Что же вы под ней поняли, в таком случае?       – Хм… взаимное влечение, которое зарождается между молодыми людьми? Стремление к самостоятельности?       Граф смерил его взглядом, но ничего не сказал. Видно, из вежливости.       Потом он задумался; и оставалось только наблюдать, как он снова к чему-то прислушивается. Это молчание могло растянуться на целый вечер, и потому профессор Абронзиус первым решился его нарушить:       – Ваше сиятельство?       – Что именно вы хотите узнать, профессор?       – Так ведь гон…       – Гон. Ах да.       За окнами, не утихая, свирепствовала метель, и пламя свечи, стоявшей на столе, колебалось от сквозняка. Граф фон Кролок сделал ещё глоток вина, глядя на фигуры на шахматной доске. Потом сказал:       – По сравнению с вечностью, месяц – не срок. Думаю, вы со мной согласитесь. Однако для вашего юного спутника за этот месяц, если использовать понятия смертных, прошла целая жизнь…       – Что это вы имеете в виду?       – Вы хотели знать, что такое гон для новообращённого вампира. Я вам ответил. Позволить всей тьме из глубин души вырваться на волю, попасть под её чары и, наконец, заключить с ней нерушимый договор, – вот что я имею в виду. Для юных, как и для скованных при жизни тяжёлыми цепями долга и запретов, гон неизбежен – иначе им никогда не прозреть и не взглянуть на себя как есть, без указки морали и всего прочего, что им внушали когда-либо… Что же вы качаете головой? Или вам кажется, что у вашего студента никогда не было тёмной стороны?       – Но ведь так и есть, ваше сиятельство! Альфред всегда был скромным, прилежным, ответственным мальчиком… да он и мухи-то не обидел!       Граф позволил себе улыбнуться:       – Тогда почему же я не вижу его здесь, возле вас?       – Ах, – отмахнулся профессор, – это всё дочка Шагала! Он сразу от неё голову потерял, как увидел. Молодость, знаете, она…       – Да, – с пониманием кивнул фон Кролок, – она безрассудна. Но за этой безрассудностью и таится непроглядная тьма.       – Ох, это у Альфреда? – Профессор засмеялся. – Ваше сиятельство! Да он кол в руках удержать не мог! А ведь говорил я ему… да много чего говорил, – торопливо закончил он, заметив снисходительную улыбку графа. Тому, кажется, все речи собеседника доставляли то же удовольствие, что и монолог из хорошо написанной комедии: он слегка откинулся в кресле и разве что не аплодировал. – Вижу, вам известно больше, чем мне, да?       – Догадливость – черта истинных учёных, – изрёк граф. – Да, разглядеть его было трудно, скажу вам. Он был робким, испуганным мальчиком, когда пришёл сюда, – взрослым мальчиком, хотите сказать вы, – да, взрослым, но не повзрослевшим. Что с ним случилось? Он лишился семьи? Потерял всех, сразу?       Профессор только руками развёл:       – Ну, ваше сиятельство, тут мне даже и добавить нечего. Отец, правда, у него умер, когда ему ещё четырёх не было, а вот мать и сестрёнка – да, те сразу, в один год. Чахотка, скоротечная... Альфред как раз только-только поступил ко мне, когда ему пришло письмо о смерти сестры. Он сам не свой ходил... бедный мальчик! Пришлось везти его в экспедицию. Кажется, ему тогда помогло...       – Но мать он тоже больше так и не увидел?       – М-м-м... – профессор нерешительно передёрнул плечами. – Он всего-то ничего опоздал. На два дня.       – О. Должно быть, он устроил страшный скандал?       – Альфред? Ох, что вы! Он, правда, перестал показываться из своей комнаты; но ему скоро предстояли экзамены, так что неудивительно. Как я уже вам сказал, он всегда был очень прилежным мальчиком.       – Послушным ассистентом… – подхватил граф.       – Ну… да.       – Я бы даже сказал, безропотным. Знайте, профессор, – граф поднялся с места, прерывая возражения Абронзиуса, – они всегда прилежные мальчики, послушные ассистенты или почтительные сыновья. Но пока другие бунтуют, они смотрят на них с завистью... Если к моменту обращения они не смогли заключить сделку с совестью, неутолённые страсти погонят их. Очень далеко от дома.       – А что потом? – Профессор следил за его движениями.       – Осознание. – Граф неторопливо прошёлся по кабинету. – Отчаяние, перед которым на время отступает даже голод. Вашему ассистенту теперь очень горько; и эта горечь зовёт его домой. Или в то место, которое он может назвать домом. Что у него ещё осталось?       Он повернулся и в упор взглянул на профессора. Его глаза сверкали – неприступная крепость в царстве льда и вечной зимы, – и учёный не смог выдержать этого взгляда. Сложив руки на коленях, чувствуя себя очень неуютно, он уставился на огонёк свечи.       – Полагаю, Альфред может вернуться только сюда, – сказал он.       – Верно, – сказал граф тоном преподавателя, который услышал от студента правильный, но более чем очевидный ответ.       – А фройляйн Шагал?       – А что фройляйн Шагал? – удивился граф. – Фройляйн Шагал вольна поступать так, как ей заблагорассудится. Каждый выбирает то, что имеет для него наибольшую цену, и только он сам вправе осуществить для себя этот выбор. Любую попытку насилия я приравняю к покушению на убийство… но давайте временно оставим эту тему. Мне нужно отдать кое-какие распоряжения. Продолжим нашу партию завтра, профессор.       И удалился из кабинета, взмахнув полой плаща. А профессор Абронзиус достал из кармана записную книжку и, вдохновлённый разговором, начал делать заметки.       Ах, до чего же неизученные создания эти вампиры! Ван Хельсинг удавился бы, если узнал, что все его теории – сплошные домыслы да обрывочные сведения, нахватанные по верхам. Бездоказательная чушь! Если вампиры способны делать осознанный выбор, следовательно, ими движут не одни только примитивные инстинкты! Есть что-то ещё!       Таким образом, рядом с заметками, озаглавленными «Образ жизни вампиров», «Рацион», «Взгляды и картина мира», появилось следующее:       «Гон (образовано от понятия «гнать добычу»?) – термин, характеризующий состояние новообращённого (зачёркнуто) категории новообращённых, в которую входят преимущественно особи, застигнутые инициацией в период юности. Начинается с высвобождения низших инстинктов, подавляемых в период человеческого существования. Длится до первого полнолуния. Заканчивается т.н. осознанием – спадом настроения, отчаянием, стремлением вернуться к полноценной жизни…»       Профессор Абронзиус задумчиво покусал кончик карандаша. Что там ещё сказал граф?       Ах да!       «Осознание (надо полагать, своего нового положения в мире) влечёт за собой необходимость определить приоритеты своего дальнейшего существования».       Ну вот. Хорошо вышло!       Правда, слишком мало деталей... Что же всё-таки происходит сейчас с Альфредом? Бедный мальчик... не стоило брать его в эту экспедицию. У него была несчастная жизнь; а теперь его ждёт целая несчастная вечность.       Возможно, на его положение мог бы пролить свет виконт фон Кролок; но тот и впрямь как заперся в спальне Альфреда, так и не выходил оттуда. Магда носила ему ужин, но младший фон Кролок не допускал к себе и её: она только забирала посуду и уходила. Да и не только в этом дело. Ну как, скажите на милость, как подойти к кому-то, об чью спину (и прочие места) ты чуть не обломал зонтик, когда он (разумеется, не зонтик!) проявлял не самые благовидные намерения к твоему ассистенту? Хорошо, если он рассчитывал только укусить бедного Альфреда; а если нет? Если бы он заразил его этим... этим... этими своими наклонностями? Действует ли на вампиров хоть какая-нибудь терапия, кроме радикальной – кола в сердце?       Они ведь и не болеют-то ничем...       В любом случае, разговаривать с виконтом профессору не хотелось. Слишком уж тот напоминал своими манерами гадюку, которая дремлет, обвившись вокруг драгоценного предмета – да хоть той же чаши, – и видит сладостный сон, как укусит первого, кто осмелится потревожить её покой…       В это время с верхнего этажа донеслись тихие аккорды струн. Гадюка вовсе не дремала: она настраивалась музицировать. Профессор Абронзиус неодобрительно цокнул языком. Что-то ждёт Альфреда, когда он вернётся в этот замок?       Аккорды слились в мелодию; чуть погодя к ним присоединился голос виконта. Младший фон Кролок пел какой-то романс на французском; в нём слышалась неподдельная скорбь. Ох уж эти аристократы! Кому ещё придёт в голову разыгрывать такие утончённые драмы? И на пустом, между прочим, месте: Альфред всё равно предпочёл дочку Шагала. С чего бы ему менять своё решение, совершенно естественное для любого юноши? Да! Естественное!       И память вовсе не должна подсовывать ему тот взгляд виконта или его крики с верхнего этажа. Вампиры не имеют жалости, как известно!       Ну должны же его коллеги быть хоть в чём-то правы, в самом-то деле?       Профессор вздохнул. Ну вот, и свеча догорает... В кабинете, и так неярко освещённом, стало как будто ещё мрачнее.       Да что ж так убиваться? И совсем ведь убиться недолго…       Постепенно музыка смолкла; но учёный, словно не замечая этого, так и продолжал сидеть, погружённый в неподобающие, по мнению его коллег, для вампиров мысли.