После Бала

      Должно быть, основатель замка фон Кролоков (один из тех членов фамилии, кто действительно спал вечным сном, а не являлся раз в году на зимний Бал) не любил принимать гостей. Иначе отчего бы делать такие небольшие гостевые спальни? В этой, правда, имелось два окна и два выхода: один – в коридор, другой, последнее время забаррикадированный комодом, – в соседнюю комнату; но мебель, добротная, массивная, как и полагалось в те времена, когда замок был построен, делала комнату почти тесной. Больше всего места в ней занимала широкая кровать – с резными колонками, с балдахином; под такой при случае мог бы спрятаться с десяток любовников. В изножье кровати стоял пуфик, обитый серо-зелёной материей; ещё в комнате находилось кресло с такой же обивкой, глубокое, с высокой спинкой. Между окнами расположился туалетный столик с зеркалом; долгое время его поверхность покрывала одна лишь пыль, но теперь столик был завален ворохом лент, целой россыпью шпилек, множеством коробочек с румянами, помадой, пудрой... Посреди всего этого великолепия, подобно маяку в бушующем море, возвышался флакон духов. На другом столе, в углу спальни, в беспорядке громоздились ноты; где-то под ними затерялся маленький томик "Советов для влюблённых", пробитый клыками его сиятельства виконта. Именно эта книга была первой вещью, которую Герберт принёс сюда.       Не то чтобы рекомендации, заключённые в ней, действительно его интересовали, – нет, всё было гораздо проще. Книга имела ценность, потому что Альфред держал её в руках. Он заинтересовался ей, он читал её, она взволновала его неискушённое сердце... а то, что он вздумал ей отбиваться, лишний раз подтверждает его находчивость. Ах, Альфред, chéri!       Герберт перекатился навзничь. Он лежал на кровати, за опущенным бархатным пологом; с ним была лютня: всего лишь несколько минут назад он закончил играть тот романс, что слышал профессор из кабинета его отца. Теперь ему снова было тоскливо. А как иначе? Целый месяц – а точнее, лунный месяц, двадцать восемь ночей и дней, – он безвыходно провёл в этой комнате, погружённый в траур, и только музыка оставалась его другом. Ни согреть постель, ни по-настоящему развеять его тоску она, конечно, не могла, но... было ли хоть что-нибудь, чего он ещё желал?       За исключением Альфреда, конечно. С каждой ночью Герберт хотел его всё сильнее, и желание, которое он не мог утолить, делало его вспыльчивым и агрессивным. Временами он впадал в ярость. Даже голод так на него не действовал; к тому же голод можно было заглушить свиной кровью или найти человека (мужчину, потому что женскую кровь виконт не пил), любого, которого пошлёт Тьма. Например, Шагал был отличным угощением, хотя от него разило чесноком так, что глаза слезились. Но что такое утончённость вкуса по сравнению с голодом, от которого можно ослабеть, впасть в летаргический сон или даже – ужас! – потерять красоту? Досадная мелочь!       Поэтому он кусал в запястье.       Потом – в другое запястье.       Потом к нему присоединился отец, и кровь быстро кончилась. Тело трактирщика рухнуло на снег. Герберт брезгливо подобрал полу своего расшитого плаща и отступил – прямо в отцовские объятия. Он хотел сердито высвободиться – papa, сейчас не время для шуток! – но неожиданно понял, что это всерьёз, и передумал. После выпитой крови тело отца казалось теплее, чем обычно; Герберт закрыл глаза и положил голову ему на плечо. Они стояли в лесу, под огромной, в три обхвата, сосной, и были одни на целом свете. И никого не было ближе, чем они. Совсем как когда умерла графиня фон Кролок. Герберту тогда едва исполнилось шесть.       И отец казался ему высоким-высоким...       Это сейчас они одного роста. А когда-то!.. Отец поднимал его на руки, кружил, – и у маленького Герби захватывало дух. Это было самым лучшим, что он помнил из детства. Именно отец, и никто иной, всегда был центром его вселенной. Он научил его читать и писать, на нескольких языках, научил ездить верхом, смеяться в лицо суевериям и не бояться темноты: «Чудовищ не существует!» Вместе они прогуливались по кладбищу, и Герби разбирал на надгробиях имена.       – Беда фон Кролок.       – Это основатель нашего рода, – пояснял отец. Он уже тогда носил чёрное: с тех пор, как овдовел, с этим цветом он почти не расставался.       – А почему у него такое странное имя?       – Хм, – отец задумывался. – Должно быть, он родился в какой-то особенный день. Надо посмотреть в библиотеке.       Они обходили всё кладбище, и маленький виконт замечал, что среди похороненных есть три отцовских тёзки. А вот у него ни одного не было... Единственной могилой с именем, которое хоть немного напоминало его собственное, была могила Генриха фон Кролока – в самом углу кладбища, как будто на отшибе. Казалось очень странным, что его похоронили вот так – словно никто из покойников не пожелал с ним соседствовать. Герберт высказывал отцу свои соображения. У графа это вызывало улыбку.       – Ну кто знает, – говорил он, – возможно, у него и в самом деле был сложный характер. Но скорее всего – видишь, когда он умер? – всё дело в том, что он один из последних представителей своей ветви... Ну, теперь пойдём к маме.       Уже тогда Герберт прекрасно понимал, что такое «представитель» и «ветвь», потому что семейное древо, со всеми его запутанными связями, было ему интересно; но он никак не мог понять, почему редкие фон Кролоки доживали хотя бы до сорока лет. И не решался спросить об этом отца.       Они оставляли букет цветов – различных, в зависимости от времени года – у надгробия графини фон Кролок и через сад возвращались в замок. Отец уходил к себе в кабинет – он много времени уделял сыну, но не реже бывал и поглощён научными занятиями, – а Герберт до обеда мог заниматься чем ему захочется. Чаще он читал. Книг в замке было очень много.       Наверное, если бы они с отцом жили совершенно одни в этой глуши, и, за исключением немногих слуг, их уединение никто бы не тревожил, Герберт фон Кролок вырос бы любезным и начитанным юношей, совсем в отца (ну или не совсем: если таланты старшего фон Кролока лежали в сфере наук, то виконт больше склонялся к искусствам, музыке и литературе). Он не развил бы тех черт своего характера, которые обнаружил в себе очень рано – едва ли ему исполнилось хотя бы одиннадцать лет.       Граф вынужден был устраивать балы и приёмы. Хотя бы раз в году. Долг светского человека звал его к этому. Один из самых богатых землевладельцев в округе, утончённый, образованный, да и вообще весьма интересный мужчина, а к тому же ещё и вдовец, – получить приглашение к нему, особенно для тех, у кого имелись незамужние родственницы или дочери на выданье, считалось большой удачей. Граф не любил шумных сборищ (с тех пор, как ему исполнилось тридцать три года, он стал очень утомляться от шума), но ему нравилось обращённое к нему внимание. Нравилось, что его слушают. Его голос, звучный и богатый интонациями, был создан для того, чтобы произносить речи.       Но то, что его слушали, не значит, что его любили. Образ мыслей – вот что в нём не нравилось соседям. Слишком вольный. Слишком критичный. Слишком дерзкий. Подобное не к лицу потомку знатного рода. И сразу же вспоминали, что да, род-то знатный, но ветвь-то младшая. Хуже того: прадед нынешнего графа женился против воли родителей, совершив мезальянс, за что его отец в гневе отказал ему от дома. И не угасни основная ветвь, не видать бы нынешнему графу титула! Корпел бы где-нибудь над своими книгами или служил бы писарем в какой-нибудь канцелярии. А что? Кем бы он был, не получи наследство? Никем!       Но раз уж получил, раз был богат, с ним приходилось считаться.       Кроме того, породниться с ним оставалось мечтой для всех окрестных баронов. Никто из них не сомневался, что рано или поздно граф осознает: замку нужна хозяйка. А ему самому – добрая супруга. И, конечно, нужны ещё дети, потому что возлагать надежды на единственного наследника слишком опрометчиво! Да и сам юный виконт не блещет здоровьем! Худенький, бледненький. Разве так положено выглядеть сыну знатного человека? Кроме того – вы слышали? – его мать умерла от чахотки! Да и со стороны графа в роду нет долгожителей. С годами они становятся всё более странными, а потом... Нет, однозначно, графу нужны ещё дети, если он не хочет, чтобы его род прервался. И ему стоит с этим поторопиться.       Об этом шушукались и перешёптывались по углам, преимущественно на французском. Дамы с милыми улыбками прикрывались веерами и не сводили с графа заинтересованных глаз. Что бы они ни говорили, ни одна из них не отказалась бы от такой выгодной партии, от титула, – а уж особенно от такого мужчины. И быстро позатыкала бы рты соседкам, с которыми вчера сама злословила в его адрес. Ах, если бы граф обратил внимание на неё!       Но граф был почти как Бог – везде и нигде. Любезный со всеми, он никому не уделял слишком много внимания и держался строго в рамках приличий.       И его, слишком обаятельного, тяжело было упрекнуть.       Зато у него был сын. Тот, который безраздельно владел его вниманием и, очевидно, мешал ему устраивать личную жизнь. Если на все намёки, что мальчику нужна мать, граф неизменно отвечает: «Мать, но не мачеха», – это чрезмерная любовь к сыну говорит его устами. Ах, если бы мальчишка умер, а лучше бы и вовсе никогда не родился!       Нет нужды говорить детям, что вы их не любите. Они сами прекрасно чувствуют отношение к себе. Особенно если от природы наблюдательны. А маленький виконт умел ещё и подслушивать разговоры взрослых...       Чувствительный и ранимый, он быстро сделался мстительным. И очень злопамятным. Кажется, он даже помнил день, когда искренне восхитился платьем одной из дам – ведь жёлтый цвет так шёл к её лицу! И этот фасон... Ради одной госпожи баронессы следовало бы непременно снова ввести его в моду!       Если бы эти слова звучали из уст взрослого человека, их посчитали бы тонким оскорблением. Но поскольку их произнёс ребёнок, худенький светловолосый мальчик с ясными серо-голубыми глазами, в которых не виднелось ни лукавства, ни злости, решено было, что он просто пытается повторять за взрослыми, но не понимает, что следует повторять. Должно быть, в силу детской наивности. Или недалёкого ума.       Подхватить и раздуть любую сплетню о фон Кролоках было приятно. К тому времени, как Герберту исполнилось четырнадцать, все привыкли признавать: младший фон Кролок глуп. Мил, воспитан, почтителен с отцом, но непроходимо глуп.       Но, пожалуй, Герберту и правда недоставало ума понять, что он выбрал себе противника не по силам.       Это в мифах Геракл побеждает Лернейскую гидру, у которой на месте отрубленной головы отрастало по две новых, – да и то удаётся ему это не без помощи высших сил. Но мифы – всего лишь мифы. Глупо воспринимать их всерьёз.       Герберт понял это гораздо позже.       Однако вкус к мести остался в нём навсегда.       Альфред отверг его, да ещё и выставил перед профессором в худшем виде? Так пусть не рассчитывает на его благосклонность! У него есть с кем потанцевать на Балу. Может быть, когда дело дойдёт непосредственно до угощения, он попросит отца... если, конечно же, Альфред захочет. А если не захочет – ну и пусть пропадает пропадом! Никогда ещё виконт фон Кролок ни перед кем не унижался!       Словом, Герберт упивался обидой и собственной гордостью и даже предположить не мог, что сам подталкивает себя к тому, чтобы всё потерять. Он наябедничал отцу, что Альфред вместе с профессором, замаскировавшись, танцуют среди гостей – явно что-то затевают, – и испытал мстительную радость. Он даже не пустился вслед за беглецами, думая, что отец вместе с Куколем и без того сумеют догнать их. Нечего показывать Альфреду своё расположение лишний раз! Пусть сначала заслужит это.       Он почувствовал неладное, только когда гости, не дожидаясь возвращения графа, ворча, стали расходиться по могилам. А потом, когда отец вернулся... с одним только профессором...       Тяжёлые плиты пола, казалось, дрогнули, готовые разверзнуться. Герберт пошатнулся. Он понял, что если сейчас останется на месте, то случится что-то страшное... И потому бросился бежать – и бежал, мчался по коридорам, пока неожиданно не очутился перед дверью собственной спальни. Он толкнул её, ворвался внутрь, – и на глаза ему попалась книжка со следами его собственных клыков.       И тогда оно пришло, это чувство. Чувство того, что что-то неправильно. Несправедливо. Будто тысячи маленьких лапок завозились, заскребли грудь изнутри... Пальцы виконта сжали книжную обложку. Их сводило судорогой.       Он вышел из спальни, прошёл по коридору, добрался до комнаты Альфреда. Дверь была чуть приоткрыта. Герберт толкнул её. Свечи в высоком канделябре ещё горели; за отодвинутым пологом была хорошо видна смятая постель. Он прошёл к ней, сел, всё ещё сжимая книгу в руках. Вспомнил, как здесь, на этой самой постели, Альфред провёл одну-единственную ночь, вскрикивая и дёргаясь в своём кошмаре. Он ведь прекрасно помнил всё это, потому что всю ночь жадно вслушивался в каждый вздох, доносящийся из этой комнаты. Каких трудов ему стоило сдержать себя! Не войти, не лечь рядом, не утешить, не успокоить... Но он рассчитывал, что получит своё следующей ночью, на Балу, или чуть раньше, до Бала, если подвернётся случай. Не хотелось портить себе аппетит, не хотелось торопить Альфреда... и вообще, Герберт чувствовал, что судьба послала ему подарок из тех, что следует разворачивать не спеша, очень медленно, наслаждаясь каждым моментом. И – о да! – он готов был сделать всё, чтобы обращение запомнилось Альфреду как одно из глубочайших удовольствий – первое из нескончаемой череды удовольствий, ожидавших его в вечности...       А что теперь? Альфреда нет?       Герберт закрыл глаза. У него что-то разболелось, так мучительно; но он никак не мог осознать, что это болит и где, в животе или в груди... «Альфреда нет», – и под веками сделалось очень горячо; влага выступила из-под ресниц, он чувствовал её в уголках глаз. «Альфреда нет...»       – И не будет, – прошептал он; и ему сдавило грудь, и слёзы скатились по его щекам – жгучие, горькие, ненавистные ему слёзы.       Он опрокинулся на постель, прижимая книгу к груди. Потом повернулся: лёг на бок, согнув колени... Он чувствовал себя тяжело раненным. В голове смешалось: «Ты его едва знаешь!», «Ты не можешь!», – и отчаянное: «Я хочу! Вернись, я хочу, чтобы ты вернулся!» Бесполезное, потому и отчаянное.       Когда в спальню заявился Куколь, чтобы проводить его в склеп, Герберт велел ему убираться. Убираться немедленно, пока он не переломал ему все кости. Чтобы казаться убедительным, ему не нужно было даже голову отрывать от подушки: Куколь исчез тут же. Правда, он быстро вернулся – да не один, а с графом! Это было интересно. Герберт даже приподнялся на локте.       – Расскажешь, как убил его, papa? – спросил он, нервно улыбаясь. – Я ведь имею право знать... да?       Фразы давались ему с трудом.       Взмахом руки граф отослал Куколя.       – Герберт... – начал он затем, шагнув к кровати.       – Ne t'approche pas!!!* – Виконт схватил подушку.       Граф вздохнул.       – Он не мёртв, – сказал он, – успокойся. Его забрала фройляйн Шагал. Она его обратила.       У Герберта непроизвольно открылся рот.       – Что значит... что значит забрала?! – вскрикнул он.       – Поступила как одна из нас и взяла то, что было под рукой. Выбрала действие. – Граф сложил ладони. – Полагаю, теперь их связывают тёмные узы.       – Papa! – Герберт вскочил с кровати. – Верни его!       – Не могу. Ты же знаешь, что не могу.       – Нет, можешь! – Герберт что есть силы топнул каблуком в ковёр. – Ты просто не хочешь! Не хочешь! Не хочешь, вот и всё!!!       Предполагалось, что на отца это произведёт впечатление. Но куда там! Проще было сокрушить скалу, чем вызвать хотя бы проблеск изумления в этих спокойных серых глазах. Ах так?! Герберт пришёл в ярость. Метнувшись через всю комнату, он схватил со стола пыльную вазу и что было мочи швырнул её об пол. Послышался звон; и он послужил прелюдией для долгой и с упоением закаченной истерики.       Можно сказать, виконт превзошёл самого себя.       Он кричал, он обвинял – на французском, потому что отцу приходилось прикладывать хотя бы малейшие усилия, чтобы понять этот язык. Он перебрал всё, что накопилось у него за многие годы, начиная c «Ты никогда меня не любил! Тебе просто нравится использовать меня!» и заканчивая своим коронным «Ненавижу тебя! Ненавижу! Лучше бы я вообще никогда не родился!». Он знал, что именно эти слова для отца как нож острый. Граф не ответил ему ничего – так и стоял молча, непоколебимый и неприступный, как сам замок. Лишь когда Герберт в изнеможении упал на колени и, закрывая лицо руками, разрыдался от собственных слов, он произнёс:       – Ты сам выбрал ожидание. Так жди!       И покинул спальню.       Герберт дождался, пока затихнут его шаги. Потом, полный решимости, поднялся на ноги. Ждать? Хорошо же! Он будет ждать! Хоть целую вечность. Ты же этого добивался, papa, обращая эту рыжую мерзавку? Так получай!       Он ненадолго вернулся в свои комнаты, чтобы сменить роскошный костюм, в котором был на Балу, на чёрную рубашку, украшенную шитьём, и простые чёрные брюки. И перевязать волосы чёрной лентой. Ну вот, теперь он был готов ко всему.       После этого он заперся в спальне Альфреда, а к двери в смежную комнату, где довелось ночевать профессору, придвинул комод. Вдруг кому-то взбредёт в голову нарушить его уединение без его согласия?       Напоследок он проверил, хорошо ли зашторены окна, погасил свечи, лёг в постель, за пыльный бархатный полог, и погрузился в сонное оцепенение.       Но гордости его надолго не хватило. Следующим вечером, когда он проснулся, мрак показался ему ещё беспросветнее. И не потому, что в комнате было темно хоть глаз выколи, а потому, что на него навалилась такая тоска!.. Прежде он и представить себе не мог, что она бывает настолько сильной, что давит грудь – и сердце заходится, как в тисках, и рвётся куда-то, рвётся, рвётся...       Он заскрёб ногтями по подушке. Было тяжело, плохо, и он ничего не мог с этим сделать. Даже позвать на помощь. Да и кто бы ему помог?       Он сел в постели. Потом лёг обратно. Хотелось бежать, но он не знал, куда. Где он найдёт Альфреда? Где его искать? Отец, возможно, и знает, но не скажет – и правильно сделает: даже если Альфреда силой приволочь в замок, он сбежит. Будет рваться только к тому, чтобы сбежать. Новообращённые, если у них гон, как буйнопомешанные: сами на себя не похожи. И вообще не похожи на людей. Рычат, визжат, хохочут... Жуткое зрелище, говорил отец.       И Герберт верил ему.       Значит, остаётся только ждать, и ничего больше? Но это же целый месяц! Месяц ожидания, потому что гон длится с полнолуния до полнолуния!       Но другого выхода нет. Отец был прав, он уже сделал свой выбор. И придётся ждать, ждать и терпеть. Альфред вернётся, непременно. Не может не вернуться.       «Ну только вернись, попробуй, – зло думал Герберт, уже заранее ненавидя все эти двадцать восемь дней. – Только вернись, chéri!»       Настроение у него поменялось ещё не раз. Он то был полон желания отомстить, то думал о том, как обнимет Альфреда, а то – как будет с ним холоден и не удостоит даже кивка. Пусть заслужит, в самом деле! То вспоминал о Саре и приходил в ярость, а то начинал винить во всём исключительно Альфреда. А то и отца. Изредка даже признавал собственную вину, и тогда ему становилось особенно плохо.       В общем, это были ужасные ночи. Самые ужасные, которые случались у него за последние двести лет...       Какой станет эта? Предпоследней? Или, может быть, последней, если повезёт? В волнении Герберт отдёрнул полог, соскочил с постели и заходил по комнате. Казалось, он что-то ищет, но на самом деле бездумно хватался за всё, что попадалось под руку: разворошил ноты, сбросил на пол колоду пасьянсных карт, смахнул парочку лент с туалетного столика... Под руку ему попалась щётка для волос. О, а ведь это идея! Усевшись к туалетному столику, Герберт начал расчёсываться.       Это могло надолго его занять! Волосы у него были густые и длинные, до лопаток; скользить щёткой по ним – одно удовольствие. Неторопливые, плавные движения... есть в этом что-то, похожее на музыку.       Закрыв глаза, Герберт стал прислушиваться к этой внутренней мелодии.       Раз-два-три, раз-два-три...       Когда-то он не любил танцевать. Вернее, думал, что не любит. Ангажировать кого-то на танец было кошмаром: ни одна из всех этих баронских дочек-сестёр-своячениц ему не нравилась. Все они были как будто на одно лицо, противное и надоедливое. А уж когда он думал, что одну из них рано или поздно придётся выбрать в жёны, ему становилось дурно. Лучше смерть! А ещё лучше – схватить простуду и пропустить вечер-другой.       Но последние двести лет у него был лучший партнёр по танцам. И неважно, что виделись они раз в году, а общение между ними происходило достаточно своеобразно. Как, например, недавно:       «Что это с тобой, милый Герберт? Выглядишь, будто в святой воде отполоскали».       «Зато ты, мой бесценный, прекрасен, как двести лет назад. Та же улыбка, тот же взгляд... та же причёска, тот же костюм...»       За это он чуть не отделался сломанным запястьем, но и танец продолжался, и разговор тоже, на прежних тонах:       «Постоянство красит, согласись».       «Если оно желтеет и выцветает? Не особенно!»       Они могли обмениваться колкостями хоть два часа кряду; но самая соль была в том, чтобы сказать особенно ощутимую гадость перед тем, как танцующие начнут меняться партнёрами, и оставить того, кто не успел ответить, зеленеть от злости.       Словом, каждый год они расставались донельзя довольные друг другом. Но только не в этом году. Бал закончился так неожиданно, что они даже не попрощались.       Альфред! Всё из-за него!       Герберт резко поднялся с места. Его спокойствие подошло к концу. Невыносимо! о чём ни думай, всё равно натолкнёшься на Альфреда! Он выронил щётку и прижал пальцами виски, как будто этим мог остановить движение мысли... но тут в дверь постучали. Чуть не запутавшись в ногах (кто сказал об особой вампирской грации? они не видели виконта фон Кролока, охваченного сильным чувством!), Герберт бросился открывать:       – Входи!