О чем молчу отныне

Огонь почти прогорел — только раскаленные угли глухо трещат, пышущие жаром. Я сижу довольно близко и чувствую это тепло, щеки пылают. Кажется, придвинусь ближе, и займутся выбившиеся из косы волосы, источая привязчивый запах паленой плоти — такой привычный на полях сражений. Я повидала много боев. Уже полтора года я не знаю мирной жизни, отныне она не мой удел. Я отринула прошлое, пройдя обряд посвящения. Теперь мой выбор прост: смерть или победа. Неважно, кто мой противник. Неважно, какой по счету бой и сколько ран на теле — я должна сражаться до конца. Важна только сила духа и наша решимость следовать клятве, до последнего удара, до последнего вздоха. Сражаться, пока держат ноги и молча умереть в последнем из слившихся воедино боев. Погибнуть, но не нарушить обета — не издать ни звука. Во имя Астит Совершенной. В этом наша честь и гордость. Наше призвание, заработанное потом и кровью право. Ради возможности стать Молчаливой сестрой мы отвергаем свое прошлое, изматываем себя тренировками. Ради этой чести, недоступной другим гномкам, вырезаем себе язык. Отныне слова не важны — они удел слабых и недостойных. Важны поступки, важна сила и храбрость. Верность клятве. С тех пор я научилась слушать. Не других, нет — тишину, сам камень. Это не так сложно, если не можешь нарушить свой мрачный обет — ритуальный нож, что каждая из нас, чья рука осталась тверда, носит с собой со дня посвящения в орден, не оставляет нам выбора. О, Великий Камень, я не забуду этого дня никогда. Я знаю, насколько постыден страх, я стыжусь его и поныне. Но когда я стояла перед другими сестрами — мрачными и безмолвными, уже прошедшими свое посвящение, страх пожирал меня изнутри. Каждая из нас приходит в орден по своим причинам. О них не спрашивают. Здесь не принято верить словам или жестам — важны только поступки, только железная воля и крепкие кулаки. Причины остаются за гранью, что чертим мы сами, проводя отточенным до блеска лезвием по живой и мягкой плоти. Чем острее нож — тем больше вероятности обойтись одним ударом. Причины тонут в густой тягучей крови, заполняющей рот так быстро, что можно захлебнуться этим соленым потоком. Отсеченная плоть падает под ноги, шлепается так громко и противно, что тело сводит судорогой. А кровь все хлещет, разукрашивает камень причудливым и ярким узором темно-красных капель и брызг. Причины стирает острая боль. Она рождается из нанесенной собственной рукой раны. Ты ждешь этой боли с момента, как входишь в зал, как заносишь клинок, ты всем сердцем веришь, что готова к этой боли, но она все равно подобна яркой вспышке. Она яркая как пламя. Эта боль стирает все мысли, безжалостно испепеляет их, пока не остается только одна — такая ясная, что делается жутко. Словно клеймо неприкасаемого она отпечатывается в мозгу, и, кажется, кричит вместо тебя самой, воет раненым бронто: «Не смей вскрикнуть! Молчи!» И я молчу, стиснув зубы, через которые вниз по подбородку упрямо стекает кровь, все гуще разукрашивая камень. Молчу, зажмурив глаза с такой силой, чтобы другие сестры не увидели проступившие на них слезы. «Ни звука, иначе все напрасно!» И тьма усмехается надо мной, грозя укрыть пеленой слабое, метущееся сознание. Тьма беспросветная и неумолимая, бесконечная, как глубинные тропы. Не помню, как все закончилось, как я устояла. Я поняла, что испытание пройдено, когда подняла голову, и мир качнулся и поплыл, а потом обрел резкость. Моя рука все еще стискивала ритуальный нож, а сестры смотрели на меня с тихим одобрением. Я помню тупое безразличие, сменившее собой страх и смятение. Радости не было, не было облегчения, удовлетворения, словно я вырезала их вместе с языком, вместе с другими чувствами. Я добилась своего: теперь я — Молчаливая сестра. Неважно, что привело меня в орден, причины действительно забываются со временем, тонут в пролитой крови. Единственное, что важно до сих пор — моя рука осталась тверда, а крик не сорвался с губ в день посвящения.