Моя любимая песня

Меня зовут Арчи. Раньше звали Арчибальд. Моё «раньше» — это очень, очень давно. Так давно, что даже не стоит уточнять, всё равно будет непонятно, когда же оно было. Такие, как я, считают время немного иначе. Я работаю… точнее, работал на Ленни Коула. Такие, как Ленни, тоже считают время и тоже иначе. Сейчас Ленни кормит раков и поэтому я работаю на Джонни Фунта. И хотя он относится к таким, как Коул, считает он почти так же, как и я. — Советую поберечься, дядя, — молвит Джонни, смотря убедительно, так, как и должен волк. Его глаза уже не бешеные, не злые, не весёлые, но видящие ясно и в красках все подробности вашей безвременной кончины. У него опасный взгляд. — Я буду настоящим рок-н-рольщиком, — говорит Джонни. Он говорит и говорит. Болтовня — это лучшее, что умеет Джонни. Его речь — отрава, яд, наркотик. Противный, но пробирающийся ордой тараканов в самую суть, глубину, по кишкам, венам, нервам — по всему, где можно пройти и в особенности — где нельзя. Джонни также отлично скалится, по-настоящему, нынешние волки не все так умеют. И наркотики тут совершенно ни при чём. Наркота — следствие, не причина. Она делала его безопаснее, она уводила его прочь по лунным тропам, присыпанным пылью, она была ласковым шёлковым намордником. И знаете, что теперь? Что теперь? — И сколько было таких «Педро»? — А хер его… Я и не ждал ответа, ведь вижу оскал, волк доволен, а моим ребятам нужно соскребать останки вывернутого наизнанку мальчишки. Клочья шерсти, зубы из самых неясных мест, позвоночник в спираль. А также мясо, слизь и куча внутренностей, застрявших в скрученном, нелепом виде. Такие, как я, были бы рады прыгнуть сейчас в эту массу, умыться, как кот валерьянкой, слизать всё до капли, надышаться и, смеясь, раскидать иссушенные останки. Были бы. Я — нет. Арчи подобных фортелей не выкидывает. Джонни Фунт тоже, он лишь говорит и говорит, завывая мозги наивным гражданским лицам, смотрящих на него, как на Высшее Существо. Жестокого, кровожадного Идола. Одарённого милостью этого «божества» сейчас соскребают лопатами с пола. Интересно, что за чувства плескались в его глазах до того, как они выкипели, выползая из глазниц, словно бегущие крысы? Понял ли офанатевший мальчишка, на что решился? Уступила ли эйфория место ужасу, загоняя наивного, зачарованного зверем мальчика в ловушку боли, из которой путь был лишь один – к ещё большим страданиям? Когда его кости размягчались, вытягивались, изгибались совсем иначе, чем им было предназначено человеческой природой, юный Питер должен был заподозрить неладное, но, может быть, сохранить надежду… Или же струсил сразу? Вглядываюсь в изъеденные жаром крови останки. Мне слегка любопытно, где же была та грань, на которой сдался «Педро»? Увы, я явно смотрю не туда. Мальчик потерял волю давным-давно, когда не смог сказать себе «хватит, брось эту чёртову дурь». — Сколько раз говорил тебе, не кусай кого попало. Особенно наркоманов. — Что поделать, дядя Арчи, публика просит, умоляет, ползает в ногах. Как отказать? Действительно. Нельзя же просто, блядь, брать и не кусать. В углу тихо жмутся обдолбанные в хлам «животные». Очередные торчки, любители лунной пыли. Джонни презрительно кривит морду. Если бы они не были ему так отвратительны, волк бы разорвал их на части. Мне они не отвратительны, мне всё равно. Поэтому сдирать с них шкуры приказываю я. Мои ребята справляются оперативно, фиксируя тварей и быстро отделяя кожу от плоти. Тощий хорёк с грязно-белой крысой отправляются в месиво из мяса и костей, растворяясь в нём не хуже, чем в дурмане. Они даже не кричат, кокс давно притупил в них любое чувство боли, кроме как от ломки, не замечают как рвётся и расползается их пропитанная дурью мякоть, как оголяются кости, распутно сдирая с себя мышцы. Подарочными лентами ложатся на мясную кашу кишки — да, это звери уже замечают, но только и делают, что пытаются ржать, теряя всё больше, падая глубже, исчезая в своём безволии, своей слабости и наивности. И им все равно, что их плоть на глазах растворяется, всё равно, что они сдохнут через несколько секунд, всё, всё равно! Шкуры, заботливо кинутые в тёплое, потрескивающее пламя, как и их хозяева, больше не подают признаков жизни. Не шевелятся и даже не смеются. Какое-то время по полу еще расползается кровавое месиво, все такое же бездумное, каким было при жизни, крадётся, будто ищет в бетонном полу, в мельчайших трещинках ещё пару желанных пылинок. Спроси его, чего хочет, спроси и услышишь – «дозу!» Я не знаю, как скоро оно остановится, но некоторое время наблюдаю. Когда останки трёх тварей почти касаются моих ботинок, приказываю своим ребятам поскорее тут убрать. Повторяю, они мне не отвратительны. Я чувствую только лёгкий укол стыда и немного — страх. Я вспоминаю, как глаза Джонни смотрели на меня вот так же — ищуще, голодно, безумно. Я это допустил. Не углядел. Позволил. Потерял. И я даже не сам его нашёл. Фунт ворвался в мою жизнь как давным-давно забытый на обочине пёс – подранный, почти облезлый, со сбитыми лапами, пулей в животе и всё тем же дурным, волчьим взглядом. Но живой. — Ты молодец, дядя Арчи! Как всегда, идеально делаешь свою работу! — чудище скалится, смотря на меня. Он выглядит жутко. Жутко довольным, только разве что хвостом не виляет. Да, мой страх связан только с ним. С Джонни Фунтом. Кто бы мог сказать, чего боится Арчи? Никто. Кто бы мог сказать, за кого боится Арчи? — Раз-Два. — Арчи. — Боб. — Арчи. — Фред. — Здравствуй, Арчи. — Мямля. — Арчи. Псы кивают мне по очереди, высказывая не уважение, нет, но внимание к моей в общем-то не стоящей того персоне. Джонни был бы уже предложен стул, выпивка и закусь, возле него бы увивались, ища внимания, а Дикая Шайка поджала бы хвосты, словно щенки. Джонни не сильнее их, не быстрее, он сам щенок ещё, путается в лапах, гоняется за своим же хвостом, но волк всегда остаётся волком. Я решаю дела быстро, к нашей с собаками общей радости. Те фыркают мне вслед, кривя морды от моего едкого запаха кровопийцы. Джонни так никогда не делает, ему нет совершенно никакого смысла строить из себя нечто большее, чем он есть на самом деле. Фунт ведь и так гораздо больше, чем просто волк-перевёртыш. Он знает, что, если надо, я скручу его в бараний рог; он скулит, выпрашивая у меня очередную вкуснятину, ластится небритой щекой, словно пытаясь вдавить в меня свой насквозь сигаретный запах. И — большой талант — он остаётся волком. Тем, кто вызывает Луну из облаков, тем, кто берёт всё, что хочет, кто мерит расстояния протяжной песней, а на время смотрит чуть-чуть иначе, чем остальные. Джонни не ждёт меня в машине, уже куда-то умчался по своим волчьим делам. Мне нет надобности беспокоиться, что завтра его труп выловят в Темзе или кто-то вдруг найдёт в притоне обколотое и окосевшее от дурмана чудовище в полузвериной форме. Нет, я знаю, что волки так не погибают, этого слишком мало. Раз и навсегда убить волка можно лишь тогда, когда забудутся все его мелодии. А Джонни Фунт от души постарался, обеспечивая себе бессмертие. Но я всё равно иду искать. Заглядываю к седому барыге, но Куки не видал нашего общего друга, только разводит лапами, что, мол, с ним станется. Лис, по-своему гордый, тем не менее тоже уважает волка. Почти восхищается им. Словно даже столь мудрого и хитрого зверя и того проняли волчьи песни. Танк, толстый чёрный котяра, не без лукавства интересуется, зачем мне это? Но, даже не получая ответа, находит Джонни оперативно, как и всегда. Все коты знают гораздо больше, чем рассказывают, но болтают ещё больше, чем знают, да всё не о том. Почему-то это меня даже не раздражает. Я вдыхаю холодный воздух и прикрываю глаза. Болтать — лучшее, что умеет Джонни. Петь — лучшее, что умеет волк. Он только открывает рот, делая глубокий вдох, наполняя лёгкие кислородом и кучей других химических элементов и выдыхает уже не молекулы с атомами, нет. Он выдыхает саму музыку, симфонию жизни, смерти и своего перевёрнутого сознания. Волк поёт, и струны лунного света замирают, вслушиваясь, медленно, но верно понимая суть мелодии и присоединяясь к ней. Протяжный вой вплетается в пространство, замораживает его и тут же разбивает на тысячи тысяч осколков, что не осыпаются безжизненно, но никогда более не соединяются в прежнюю картину. Волк выкладывает из них свою мозаику, льёт витраж, да так, что от великолепия нового мира забываешь не только все детали прежнего, но даже то, что он вообще существовал. После волчьей песни в голове всегда немного пусто, потому что бесплатно эти звери не поют, они забирают нечто важное, рвут его и проглатывают, не жуя. Говорят, если вспороть волку брюхо, то там можно найти старые сказки, маленьких девочек, ставших уже старыми бабушками, крылатых поросят, ягнят без шкуры, остановившиеся часы и, если повезёт, кусочки Луны. Её волки съедают, как только видят — полная, созрела. Так говорят, но я не хочу проверять. — Арчи! Ты один, без крыльев? — волк ластится ко мне, тычет мокрым носом в шею, лижет подбородок. Да, я без крыльев и даже не знаю, были ли они у меня, забрал ли их он или же, напротив, — придумал сам себе, чтобы лишний раз посмеиваться надо мной. Запускаю руки в серо-бурую, тёмную шерсть, пахнущую дождём и сигаретами. Я бы хотел обнять его этими несуществующими крыльями, я хотел бы защитить, хотел бы ударить, чтобы вбить немного ума, наорать, вызвать хоть каплю стыда и смирения, я много чего хотел бы. Но я просто чешу за ухом, потому что не хочу потерять снова. Потому что боюсь. Потому что волчья песня всегда забирает нечто важное и даёт что-то новое. Потому что она лучше любого наркотика — жалкого, фальшивого насквозь имитатора, только лишь забирающего и никогда не восполняющего пустоту. Потому что это моя любимая песня.