Диалоги на тетрадных полях

      — Мне нужна путеводная звезда, — говорит Сангит Ананта и сияет улыбкой так, словно бы демонстрирует, какой именно ему нужен свет. Сегодня чайки и корабли на его футболке замирают, совсем не шевелятся, только чужие ясные звёзды волнуются, собираясь в странные созвездия, и тут же рассыпаются, тревожно отталкиваясь друг от друга.       Из темноты за этим пристально следят чужие прищуренные, воспалённые до красноты глаза.       Сангит Ананта обезоруживающе разводит руки в стороны и даже немного гасит свет своей улыбки из уважения к чужой темноте, тёплой, спокойной и безопасной.       — Сам знаешь, что придётся платить, — хрипловато с непривычки говорит Тот-кто-прячется-в-темноте.       — Конечно, — со всей серьёзностью соглашается Сангит Ананта. Садится на корточки, уравнивая их рост, смотрит внимательно, пока его собеседник не отводит взгляд. Сангиту Ананте неудобно так стеснять его, но сам отвернуться он не в состоянии. Взгляд чужой — почти гипнотический, притягательный до боли. Впрочем, он знает — только для него, никого другого больше так не влечёт.       Но зато, когда Тот-кто-прячется отводит взгляд, можно разглядывать, привыкнув к темноте, его узкое бледное лицо с острыми скулами, искусанными в кровь губами, длинным носом с горбинкой и тёмными синяками под сияющими, даже сейчас, омутами, которые по нелепой случайности зачем-то зовутся глазами.       — И кого же тебе нужно… вести? — прокашлявшись, спрашивает его собеседник, голос теперь звучит ломко и высоко. Сангит Ананта вытягивает шею к нему и просто отвечает:       — Меня.       Сидящий-по-углам вздрагивает, отшатывается, выражения на его лице сменяют друг друга, как кадры в старом мультфильме. Сангит Ананта всматривается жадно, пристально. Ему снова стыдно, потому что всё это — мучение для того, к кому он пришёл, но иначе сейчас нельзя.       Впрочем, тот явно не пугается. И это уже что-то.       — Я знаю, что тебя об этом уже просили, — говорит Ананта. Не обвиняюще, во всяком случае, очень старается, чтобы звучало не так. — Ты согласился?       Ананта знает — вылезать из панциря больно и тяжело, и он тянет, и так нельзя, почти издевательство, а то, что всё во благо — не отменяет вины.       Но он решительно берёт всю вину на себя: пускай так, пускай манипуляция, пускай почти игра — но только вытащить наружу, научить делать то, что хочется, а не потакать собственным страхам, шныряющим в тенях плаща.       — Не отказался, — шёпотом отвечают ему, и в этом шёпоте — столько всего, что Сангит Ананта молчит, не зная, что сказать дальше. Худая фигура судорожно сжимается в углу, того и гляди, забьётся в истерике, Ананте ужасно хочется успокоить его. А тот — прячет лицо в ладонях с тонкими, ломкими, ужасно музыкальными пальцами, уж в этом Сангит Ананта разбирается, кому, если не ему.       — Я не согласился, — снова шёпотом говорит тот, и Сангит Ананта вздрагивает от неожиданности, совсем и не ждал продолжения. — Не смог. Не хочу соглашаться. Но это важно. И ещё — когда они рядом, всё по-другому. Меняется. Не говори, я знаю, что не на самом деле. Но какая разница, иллюзия или нет, если ты — в этой иллюзии, — замолкает снова ненадолго и совсем уж беззвучно продолжает: — Когда они рядом, всё выглядит так, будто бы они правы. Очень сложно сопротивляться, но я сказал, что подумаю. Что вообще не уверен, что смогу увести тебя. Они тоже не уверены, так что согласились.       Тирада оказывается для него слишком длинной, и он умолкает, словно бы потрясённый тем, что смог столько всего сказать. Забивается глубже в свой угол, вжимает голову в острые плечи. Сангит Ананта подавляет вздох. Потому что он — знает. Знает, что обязательно пошёл бы, что дал бы себя увести не музыке даже, а одним только этим глазам.       — Соглашайся, — наконец говорит он и давит улыбку, уже совсем не похожую на звёзды. — Хоть попробуешь. Мне ли не понимать, что раз ты задумался, значит, предложили они что-то ценное. Я и пришёл-то, чтобы ты не сомневался больше. Видишь, мой заказ такой же — веди меня. А в виде платы предложу… другую возможность. Потому что она должна быть твоей. Так или иначе.       Его собеседник весь уже свернулся в какой-то невероятный комок, только носки сапог торчат. Ананта легонько тянет его за один из этих самых сапог.       — Я не хочу, — отвечает ему собеседник. Как-то очень застенчиво у него выходит такая простая фраза. — Я не отказался, потому что…       — Потому что когда они рядом, кажется, что они правы, — мягко заканчивает за него Ананта. Кивает. А потом предлагает вдруг: — А что, если я пойду с тобой? Напомню, как бывает иначе?       Он не хочет отговорить, нет, конечно же, нет, слишком многое тут поставлено на кон. Но когда такие древние и могущественные, а вместе с тем до невероятности ломкие, путаются и блуждают, ничего хорошего никогда не выходит.       Чужие гипнотические глаза смотрят изумлённо, недоверчиво, в них набегают и отходят вглубь солёные волны, и дна совсем нет, никакого, и тучи собираются над пенистой водой…       — А можно? — всё ещё шёпотом спрашивают его. Сангит Ананта решительно кивает, выпрямляется и протягивает руку.       Он, конечно, мог бы справиться и сам, даже приходить сюда не пришлось бы. В конце концов, Сангит Ананта — музыка, и ему ли не суметь повторить уже сыгранную не один раз чужую мелодию?       Да, но только вот в чём дело — крысы тоже не дураки, и всегда идут не за флейтой, а за Крысоловом.

***

      У Предводителя — до ужаса обычная человеческая кожа, только каждая тень на заострённом, словно бы выточенном из грубого камня, лице слишком уж глубока, куда чернее, чем вообще бывает под этим солнцем.       Сангит Ананта косится на Крысолова — не нужно ли срочно воплотиться из кружащих в воздухе нот, не лучше ли срочно увести его отсюда?       Но Крысолов держится молодцом, и на узком бледном лице не видно страха. В складках плаща он прячет флейту, оплетая тонкими пальцами прохладную певучую древесину, изукрашенную рунами. И Ананта сразу тоже успокаивается. И замирает, не показываясь раньше времени. Он, конечно же, здесь, в каждом звуке, оставившем свой след в звенящей полости древней волшебной флейты, в звоне каждой капли, падающей с цветных крыш. Но к Теням, а уж, тем более, к Предводителю, не приближается. Потому что нет рядом с ними музыки, и нет звуков — один сплошной немой разлад.       И Сангит Ананта держится в стороне, смотрит из-за плеча Крысолова.       Предводитель подходит ближе и приносит за собой тёмную хмарь, серую, как мышиные спинки. В каждой складке строго, небрежно накинутого на плечи пальто — непроглядная грязно-серая темень. Предводитель ласково улыбается Крысолову, и каждый зуб в его улыбке кажется острым клыком, будто Тень имеет облик не человека, а дикого зверя. И глаза у него страшнее. Даже у хищных птиц они блестят как бусины, а не скалятся матовой чернотой.       Но он, конечно, не человек вовсе и не зверь. А только густая, дымчато-серая мгла, игрушечная ненастоящая тьма, застилающая всё вокруг, беспроглядной серостью, заслоняющей белый свет.       И Сангит Ананта — музыка вечная — самый злейший враг этой полутьмы, самый страшный противник.       — Пришёл всё-таки, Крысолов, — с восхищением говорит Предводитель Теней, и голос его и скрежет стальных клинков, и чарующий чёрный бархат. Голос затаившегося хищника. На Крысолова глядит сверху вниз, но вместе с тем — с каким-то нежным детским восторгом. Совершенное очарование.       Крысолов молчит. Строго кивает и вопросительно поднимает бровь, лицо — восковая маска, неудачная, смазанная, высокомерная в своей непохожести на оригинал. Спрашивает безмолвно: «Принёс ты то, что я просил?», Крысолов прячется за горячим текучим этим воском, выглядывает опасливо из глубины собственных зрачков. Сумерки сгущаются вокруг, переливаются из синевы в черноту и серость за спинами Теней. Крысолову бы сгустить её окончательно, спрятаться привычно в тёмном углу, спиной к холодной стене.       Но Предводитель не зря назначил встречу в сумерках. Сейчас — его место и его время.       — Я принёс, — вежливо отвечает Тень и бережно достаёт из кармана пальто воплощённый свет, свернувшийся в клубок, золото переливчатое.       И для Сангита Ананты всё, конечно, сразу же становится на свои места. Потому что если чего Крысолов и может желать до боли, так это волшебный орех Кракатук.       «Бедный ты мой Крысолов, — с нежностью думает Сангит Ананта. — Ну конечно, конечно же колдовская флейта, ведущая за собой, кого пожелаешь, не могла не заколдовать тебя. Не могла не превратить тебя в ещё один совершенный зачарованный музыкальный инструмент. И как же я раньше не понимал, ведь повторял же, как прописную истину, что крысам дано следовать не за флейтой, а за Крысоловом. И конечно же тебе нужен волшебный золотой орех Кракатук, способный освободить от любой ворожбы. Ты ведь не из тех, кто принимает проклятья как дар, даже такие. Бедный ты мой, и как же я могу быть в праве требовать, чтобы ты отказался от такой платы?»       Но молчит Крысолов. Кусает губы и смотрит неотрывно на золотой орех. Предводитель теней медово улыбается. Только глубже становится чернота на дне его тусклых глаз. Сангит Ананта молчит, замерев, будто бы и нет его тут. Потому что у него нет права решать за Крысолова.       — Будет мрак, — мягко говорит Предводитель. — Будет тишь и тьма, и совсем не будет людей. Разве ты не станешь счастливее? Не будет больше пугающих тебя толп, яркого света в глаза, грубого смеха. Мы принесём с собой безопасность и темноту, и всё, что захочешь, будет твоё. Ты такой же, как мы, тоже создание ночи, посмотри сам. А те, кто живёт в этом городе… Что ж, разве они не заслужили? Пусть теперь они прячутся и боятся, разве не они сами превратили весь свой мир в подобие ада? Не тебе ли лучше всех знать об этом? Куда ни сделаешь шаг — везде грязь да страх, и, драгоценный мой Крысолов, ведь не мы придумали кошмары. Всё, что ты видишь за моей спиной, люди выдумали себе сами. Так дадим же им это. Голод, болезни и страх — то, что создали они сами для себя, и то, чего заслужили! — голос Тени звенит от восторга, и по спине у Ананты пробегает холодная дрожь.       Потому что тени, разумеется, не зло, не мрак и не тьма — не кошмары. Всего лишь серая и грязная мутная хмарь, застилающая глаза.       Серые мышиные спинки.       Вот только сейчас на пути у них стоит только музыка. И ещё — у них вполне хватит сил закрыть серым густым ядовитым туманом весь город. Если только Крысолов согласится им помочь.       — Давай, — шёпотом говорит Тень, в хищном голосе — почти мольба. Мягко берёт в руку, изукрашенную тяжёлыми перстнями, тонкую ладонь Крысолова. — Я знаю, что ты сможешь. Флейта исполнит всё, что только ни прикажешь ей ты.       И бережно прикасается губами к кончикам пальцев.       Крысолов стоит, непроницаемо глядя перед собой, не пытается даже отобрать руку, но маска исказилась, стекла с лицами, капли воска застыли, как слёзы, и глаза над ними испуганные, и несуществующее дно в них потрескалось. И Сангит Ананта, наконец, не выдерживает. Возникает прямо из воздуха, песня невесомая, за плечом у Крысолова, поправляет беспомощно сбившийся на бок плащ. «Я здесь, я с тобой», — в каждом движении.       И становится на одно колено. Но целует не чужую подрагивающую руку, а тонкую, прохладную, судорожно зажатую в пальцах флейту. Та отзывается едва слышным звоном.       Тень щурит стылые страшные глаза, но улыбается всё ещё торжествующе и отходит назад.       Крысолов поднимает флейту и медленно подносит к губам. И первый же звук подхватывает, как песчинку влечёт за собой, и Тени взвыли бы от восторга, но Предводитель останавливает их одним взглядом, не словом даже. И они молча подходят ближе. Сгущается ядовитый туман.       Сангит Ананта жмурится, глаза всё равно не помогут, серое ничто подступает со всех сторон, от него не спрятаться даже музыке, не скрыться никуда.       Но Крысолов, разумеется, выполняет данное не только ему обещание, и звук флейты ведёт Ананту между изгибами горячего ядовитого марева, шаг влево и вперёд, почти что танец, и разве не об этом его просили — вести за собой?       Крысолов не смотрит ни на Тень, ни на Ананту.       И когда он играет новую мелодию, Сангит Ананта мгновенно улавливает эту натужно-тонкую, прочную связь между собой и Предводителем Теней. Словно бы природа у них одна, и Ананте, бесстрашной вечной музыке, почти больно от ужаса. Но ни на кого больше глаза Крысолова не действуют, как магнит. Ни на кого, кроме него самого и Тени.       Крысолов играет, а потом делает шаг назад, и Предводитель улыбается торжествующе, снизу вверх, но улыбка тут же сменяется гримасой.       Тени идут за Крысоловом след в след, звук в звук, мутная неровная толпа, серые мышиные спинки. Они ничего не замечают. Им, вечно творящим свои иллюзии, так непросто отличить чужие от реальности. Тени идут, сливаются в одно целое, теряя выдуманный свой облик. Ядовитый туман, опадающий хлопьями.       «Идите за мной, — поёт колдовская флейта, — я отведу вас в тот мир, которого вы так желали. Я приведу вас, только следуйте за мной, не оступайтесь и не бойтесь ничего, слышите? Не отставайте ни на шаг, за мной!»       — Нет! — рычит Предводитель, и Ананта почти восхищён его силой воли, надо же, сумел оторвать взгляд от глаз Крысолова. Семь зубастых пастей распахиваются им обоим навстречу, вьются туманные языки, острые зубы сверкают ржавым металлом, и запах отвратительный, не кровь, но гниль.       Но «Стой, где стоишь, Мышиный Король!» — звонко выпевает флейта. И он замирает на месте, неуклюжая фигура комичного театрального злодея с семью разверстыми зубастыми пастями. А потом безвольно опускает руку — и золотой орех Кракатук соскальзывает с ладони, падает в клубящуюся серую мглу, тонет в иллюзии, становится её частью. Но голос флейты не вздрагивает, потому что, отказавшись раз, Крысолов не жалеет больше ни о чём. Делает шаг за шагом, медленно и текуче, по колено в ядовитом трепещущем тумане, живом, подобострастно льнущим к его коленям.       А Сангит Ананта замирает на месте такой же нелепой фигурой. Смотрит на — не чёрную, но серую дыру, втягивающуюся в собственную беспросветную глубину.       «Бедный, глупый мой Мышиный Король, — поёт флейта. — Мне неведома жалость ни к таким, как ты, ни к другим. Я старая сказка, песня древнее древнего, и я тебя не отпущу. Вижу, как светятся твои глаза, и корона твоя всё ещё у тебя на голове. Я дам тебе шанс, Мышиный Король. Ты, и только ты сможешь вспомнить всё и вернуться. Бедный, глупый мой Король без королевства».       Серый, как крысиные спинки, туман утекает в трещины на сухом асфальте.       Крысолов обессилено опускает руки и сутулится. Сангит Ананта придерживает его за плечо.       — Вот больше и нет волшебного ореха, — глухо и равнодушно говорит Крысолов. Ананте видится, как флейта ластится к его руке, чуть не мурлычет, словно ласковый котёнок. Крысолов не видит, иначе, может, отдёрнул бы руку, как от огня. Крысолов вымученно улыбается, на дне зрачков всё ещё блестят отражениями затухающие золотые искры. Он поспешно прячет их, отводя взгляд.       Сангит Ананта, конечно, всё равно успевает увидеть.       — Ничего, — ласково говорит он. — Есть и другие способы расколдовать тебя.