***
«В Нижний мир спускайся осторожнее», — говорила Агата, и улыбка у неё была — зеркало, солнечный луч отразившее. «Низвергайся», — поправлял Льюис, чтобы тут же посерьёзнеть, кивнуть, мол, конечно же Агата права, осторожнее, даже не пытайся один. Слушать их и не пытался, смотрел — видел сияние глаз, стоит только упомянуть Нижний мир, такое невероятное счастье, жмурься и надевай солнцезащитные очки. Завидуй потихоньку. Беги, как от огня, потому что таким, как ты, Нижний мир, словно благословенное проклятье, являет их сокровенную суть. И не будешь готов — сбежишь от собственного смысла, взвоешь от отчаяния, и как жить будешь, никому ещё так не удавалось. Как же ты будешь жить? Разумеется, не послушал никого. Разумеется, низвергся, вцепившись обеими руками в серый старенький цилиндр. Низвергся — но вместо леса или болот попал сразу в звёзды, сияющую жидкую пелену, наполненную теплом. Всё равно чуть не заблудился в ней. Но вместо смысла своего он наткнулся на зеркальную грань, тонкую, пластичную, не дававшую пройти дальше. Но, как ни странно, совсем не отражавшую его. Он ходил вдоль неё, щупал дрожащую поверхность. Видел за ней целый мир, напоенный всеми цветами, кроме синевы, звонкими тенями и смешливым ветром, подлетавшим к самому стеклу, танцевавшему за ним. Откуда-то знал, что Агата в этой стене отразилась бы воздушными змеями, Мастер — городским механизмом, живым и горячим, а его племянник Льюис — аконитом. Но себя не увидел вовсе. Только и разглядел за всем этим, что чужую молчаливую бледную тень с глазами светлыми, как весенний ливень, что с любопытством смотрела на него из-за всего этого великолепия. И сколько ни низвергался потом — встречал ту же тень каждый раз, привык к ней и почти прикипел. Понял, что тень вовсе не так и молчалива, радовался, как ребёнок, слушая чужие, наивные иногда, но такие волшебные тайны. Ничуть не меньше радовался, рассказывая свои. В кои-то веки ощущал себя без кого-то одиноким. А ведь он никогда ни с кем почти не мог подружиться, только с Эржебет и сошёлся, но она ведь маленькая была, такую надо защищать, даже если никто из взрослых об этом не просит. Особенно, если не просит. Дрался чуть ли не каждый день и потом, шмыгая разбитым носом, стоял, крепко цепляясь за плащ Чародея, устало объясняющего чужим родителям, что он, конечно же, поговорит с мальчиком, у которого имеет куда больший авторитет, чем мать с отцом, но и им не мешало бы сказать своему ребёнку, что не стоит обижать других детей, даже если они по чьему-то мнению слишком полные, как та девочка. И вовсе не потому, что у таких могут найтись свои защитники. Но звонкой восхитительной тени рассказывал обо всём, будто то ли влюбился впервые в жизни, то ли встретил давно потерянного брата, но скорее — ни то, ни другое. Он выпендривался, конечно, как последний дурак, тысячу бессмысленных, но таких красивых волшебных фокусов показал. Но тень никогда и не скупилась на восторг. И за все эти чудеса платила самой прекрасной, драгоценной монетой — счастьем. И когда прозрачные видения, истинные обитатели Нижнего мира, такие же как прекрасная светлоглазая тень, наконец устали терпеть вздорного мальчишку (как и говорили ему, что же ты, дурак, слишком слаб и юн, чтобы защититься, слишком могущественен и неравновесен, чтобы тебя не заметили), когда все они метнулись, будто не замечая прозрачной зеркальной стены, в которой отражалось всё-всё, кроме Хайда, и ещё немного, но только не он… Он зажмурился тогда, глупо закрылся руками от них (а они всегда за руки и хватают в первую очередь, ну что же ты творишь). И тень с глазами светлыми, как весенний ливень, вскинула руки. Незримая, неосуществимая в этом странном мире синь плеснула, не разбив стекло, но пройдя насквозь, пропустив, вывернув мир наизнанку, выплеснув его самого с обратной стороны зеркального стекла. И замерли твари Нижнего мира. Никогда не видевшие ничего прекраснее этой сини. А они оба остались стоять, вцепившись друг в друга изо всех сил. Руки сплели корнями древесными. Неотражённые.***
Хайд приходит в себя, потому что на него смотрят глаза, светлые, как весенний ливень. Янус хитро щурится и утыкается в чашку. Они оба никак не могут привыкнуть, как много вокруг тайн — но все общие, потому что кому же придёт в голову специально скрываться от самого себя, счастливого, звонкого и практически всемогущего. — Сыграем в нарды? — спрашивает Янус, пока Хайд безжалостно кромсает яичницу на кусочки. Хайд корчит страшную рожу, потому что ему надо идти, вот уже почти прямо сейчас, через каких-то злосчастных полчаса, ну какие нарды. Но ничего не говорит, потому что коробка стоит на полу, где они играли в прошлый раз, и светила небесные беспорядочно разбросаны по полю, никакая работа не сравнится по важности с их ходом, какие вообще сравнения. Очень жаль, что не все это понимают. Хайд, может, тоже раньше не понимал. И как нарды олицетворяют дорогу сфер по гудящему, как литой колокол, небесному своду, так в голове у Хайда натурально образуется буря, то ли Рагнарёк, то ли потоп великий, то ли одно из сотворений мира, поди разбери. Так всегда происходит, когда он не может решить. — А потом я открою тебе дверь. Янус говорит, и руку кладёт на плечо, усмиряет вихри касанием, возвращает океаны на положенные места, приложив палец к губам. Ставит всё на свои места, приводит в порядок сходящий с ума мир — не то чтобы исцеляет, но делает сумасшествие приятным и пьянящим. С таким вполне можно жить. И они играют. У Хайда в руках белые шашки, у Януса — чёрные. Очень ему нравится шутить про то, что он — тварь из Нижнего мира. Хотя какая уж тварь. У него всего нечеловеческого — пальцы никогда не касаются цилиндра, нельзя ему, а ну как низвергнется вниз, и ищи его потом за тридевять земель, за тридесять преград. Агата, правда, говорит, что ни один нормальный человек рядом с Хайдом долго прожить не сможет, вон, даже родители ему свою квартиру поэтому выделили. Но Агата в первую очередь учительница, ей положено так говорить, щуриться, выпуская дымные кольца, иронично бровь изогнув. А что у Януса в волосах косички, бусины и перья, так Хайд заплетает себе такие же, ему даже удобнее, с длинными-то волосами. И вовсе не для того, чтобы быть похожим. Просто потому, что так — тоже можно. И пока они играют, всё становится на свои места. Ветер выпутывается из ловушек городских крыш, провода пролегают рунами над улочками города, маленькие птенцы не выпадают из гнёзд, и даже серый блохастый пёс перестаёт чесаться. Сферы небесные сходятся и расходятся, натужно урча. Не потому, что до этого стояли неправильно. Потому что им тоже иногда нужно сдвигаться, наполняя этот мир восхитительным хаосом, но внося порядок туда, где он нужен. Абсолютно не важно, кто из них выигрывает. — А вот теперь всё-таки пора идти, — с сожалением говорит Хайд, когда все шашки одного из них возвращаются в дом. — Ты тоже вернёшься, — отвечает Янус, будто угадывая даже не мысли, а сам их образ и последовательность. — Вернусь, куда денусь, — соглашается Хайд. Встаёт, поправляет цилиндр и идёт обуваться. Янус уже у двери, переминается с одной босой ноги на другую. Ему ужасно нравится открывать двери, он бы каждый день так делал, если бы не знал, как двери любят открываться туда, куда они ведут. Сами по себе. Без какого-либо постороннего влияния. Но Янус знает и всецело уважает их желания, за что двери иногда соглашаются слушаться его. Мурлычут, как котята, под тонкими пальцами, изукрашенными кольцами. — Я готов, — вздыхает Хайд. Янус абсолютно серьёзно оглядывает его с головы до ног, будто Хайд не на ежедневную работу собрался, а в кругосветное путешествие. Лучше бы и в него. А потом Янус кивает, думает: «Удачи, душа моя» — формула меняется каждый день, чтобы не превращаться в рутину. И открывает дверь. Хайд шагает из квартиры прямо в светлый холл, с удовлетворением оглядывается по сторонам — заспанные люди только собираются. Успел, мог бы даже ещё немного посидеть. Но партия закончилась, а оставаться дома «пока мы играем в нарды» — отличная идея, лучше любых часов. «Пока сферы небесные совершают свой обход, не подверженный никакому расписанию». «Пока я завариваю чай, а ты готовишь кривые, но очень вкусные бутерброды». Вот так бы время и отмерял. «Пока мне хорошо с тобой». Всегда-совсем-навсегда.***
Сам не сразу додумался, как вытащил светлоглазую тень с собой в верхний мир, наизусть ведь заучил, что существа Нижнего мира не способны проникать сюда. Потом уже, задним числом, понял, что просто не подумал даже о том, что чужую руку возможно отпустить. Ощущал её, как часть себя. «Сколько здесь синего, — думала тень. Крепче цеплялась за чужие пальцы, не в силах заставить себя закрыть рот от изумления. — Сколько синевы, прямо с неба льётся, в неё пальцы запустить можно, слизывать потом, дышать ею…» Он ничего лучше не придумал, чем заявиться к Агате и Чародею. Всё-таки учителя, должны выслушать хотя бы, объяснить, как исправить то, что натворил, хотя бы дать совет… «„У Хайда есть Янус“ — очень хорошая формулировка», — только и произнесла Агата, выпустила солнечный свет наружу: плясать по собственным волосам, кувыркаться в дымных кольцах. Чародей только рукой на него махнул. Ни с чьими родителями ругаться не надо, ну вот и хорошо. Какой замечательный ученик, к четырнадцати годам наконец-то занялся делом, приволокся за ручку с тварью из Нижнего мира. Какой всё-таки молодец! «Нравится тебе здесь?» — строго спросил у тени, которая и не тенью светлоглазой и безымянной была больше, а — Янусом. «Тут синее», — робко ответил тот, зажмурился почти от смущения, но счастье всё равно сквозило, просачивалось наружу, сквозь ресницы и между губами, растянувшимися в подрагивающей улыбке. Счастье — оно вообще всегда такое. Как тёплый и прозрачный весенний ливень. «Мне хорошо, когда синее, и сверху, и вокруг, и сразу внутри, — хмурился только от невозможности объяснить. — И когда целостно, и звонко изнутри, и…» Совсем не умел тогда пользоваться глаголами. Научился — не только ими, много чем, не боялся телефонов и электрического чайника. Отважно засыпал в комнате с ночником, который пугал поначалу куда больше темноты. Ничего не боялся, пока был рядом с Хайдом. И Хайд тоже совсем не злился, пока был рядом. Ночевал у Агаты в башне, и раньше даже Эржебет в своей комнате не выносил, уснуть не мог, трясся весь от чужого присутствия, раздражения и желания то ли выгнать, то ли самому выскочить. А тут — заснул, как миленький, сжимая чужую тёплую ладонь, одним одеялом укрывшись, чуть ли не на той же самой подушке. Только так с тех пор и спали нормально — в одной комнате, а то и в одной кровати. Только так и были настоящими — вместе. Будто и не жизнь была до этого, долгих и пустых стеклянных четырнадцать лет.***
Когда Хайд собирается домой, по улицам уже расплывается синева, небо обнимает город, наполняет его до краёв, сумерки молочно-голубым туманом распускаются из трещин в асфальте. Он прощается со всеми, прячется за полями цилиндра от удивлённых взглядов, мол, что это с ним, такой сердитый всегда, огрызается, чуть что, и глаза пронзительные и острые. Хайд открывает дверь, чтобы шагнуть и с порога оказаться в собственной квартире. Янус смотрит, и глаза у него лучистые от счастья. Он сидит на полу в прихожей, потягивается, как кот. Хайд смотрит во все глаза. По-настоящему зависает, потому что Янусу-то, конечно же, никто и не подумал сказать, что в Нижнем мире колдовать куда проще, чем здесь, а сам Хайд об этом благополучно забывает в его присутствии. Но вот так открывать двери на расстоянии, даже Агата не умеет, и тут не спишешь даже на то, что у Януса с ними особые отношения. Хайд медленно стягивает с головы цилиндр. — Это как так? — только и выдавливает он в итоге. Янус смущённо разводит руками, но улыбку сдержать не может, даже несмотря на то, какой виноватой она у него получается. — Просто очень хотел, чтобы ты поскорее вернулся. Только посмотри за окно! Хайд смотрит — за окном расплескалась синева, пролилась таки на улицы, выйдешь во двор, захлебнёшься, шагу не шагнув. Синева, которую так любит Янус, к которой он так и не привык, а уж сколько лет здесь живёт. — Пойдём, — говорит Хайд, прежде чем Янус успевает не то что предложить, а хоть подумать о такой возможности. Ещё подумать, кто из них лучше умеет угадывать чужие мысли и желания. А на улице воздух звенит и бьётся над их головами, крошево стеклянное, зеркало мира искажается и бьётся, острые жгучие осколки — замёрзший свет, щекочут в носу, как газировка, обжигают на доли секунд. Хайд вдыхает полной грудью. У него внутри негасимое пламя, оно и не такое выдерживало. А Янус заливисто хохочет и тянет одну руку — свободную от ладони Хайда, — этому свету навстречу. Светлое-светлое небо встряхивается, ссыпает синее крошево, скопившееся за год. Хайд аккуратно сжимает чужие пальцы. Смотрит, как небесные осколки не жгут руку эту самую, но проникают сквозь кожу, наполняют светом изнутри. Растекается он по венам горячей смолой. Янус смеётся счастливо, запрокинув голову, и мир переворачивается, тихонько перезваниваются сферы, синева плещется, обрушивается разом к ним под ноги. Осколки хлопьями оседают на землю, похожие на снег и цвет вишнёвый. Хайд тоже заливисто смеётся, от счастья несдерживаемого, невыносимого почти, от которого ноет в груди и светло в глазах. Он крепко обнимает Януса и прижимает к себе. Мысленно произносит: «У Хайда всегда есть Янус». Над их головами расправляет крылья первая из кипенно-белых ночей.