***
В соседней квартире Лита, зевая, вытягивает ноги под столом и отодвигается от компьютера. Леопард поднимает голову, смотрит на неё сверху вниз, а потом с оглушительным грохотом спрыгивает со шкафа, сшибая какие-то вещи. И смотрит делано изумлённо, хотя Лите-то прекрасно понятно, что так оно всё и задумывалось. — Конечно ты прав, — говорит она и идёт в прихожую, надевает тёплую куртку и шапку. Йохан тащит шарф, насмешливо-нежно урча. Йохан чуть ли не больше всего в мире любит гулять с Литой или Гинтарасом по вечерам. И они идут, а вокруг то ли звёзды, то ли снег, Йохан играет с ним в догонялки, носится, сам — почти что вьюга, звон и сталь, даже не холодно, ветер гладит только по шкуре, но не кусается. Лита стоит в стороне, спрятав руки в глубокие карманы, а носом уткнувшись в воротник. И молчит. Ночное волшебство абсолютно неизвестно и непонятно ей — и в том, как раз, и есть вся прелесть. Но Лита ужасно боится разрушить, сломать неаккуратным словом. А у Йохана сейчас — спрашивай-не спрашивай, всё равно не ответит. Но когда пушистые звёздные щенки, поскуливая и тявкая от восторга, льнут к её ногам, сверкают ярче, рассыпают серебряные колкие брызги и хватаются алмазными коготками за старые джинсы, Лита не выдерживает. Становится на колени, гладит их спины и головы, запускает пальцы в это мягкое шёлковое сверкание. И шепчет, уткнувшись в него лицом: — Потерпите, милые, маленькие, хорошие мои, подождите ещё немного, скоро и вас кто-нибудь придёт и выгуляет… Лита даже представить себе не может, насколько она права.***
На лестнице у окна стоит и смотрит на них старая изящная дама, живущая парой этажей выше. Величественно кивает каким-то своим мыслям. Пол под ногами — прозрачный, как-то же стекло, изукрашенный морозным кружевом. Старушка подбирает длинную бордовую юбку и возвращается в квартиру. Она то ли актриса, а то ли просто очень сильно любит театр, но бывает там регулярно, проще всего встретить её вот так, поздно вечером, возвращающейся домой. Она переступает аккуратно, словно бы плывёт, всем бы в её возрасте так ходить. У неё густые кудри, уложенные волнами, а седина странного оттенка, словно бы неестественно голубоватое серебро. Лунный свет дотрагивается пальцами до её лица, и в нём она выглядит моложе лет на тридцать. Войдя в квартиру, женщина снимает длинное, в пол, чёрное пальто и шляпку. Под накрахмаленной белой блузкой нетерпеливо и взволнованно трепещут нежные жабры. Пожилая красавица успокоительно прижимает ладони к ключицам и проходит в комнаты. Здесь всё отливает синевой, а свет исходит от большой рыбы, плавающей в аквариуме на письменном столе из какого-то тёмного дерева, наверняка антикварном. Вдоль окон, вместо занавесок, стекает, плещется, волнуется водная гладь. В струях-волнах её отражается свет фонарей, пускает по комнате странные блики. Домашний прирученный то ли дождь, то ли водопад колышется на слабом ветру, пенится у самого пола, рассыпаясь в звёздные искры. Она подходит к окну и смотрит. Вся улица — сквозь зеленовато-голубую рябь, словно со дна реки, и если прищуриться вот так, можно представить даже проплывающих рыбок в этих тенях. И она, как была, в этой своей накрахмаленной блузе со стоячим воротником и узкой длинной юбке, ныряет в собственные занавески. Жабры восторженно трепещут, раскрываясь под влажной тканью.***
По вечерам семилетняя Молли забирается под одеяло и закрывает глаза — посидела бы ещё, но родители говорят, что пора спать, и Молли идёт. Укутывается в одеяло, словно в кокон, поджимает ноги к груди и закрывает глаза. Молли никого больше не просит читать ей на ночь, ей куда больше нравится читать самой, но сейчас темно в комнате, и она просто щупает кончиками пальцев страницы книги, спрятанной под подушку. В темноте ни ей самой, ни родителям не видно, как приходят чёрные призраки, садятся на край кровати, кладут ладони девочке на грудь. Молли не задыхается, но грудь сдавливает, словно в тисках, и она цепляется пальцами за страницы книги, словно просит защитить. Молли дышит еле слышно, никак не выходит вдохнуть столько воздуха, сколько необходимо. Призраки шушукаются и пересмеиваются у неё над головой. Для них всё это — обычная игра. Молли упрямо сжимает губы и не плачет, ни слезинки не роняет из глаз, она очень сильная, и она знает, что звать родителей бесполезно, призраки исчезнут, стоит включить свет, но тут же вернутся вновь вместе с темнотой. Молли молчит. А потом, когда они надавливают на тоненькие рёбра чуть сильнее, Молли отважно сжимает руку в кулак и высовывает из-под одеяла. Двигается медленно-медленно, сантиметр за сантиметром, чтобы призраки не заметили, хотя что они сделают? Молли знает, что кусаться они не могут. Но зато может кое-кто другой. И тоненькие пальцы, сжатые в кулак, стучат по горбатой спинке кровати. Звук отдаётся в тишине, по незримым телам призраков идёт рябь, Молли прячет в подушке победоносную счастливую улыбку. Монстр под кроватью недовольно ворочается и рычит, просыпаясь. Родители в соседней комнате не слышат ни звука. Маленькая девочка беззвучно смеётся. Монстр вытягивает лапу из кровати и сгребает призраков за тощие, не-крысиные хвосты, распугивает, разгоняет, рассеивает их под звенящую колокольчиками детскую радость. Потому что никто и никогда не смеет пугать его Молли. Перепуганные призраки разлетаются в разные стороны. Конечно, скоро они забудут об этом и снова придут, но монстр всегда будет рядом, чтобы защитить. Молли безмятежно улыбается и сквозь сон благодарно прижимает к груди чужую когтистую и мохнатую лапу.***
По вечерам из плеч и спины Четэлли растут цветы и травы. Он закрывает глаза, у левой лопатки — розмарин, лаванда у верхнего позвонка пахнет оглушительно, валериана справа, крошечные ростки мяты по шее карабкаются, и вдоль позвоночника прорастает горечавка. Четэлли жмурится. Ему больно — совсем чуть-чуть, и от запаха ещё кружится голова, но зато… Зато травы влюблённо вьются по его плечам и льнут к светлой, покрытой родинками и веснушками коже. Главное — успеть вовремя снять рубашку, чтобы травы не начали расти прямо сквозь неё. Он сидит в полутёмной комнате, освещённой только слабым светом висящей на стене гирлянды. Травы невидимо вьются чуть не до потолка, увивают стены, шкафы и стол, с любопытством свешиваются с карниза. Четэлли не видит их, но знает, что они там — доверчивые и нежные светло-зелёные листики. Юсви приходит неслышно, словно бы сам рождается из прозрачно-холодного синеватого воздуха. Вот беда, днём Четэлли всегда забывает проверить, а бывает ли Юсви в другое время, или правда существует только по вечерам. Не то чтобы это имело значение сейчас, когда Юсви театральным почти жестом достаёт из-за спины пульверизатор и равномерно поливает всю спину Четэлли, капли застывают на разворачивающихся навстречу воду листиках, стекают вдоль позвоночника. Четэлли вытягивается, так что позвонки хрустят, а крошечные ростки на спине тянутся вверх, ластятся к рукам Юсви, отряхиваются от лишней воды, встряхиваются. К утру они спрячутся обратно под кожу, смирно замрут на весь день. Но сейчас они растут до потолка, невидимые в тишине, увивают душистым узором весь дом, обнимают Юсви и книжные полки. Он понятия не имеет, почему травы растут из него, но очень счастлив, потому что, если быть честным, раз уж Четэлли должен быть выбран для чего-то такого, то душистое зелёное облако по плечам — самый лучший вариант. Успокоенный этими мыслями, Четэлли улыбается и засыпает. Прозрачноглазый Юсви сидит рядом, гладит кончиками пальцев нежную листву. Вечер кончается. В город приходит ночь.