Диалоги на тетрадных полях

      Никогда и ни у кого не встречал раньше таких солоновато-звонких глаз. А потому, увидев на другой стороне дороги, просто-таки с ума сошёл. Даже не испугался, что увидел только глаза, а не человека.       С ним вообще такое часто бывало.       Побежал, забывая себя, оставляя позади, в целых двух бесконечно долгих шагах, собственную надрывно звенящую туманную тень. Побежал, сам не понимая, на кой-чёрт, что ему делать, когда догонит никому не принадлежащие, кроме самих себя, колдовские глаза.       Вот дурак.       Конечно же, оставшись без певучей тени, тут же споткнулся о незримую песочно-чайную границу и полетел вниз, в разбегающееся, блёсткое и ребристое, под какофонию нервных ночных фар.

***

      — Золотое, — говорит Сказочный. — Бестелесное и извилистое бежит по тропе и цепляется за вьюнные корни. Я слежу за ним, я улавливаю взглядом, и мой взгляд да станет ему перилами.       Ловец Взглядов чешет отбитый затылок, натыкается рукой на самые настоящие, даром что невидимые, перила, и поднимается, принимая сидячее положение. Перила на ощупь тоже звонкие и солёные, так что никаких сомнений нет в том, что это и правда взгляд.       Как только он садится, Сказочный перестаёт на него смотреть, отворачивается, сворачивает хрусткие перила в кружевную лёгкую спираль, прячет в зрачках. Потому что сказка эта — вовсе не о глупом Ловце, запнувшемся о чужую границу, но то, что Ловец тоже опирается на взгляд, это, конечно же, добрый знак.       — Золотое и бестелесное теперь звенит, — кошачьемурлычет Сказочный. — И смеётся и бьётся-собирается, и все осколочки звенят и ловят свет паутинными сачками. И теряется цвет, и находится звук, и распахивается обратная сторона, которая ни чем не лучше наружной, но зато и не хуже, а просто совершенно другая, как нельзя сравнить молоко и колокольный звон.       Ловец слушает, притихнув по-снегириному, кутает нос в алом шарфе, колючем и шуршавом, как бумага. До боли в пальцах стесняется попросить заглянуть ещё разок в чужие глаза, солёные, как море, и такие же звенящие. Стесняется ловить эту солонь в стекло старого фонаря.       — И приходит шестирукий, — с удовольствием выплетает Сказочный, и голос его — полынь, уголь и лёд, — и приходит, и всё делает только так, как и следует, потому что шестирукие не умеют иначе. И за ним ползёт, стелется осень, дышит дождём и пасмурным небом, смотрит криками улетающих птиц. И золотое бестелесное тоже стелется, потому что так удобнее засыпать, и спит, и снит сны, и всё хорошо…       И смотрит, наконец, на Ловца. И реальность вокруг тоже стелется и снит, колышется и грохочет, завивается в алые спирали и колкие круги на воде-неводе. И глаза у Сказочного не бездонные, но всё равно чуть-чуть без дна, такие солёные, что кончики пальцев как покалывает крупинками. Ловец смотрит в них, как заворожённый, пробует пальцами взгляд на вкус, когда хочется пить обжигающую, сверкающую от звона соль, как воду. Так увлекается, что совсем забывает про основное своё дело — ловить. И вспоминает, только когда Сказочный отворачивается.       Вокруг сыплется хлопьями нежное, серебряное и светлое, сладковато-морозное и безжалостное. Сказочный протягивает к нему ветво-шёлковые руки. Ловец моргает и трёт замёрзший нос.       — Пойдём, — выплетает паутиной Сказочный, и колышутся невидимые шуршащие лепестки на самых кончиках тёпло-древесных пальцев. — Туда, где цветёт ясность и синева, туда обязательно надо, сегодня, сейчас, пока воздух ещё медный и чужой.       И смотрит на Ловца снова, но на этот раз долго и текуче, так что море успевает перетечь в реку, а река в озеро, и всё идёт вспять, и разматывается на прозрачном не-дне стальная спираль зрачка. И Ловец на этот раз, конечно, не плошает, он же, в конце концов, настоящий мастер, азартный охотник — и он ловит отражение чужого взгляда в стекло фонаря, гордо рыжевато улыбается, когда соль начинает сиять внутри, красит стекло в свой звонкий хрустящий цвет. Ловец вглядывается в новый фонарь, который теперь — тоже перила, держись, как нельзя кстати, когда горячая медь чужого сознания уходит из-под ног.       И идёт за Сказочным, который сейчас весь — рассказ о дороге, колючие слова, переплетающиеся и похожие на терновник, плавучие и разводчатые, кисловатые и шершавые. И сам почти распадается на тени, потому что никому без них не положено, а он, дурак, так влюбился в запах и вкус чужого взгляда, что свою единственную потерял.       — И идут они, — шагает Сказочный, ресницы его — прах смертный, вечная пыль да тени придорожных костров, — и плывут, и движутся то вперёд, а то вверх, но всегда туда, где свет или тьма, и никогда не между.       «Хорошо, — мечтает Ловец, — если так. Потому что и тьму, и свет, мой фонарь осветит, а вот то, что между ними…»       — И идут, — гортанно-шепчуще идёт Сказочный, и из-под пол его вязанного плаща рвутся наружу любопытные сказки, цепляются за рубашку, солоноватую, как глаза, но не звонкую, а просто текучую, цвета горькой непробудной нежности. И ползут наверх, ластятся к острым цветущим плечам колкого льда, тянутся к худым щекам, так и рвутся рассказаться, высовывают горячие радостно расстроенные язычки пламенного звука. — И вязь дороги тишиной ложится под их крыльями. И они идут — рука об руку. Солоновато-звонкое и дурманно-пляшущее на чужих гранях и границах.       И правда — протягивает ветво-цветущую свою руку, тонкие прутья пальцев, смоляные дорожки вен. И Ловец берётся за эту руку, сплетается, распускает пёрышки там, где соединяются пальцы. И достаёт фонарь, и скидывает с него красно-шершавую ткань, и Сказочный, конечно, всё понимает правильно — закрывает глаза и хохочет разноцветной трелью, потому что взгляд его теперь и без того освещает всё кругом.       И Ловец Взглядов тут же успокаивается окончательно, потому что когда другой смеётся от того, что в твоём фонаре солоно звенит его взгляд — это и есть дружба. И вовсе не так важно, сколько кисловатых, пьяных, крылатых шагов осталось позади — след в след, звук в крик.       — И под ногами у них — и бездна, и светлое, и смысл, — витиеватой трелью выцветает Сказочный, как зимнее небо, по-соловьиному. Ловец чувствует на кончиках пальцев — и правда так, и на фонарь его, как на приманку большеротой глубинной рыбы, смысл подбирается всё ближе к поверхности, и бездна лижет ноги, как верный пёс, выплёскивается через край. Только светлое прячется на глубине от света-взгляда фонаря.       А Сказочный останавливается на месте, на середине шага, на одной ноге, так неожиданно, что Ловец натыкается всё-таки на его беспорядочно-уютный вязаный плащ, между крупными петлями которого высовывают головы любопытные сказки.       «Значит, и о нас тоже — сказка», — умиротворяется Ловец, и сказки льнут к нему и к хрупкой недолговечной вязи их рук. Но рядом снова — ветвисто-нежное, и ещё немного свинцовое, потому что Сказочный переплетает его пальцы жидкими звонкими нитями отравленного металла и шёпотом шелестит:       — Смотри, пускай вьются на все стороны света, тьмы и того, что между, на какие хватит сил и мест, а без времени уж как-нибудь обойдёмся!       Ловец пытается посчитать нити — просто, ясно же, что по числу пальцев. Но сбивается уже на второй, потому что пальцы-то, конечно, все выглядят одинаково, как и всегда, но что поделать, если первый-то палец, а вот второй уже — расцветающая зелень, а третий — четвёртый? пятый? — и вовсе — не то плавник, не то перо. И как их такие считать?..       А потом он на это плюёт, вот прямо по-настоящему, честно-честно, цветными искрами, это ведь так делается? Ну, не важно.       А важно, что…       — И выходят туда, где горит и переливается, где хохочет и пляшет, где мечется и высверкивает, — со вкусом тянет Сказочный, как будто терпкий мёд пьёт. — И с ним — долгожданное, потерянное и обретённое, а от того ещё более сладкое. И дурманно-пляшущее бежит, и стороны света вьются вокруг него, путают-блуждают, сбивают со всех путей, чтобы только попал на свой собственный.       И Ловец и вправду ведь бежит, так что маленькая сказка на плече у Сказочного нежно воркует-посвистывает, радуясь такому соответствию. А там, в середине всего этого горячечного, праздничного, мерцающего и тонущего в самом себе бедлама, от которого кружится не только голова, но ещё и в паре метров вокруг неё, злосчастной этой головы, там вьётся в самом центре хоровода цветная дымчатая тень Ловца. И Ловец смеётся, и счастливо запинается обо все изгибы, но не падает, потому что свинцовые нити крепко держат его, не давая провалиться в цвет с головой.       А потом он почти ничего и не помнит, только пляшет с дымящейся навстречу восторженной собственной тенью, переливается из золота в бирюзу, и затем — со Сказочным, каждый шаг сплетается со словом, каждый жест — такое отчаянное, сиреневое, обжигающее счастье, и пальцы сплетаются, все, сколько есть, врисовываются в один узор, и Сказочный улыбается, как безлунная звёздная ночь, и вся солонь, весь звон его взгляда кружатся, обвиваются, плещутся вокруг…        И Ловец Взглядов только теперь и понимает, что вся эта сказка с самого начала была, конечно, всё-таки и о нём тоже, о маленьком смешном Ловце, упустившем собственную любимую тень, и настолько влюблённом во всё вокруг, настолько позабывшим собственную смешливую смерть, что умудрился даже как-то прожить без тени.       Но с ней, цветной и счастливой, дымчатым кружевом вьющейся у ног, конечно, гораздо лучше.       «Смотри, — внутришепчет Ловец, потому что с собственной тенью вовсе и не надо говорить вслух, это любому понятно. — Смотри, какой чудесный взгляд я сегодня поймал, тот самый, помнишь? Будет специально для тебя, никогда не забывай, как он светится-звенит, никогда больше не теряйся, ужасно тебя прошу…»       — Я открою тебе страшную тайну, — солнечно-воробьино смеётся Сказочный и шепчет Ловцу на ухо, становясь серьёзным, как натянутая струна: — Сказка о солоновато-звонком и дурманно-танцующем — на самом деле чуточку кисловатая и шуршащая.       Ловец жмурится на страшную тайну, чтобы спряталась внутри, не сбежала в этот сверкающий мир от того, кто её услышал. И обеими руками прижимает к груди сияющий фонарь с уютно-кружаще свернувшимся внутри светом чужого взгляда. Из-под плаща Сказочного, похожего одновременно на северное сияние и рыболовную сеть, щурит на фонарь сонные глаза маленькая светящаяся сказка.