Диалоги на тетрадных полях

      — Чудовищами становятся главные герои, которые перестают быть героями для тех, кого они искали, — говорит Он. — Я, знаешь, тоже был рыцарем без страха и упрёка. Даже страшно вспомнить, сколько во мне было героизма. Вёл за собой всех, а не могли идти, так нёс, а то и тащил. Те ещё времена были. Но вот принцесса досталась другому. Надо бы мне было тогда задуматься, но в сказках иногда и так бывает — неожиданный сюжетный пируэт, некоторые авторы такое любят. И я нашёл себе волшебницу, любил — ни пером описать, хотя кое-кто и пытался. Жизнь бы за неё отдал! Как минимум. И она меня любила, так любила, что я ей вместо целого мира был. Тут бы и сказочке конец, и пир, и свадьба…       И я, знаешь, всё тут сижу и думаю: где же была ошибка, что я сделал не так? Ну не мог же автор, в самом деле, просто так это написать. Значит, я чем-то заслужил, что-то сделал неправильно? Но ведь образцовым главным героем был! Вот из-за всего этого я себя, наверное, и возненавидел. В большей степени. А поводов для ненависти к себе, если поискать, у каждого внутри сколько угодно найдётся! Я всегда был прилежным мальчиком и к поискам подошёл со всей ответственностью.       Но это всё приписки на полях, а сказка наша ещё не кончена.       Жил я со своей волшебницей счастливо, любил её без памяти, да… И влюблён был в неё же одновременно. Страшное чувство, сладкое. И глубокое, как омут. Но к омутам, как ни печально, мы ещё вернёмся. Моя волшебница меня не разлюбила, ты не думай. Такие чувства просто так не проходят. Просто я больше не был её героем. Я, может, уже тогда героем вообще больше не был. Но, как бы то ни было, её слова разбили мне сердце. Это, в сущности, не такая большая беда. Разбитое сердце можно собрать, залатать, заменить, согреть… А я не хотел. Я хотел, чтобы его у меня из груди вынули, вырвали когтями, чтобы кровь рекой, боль до потери сознания и чёрные птицы в небе. Нечего сказать, хорошие когти я себе для этого отрастил, не у каждого монстра такие найдёшь! А во мне тогда что-то сломалось, и я не хотел это чинить — хотел доломать до конца! Хотел себя уничтожить, добить, изувечить!.. Полюбить бы мне кого-нибудь другого — но как, если в груди кроме боли и не осталось ничего, если даже умирать уже не хочешь?! И в центре сердца вращается ржавая шестерёнка, заставляет жить дальше, но с каждым поворотом ранит всё глубже… Не знаю, может быть, я и начал в какой-то момент упиваться болью, теперь уже не вспомнить. Но вот тогда-то я себя и возненавидел.       Он молчит недолго, разглядывая свои тонкие руки, и глаза у Него светятся, как больные тёмные звёзды. Я молчу и слушаю. Жду, когда Он продолжит.       — Если человеку очень долго причинять боль, в конце концов, он перестанет её чувствовать. Я очень испугался, когда это произошло и со мной. Пытался снова заставить себя почувствовать, мучил, изводил… А, напрасно! Только чуть не свихнулся. Разум страдал, а душе было уже всё равно. Что-то разломалось окончательно. Когда я узнал, что моя волшебница чуть не умерла от какой-то болезни, снова стало больно. Я всё ещё чувствовал за неё ответственность. Я, кажется, плакал, кричал, выл… Только помочь больше не мог, я ведь больше не был её героем. А в сказках всех, вот несправедливость, спасают почему-то герои. А никак не такие, как я.       Было плохо. Было страшно и горько. Так, как ещё никогда. Может, дёгтя и была всего ложка, но вливали её понемногу, чтобы точно надолго хватило.       Интересно, и почему я не сошёл с ума?.. Или сошёл? Что думаешь?       Я думаю много чего, и не только по этому поводу, но предпочитаю молчать. Он длинными когтистыми пальцами убирает с лица волосы. В чёрных прядях заблудились искорки седины.       — У меня внутри, веришь ли, целый пожар пылал! А потом потух. Топливо кончилось. Всё прогорело до тла, до пепла, ничего не осталось. И тогда пришла она — моя пустота. Если пустоты бояться, она вся такая холодная, глубокая и страшная. И затягивает. Как омут, да, в общем, омут и есть. Но это только если бояться. Потому что никому не приятно, что его боятся, по собственному опыту говорю! А если пустоту любить, то она мягкая, тёплая и урчащая, как кошка. Мне она даже больше кошек нравится, раз уж об этом речь зашла. Ну, хотя, ты и сама знаешь, какой пустота умеет быть, — смотрит на меня испытующе. Я киваю ради приличия, хотя вряд ли Он действительно ждёт ответа.       — Всё выгорело… — повторяет Он задумчиво. — А на освободившееся место пришла пустота. Некоторые, когда уходит то, что занимало эту дыру, ищут новые вещи и новых людей. Я не стал искать. Во мне бы больше не нашлось столько чувств, чтобы полюбить снова так же, а более слабая любовь казалась бы мне притворством и фальшью. И я привык к пустоте. Что в ней такого уж плохого? Ничего, уж простите за дурной каламбур. И для чего вообще кому-то нужно её закрывать? Не знаю уж теперь, это она внутри меня или я внутри неё.       Он смеётся, и кто-то, может, назвал бы этот смех каркающим, но мне он нравится. Хрипловатый, гортанный, грудной… И голос у Него приятный — низкий, текучий, завораживающий, в нём так и чувствуется какая-то скрытая мощь, как горячие угли под слоем пепла.       Впрочем, всё ведь давно догорело.       — Оставайся со мной, — предлагаю я, и слепые чёрные звёзды горят совершенно искренним изумлением. — Оставайся. Ты — самый чудесный в мире монстр, самый лучший внутренний демон и самый потрясающий голос-в-голове! Оставайся со мной.       Он смотрит настороженно. Пустота взволнованно шепчет, от неё пахнет крепким чаем и неизвестными мне пряностями. И ещё немного старой рассохшейся мебелью. Мне нравится запах. Пустота заполняет промежуток, запуская любопытные отростки ещё глубже.       Он кивает и протягивает мне когтистую руку, похожую на корень древнего дерева, покрытый тонким пергаментом.       — Не повтори моих ошибок, — просит Он, скаля острые клыки в улыбке.