Диалоги на тетрадных полях

      Если собираешь очень странную компанию, главное — не переборщить, потому что если странности слишком много, теряется её смысл. Когда мы находим кого-то, кого хочется взять с собой, лучше подумать ещё немного, и в итоге остаться с Чудовищем вдвоём, потому что слишком страшно было бы выйти за край, оставшись в пустой и бессмысленно мишурной яркости странных образов.       Но не взять с собой Ро мы не можем.       Он находится на помойке, свернувшийся калачиком сбоку, и Чудовище вопросительно поднимает брови, и я тоже не понимаю, кому пришло в голову оставить его здесь. Ро молчит и не объясняет ничего, смотрит странно большими погасшими карими глазами и складывает тонкие бледные пальцы в молитвенном жесте, совершенно ничего такого не имея в виду. Ро нахмурился бы тоже, если бы умел. Но его не научили.       Не научили хмуриться, улыбаться, говорить — и ещё тысяче вещей, без которых у него так и не вышло стать живым. Он и не стал. Он и не пытался. Ро выдыхает туман и кутается в краешек старого пыльного пледа, почти срастаясь с ним в одно целое, пока Чудовище когтями выбирает из всё ещё шелковистых волос грязь. Ро красив так, что даже не верится, и верить ему действительно не стоит, он и сам-то давно перестал. Хорошо, что Чудовище не может видеть его.       Кожа у Ро белая, как жемчуг, отмытая теперь от грязи, но от него всё равно так пахнет пылью, что начинает ныть где-то внутри. Он весь как бы покрыт пылью, наверное, изнутри, докуда не добраться совсем никак. Пылью и тонкой паутиной едва заметных трещинок, и ещё парой широких, тут был скол, клеем соединили обратно, неаккуратно, лишь бы держалось, вот тут потерялся кусочек… Не понять, из чего сделан Ро, потому что не делают из фарфора таких, но трещинки венами и шрамами разбегаются по белой коже, как по граням фарфорового сервиза, о ценности которого все почему-то давно забыли. И он сам забыл, если хоть когда-то и знал.       Только на лице у него нет трещин, на лице с острым аккуратным носом и выступающими скулами, с тонкими бледными губами, на которых навечно застыло какое-то полуудивлённое, полуобречённое выражение. Ро слишком устал быть игрушкой, ему бы упасть и разбиться окончательно, но Чудовище поддерживает длинными когтями под локоть, помогает снять изодранную грязную рубашку. Ро ощупывает свою грудь нечувствительными пальцами. Под твёрдой прохладной кожей, под всеми этими старыми шрамами, болит, болит живое, растрескавшееся за годы сердце. Ужасно тяжело его склеивать, особенно при том, что сердца у тебя никогда и не должно было быть.       — Болит, — равнодушно произносит Ро. Плевать ему на боль, он же всего лишь кукла. Всего лишь старая ненужная кукла.       — Не беспокойся, это проходит, — говорит Чудовище. А ночью погружает острые когти в грудь Ро, бережно достаёт оттуда исстрадавшееся сердечко, бьющееся в его пальцах, как птичка в клетке. Ро ничего не замечает, Ро давно уже всё равно. И мы ничего ему не говорим, нет, сначала нужно закончить.       У Чудовища всё ещё есть чутьё, и в этот раз он знает, как сделать всё правильно.       Ему — слепому — трудно, и длинные когти только мешают управляться с иглой, я помогаю ему, мы сидим так всю ночь, когда его колдовство становится сильнее. Зашиваем дыры на тонкой белой рубашке. Ро не спит, укутавшись в свой плед, но слишком погружается в прошлое, чтобы замечать, чем мы заняты. Чудовище улыбается странно грустно, и улыбка у него похожа на бездонный зубастый провал. Впрочем, это его совершенно не портит.       Утром Ро касается пальцами рубашки, которую Чудовище кладёт ночью рядом с ним. Ощупывает, находит что-то под тканью там, где алые стежки складываются с наружной стороны в контур.       Чудовище щурит слепые глаза, когда Ро касается плюшевого алого сердца, нашитого на рубашку с изнанки. Ткань старая, потёртая немного, какую нашли и какая подошла, как нельзя лучше.       — Надень, — подсказывает Чудовище. В красный плюш зашит маленький осколок, отбившийся с ноги у Ро, прядь моих волос и кусочек страницы из старой книги — в них всегда превращаются срезанные у Чудовища когти. Сердце прячется там же, защищённое, как щитом. Ро надевает рубашку, и сердце врастает в него, прошивает насквозь тонкими нитками. Ро распахивает глаза, хватается за грудь и делает первый вдох.