************
У меня из рук падает книга, я открываю глаза, быстро поднимаю её и оглядываюсь по сторонам. Я в автобусе. Пассажиры устало обернулись на меня. Я уткнулся в книгу. Делаю вид, что я не спал и ничего у меня не падало. Я ещё не совсем отошёл от того, что мне приснилось, и просто сижу ошарашенный. Автобус остановился, я посмотрел в окно: моя остановка. Выхожу на улицу. Смотрю на такую знакомую дорогу и чувствую, что с удовольствием променял бы её на незнакомый мне лес с разноцветными огоньками на деревьях. — Да ведь завтра экзамен, — я открываю книгу. Нужно идти домой, но я так и стою на улице с открытой книгой. Мне так обидно. Будь я девчонкой, я бы, наверное, расплакался. Мне будто сердце выжгли. И не кто-то, а я сам. Я себя обманул, я себя, считай, предал. Разве мне и вправду захотелось вернуться? Разве я на самом деле рассчитываю что-то исправить? Этот мир уродлив. Его не исправить. Скорее он исправит тебя, чтобы ты стал ему под стать. Мне тесно здесь, мне душно, мне тошно, я просто не могу тут находиться. Я не смотрел перед собой, я был в таком состоянии, когда глаза открыты, но ты ничего не видишь. Но всё же я отвлёкся от размышлений — в мой раскрытый учебник упало чёрное-чёрное воронье перо. Где-то в небе раздался грустный птичий крик. — Да, она права. Наверное, она плачет от того, что я решил вернуться. Я променял свой идеальный мир на вот этого уродца. Но, может, этот уродец стоит того? Прохожие на меня обернулись. Но мне это совсем не важно. Я двинулся с места. Я даже улыбнулся, пусть мне это и тяжело. Конечно, этот уродец-мир лучше. Сон — моё тайное место, а реальный мир — мой дом. И я наконец-то дома.Часть 6
12 апреля 2015 г. в 18:35
Я совсем не удивился, что лев живой. В любом случае, я всегда считал, что в таких вот мраморных львах есть что-то живое.
— Музей чего? — переспросил я.
— Ох, обычный музей искусств, — устало отвечает мне лев. — Посетишь?
— Я бы с радостью, но я не уверен, что собирался идти именно сюда. Я, если честно, не знаю, куда иду.
— Ну вот и отлично. Не знаешь куда идти — сходи в художественный музей.
— Да ведь это нелогично, — я сдвигаю брови. — Не знаешь куда пойти — думай, куда тебе нужно.
— А ты думал?
Лев уселся против меня и внимательно посмотрел мне в глаза своими белыми мраморными глазищами.
— Конечно.
— Но ничего так и не решил.
— Ничего не решил.
— И не решишь, если будешь вот так сидеть. Мысль должна сама тебя найти, а найти того, кто шатается неизвестно где, тяжело.
— Так ведь шатаюсь я по лесу или по выставочно…
Он меня перебил.
— Нет, не всё равно! В своей обычной жизни, — «Очень обычной жизни, самой что ни на есть обычной» — с ухмылкой подумал я, — ты не увидишь столько, сколько можно увидеть всего в одной комнате, увешанной картинами.
— Да ведь вас, львов, для того и создают, чтобы вы зазывали посетителей, — вырвалось у меня.
И сказал я это как-то оскорбительно, совсем не так, как мне бы хотелось это сказать. Да мне вовсе и не хотелось ничего говорить. Я бы просто сел на ступеньки музея и слушал Льва, если бы так было можно. Наверное, это можно, но что-то меня удерживает. Наверное, уважение.
Удивительно, но мне впервые показалось, что я повстречал кого-то по-настоящему стоящего, да и тот сделан из мрамора. И сердце у него должно быть мраморным.
— Может, я и был для этого создан, но это не важно. Можно быть созданным для одного, а жить совершенно для другого. Ведь мы выбираем, для чего мы живём, хотя и не в наших силах выбирать, для чего мы созданы.
Мне вдруг невыразимо захотелось броситься на шею этому Льву, обнять его и просидеть так весь день. Но я просто сунул руки в карманы, посмотрел на него внимательно и сказал:
— Я загляну в музей, но не потому, что он этого стоит, а потому, что ты мне нравишься.
Лев как-то грустно-грустно посмотрел на меня и запрыгнул на свой пьедестал.
Наверное, я его обидел. Но я совсем не хотел. Я только хотел сказать, как он мне понравился. А ведь я даже не собирался заявлять, что музей не стоит того, чтобы в него заглянуть, я, может, так даже и не думаю, однако, я это сказал.
Ну что же я такой болван? Как же часто я говорю не то, что имею в виду. А что, если всё наоборот? А вдруг я говорю именно то, что чувствую, а вот думаю только то, что мне кажется интересным и красивым. Что, если слова всё-таки точнее мысли? Если так, то я сам себя не уважаю. Ведь иногда такую чепуху начинаю молоть. Или вот слова, о которых жалеешь. Как же страшно, если окажется, что ты говорил их именно потому, что они для тебя важнее мыслей. Из всего этого только одно следует: нужно говорить то, что думаешь, но при этом думать, что говоришь.
— Да ведь я так никогда не смогу! На теории всё прекрасно, а как до практики дойдёт! — вырвалось у меня.
— Ты сейчас о чём? — обернулся ко мне Лев.
Второй Лев, точная копия первого, тоже заинтересованно стал за мной наблюдать.
— Да я о том, что говорю хорошие вещи, а получается, будто плохие.
— Как сейчас?
— Да разве сейчас было плохо?
— Про мой дом, — я сразу понял, что он о музее, — ты сказал плохо.
— Сказал, как сказал.
— Невежливо.
Ба! Да он такой зануда. Посмотрим, будешь ли ты мне дальше нравиться.
— А какая разница? — сказал я, разгорячившись. — По-твоему я только о том и должен думать, что быть вежливым с каждым? Уж извини, не буду. Мало, так мало у меня времени, и я вовсе не желаю тратить его на то, чтобы оставлять после себя впечатление культурного и вежливого человека. Да я и не таков. Меня не сильно интересует, вежлив я с тобой или нет. А если я и расположен к тебе, то можешь про вежливость забыть.
— Так что же, ты ко всем так невежлив?
— Да, а к некоторым даже больше, чем к другим.
— И я даже знаю к кому, — он махнул мраморным хвостом.
— Так говори, если знаешь.
— К себе.
Я хотел засмеяться ему в лицо. Так люблю смеяться над тем, что считаю глупым, но только что-то мне не смешно. Стало быть, я не считаю это заявление таким уж глупым.
— Почему? — сухо говорю я.
— Неуважение к другим — это в первую очередь неуважение к себе самому.
Я начал придумывать колкий ответ…
И не придумал. И молчал. И не знал, что нужно делать.
— Да ведь и ты был таким когда-то, — заметил второй Лев.
— Уж лучше скажи, кто таким не был? Все ведь были молоды, все были такими.
— Были. А ты, парень, сходи и полюбуйся картинами, — обратился ко мне второй Лев. — Это тебя образумит. Уж лучше образумиться, глядя на чужие ошибки.
— Чужие ошибки? Так ты называешь картины? — ухмыльнувшись, спросил понравившийся мне Лев.
Я тихо уселся на ступеньки и стал за ними наблюдать.
Мне не хотелось идти смотреть на картины. Я ведь больше смогу узнать, наблюдая за этими мраморными охранниками.
— Конечно, безголовый ты после таких слов, — надменно сказал второй Лев.
И за это я сразу же его невзлюбил. И я всё ждал, когда мой Лев поставит его на место, но тот молчал. И молчал он долго, а это молчание чудовищно на меня влияет. Вот именно такое молчание, когда есть, что сказать, а все молчат. И мне хочется закричать, что он уж точно не безголовый, мне хочется сказать хоть что-то моему приятелю, чтобы его ободрить, да черт возьми, мне просто хочется сказать хоть чушь какую-нибудь, а я молчу.
Тишину нарушил мой Лев. И говорил он со мной, а не со своим товарищем. И я понимал, что он знает, что я пойму, а его товарищ нет.
Лев впервые повернулся ко мне спиной, он смотрел вдаль. Смотрел вдаль, на силуэт леса, врезающегося в ночное небо, и говорил. А я видел, что на голове, там, где должна быть его грива, кусок мрамора отвалился, наверное, от старости.
Значит, второй Лев прав, и мой приятель на самом деле безголовый. Отчего же именно безголовый мне кажется таким мудрым? Может, здесь чем безголовее, тем лучше? Уж не отсечь ли мне себе голову в таком случае?
— Знаешь, друг, а этот Лев, которого ты уже не полюбил, прав. Искусство — это ошибки. Это даже гораздо больше, чем ошибки. Искусство — это прежде всего боль. Ты ещё слишком юн, чтобы понять, сколько боли в иных произведениях. Я часто гуляю по галерее. И, бывает, посмотришь на какую-нибудь картину — ничего удивительного. Но потом, как начнёшь думать, то такой болью наполнится сердце. И не важно, что нарисовано. Ты сейчас, верно, подумал, что это только для меня любая картина — боль, — здесь он угадал, — но ты ошибаешься. Это и не боль вовсе для моей мраморной души. Я был создан на века, я многое способен пережить. А вот все эти художники, музыканты, писатели — в общем, люди искусства были созданы на весьма короткий срок. И их душа разрывалась. И они просто выплеснули всё то, чему так тесно в человеке, на бумагу, на холст или в камень. Эти картины кровью написаны. Но это даже хорошо. То, что написано кровью, нравится другим людям, ну, а люди искусства… И они не остаются лишёнными. Хоть немного, но на душе им становится легче.
— Я в галерею! — неожиданно для всех, а в первую очередь для себя, вскочил я со ступенек.
И я, ничего не сказав львам, даже не посмотрев на них, вошёл в здание.
Я оказался в большой комнате. Вместо лампочек здесь были свечи. Очень уютно. Но не больше.
Пока ещё я не видел картин, пока ещё я сомневался в том, что сказал мне Лев.
Заложив руки за спину и опустив взгляд, я пошёл вперёд. Я впадаю в раздумье.
— Вы пришли на картины посмотреть? — раздался сбоку чей-то голос.
Я вздрогнул и обернулся.
На лавочке из всё того же белого мрамора сидела женщина. Но всем своим видом она напоминала мне ворону. Ворона вороной! Неизвестно почему я так решил, но мне она просто невероятно напоминала птицу. Было в ней что-то птичье. То ли чёрное пальто со странными рукавами, похожими на крылья, то ли чёрные глаза, как у воронов, но что-то в ней было от птицы точно.
В волнистых чёрных волосах у неё торчало ещё более чёрное перо.
— Да, вы тоже? — оживился я.
Я так рад, что меня окликнули! Мне вовсе не хотелось впадать в задумчивость, а особенно после тяжёлого разговора со Львом.
— Не совсем, — улыбнулась мне женщина.
— Как не совсем?
— Я предпочитаю сидеть здесь и не проходить к картинам.
— Странно, — замечаю я.
Она отчего-то обрадовалась моему замечанию и жестом предложила сесть рядом. Я сел и спросил:
— Вам не нравится искусство?
— Нравится.
— Тогда почему вы сидите здесь и не проходите дальше?
— Потому что сидеть здесь мне нравится больше.
— Да ведь здесь нет нечего!
— Есть.
Её глаза сверкнули. Я решил не спорить. Лучше не спорить с людьми, у которых глаза светятся так, как у этой дамы.
— Здесь моё тайное место…
Она замолчала и погрузилась в раздумья. А я сидел тихо и даже боялся дышать, чтобы не нарушить её раздумья. Она выглядит как человек, которому просто необходимо хорошенько о чём-то подумать. Я таких людей всегда замечаю.
— Всем ведь нужно секретное место, не так ли? — грустно сказала она. — Секретное место, в котором можно будет прятаться от мира. Оно должно быть у каждого. Без него разве можно жить? Когда даже небо начинает давить, когда вокруг свежо, а тебе всё равно не хватает воздуха, лучше всего уйти туда, куда тебя тянет душа. Меня душа тянет сюда. Не в галереи, увешанные картинами, а именно в этот пустой зал, уставленный постоянно пустующими лавочками. И я ухожу сюда ото всех, время от времени. Я прячусь. Прячусь от каждого и от себя. Это место особенное, — тут она заговорила быстрее. — Ты и все другие никогда не назовут его особенным, потому что это место особенное только для меня. Ты понимаешь?
— Кажется, да.
— А где твоё тайное место?
— Мне нужно подумать.
Я посмотрел на свои ботинки, покрытые дорожной пылью. Где моё тайное место? Где-то же оно у меня есть. Вот только где?
— Если тебе нужно думать, значит, его у тебя нет. Если бы было, то ты не задумываясь назвал его.
— Может быть, его нет, — я безразлично пожал плечами.
— Несчастный! Но я не верю! Погоди, оно должно быть! Ты бы не выжил в этом суровом мире без секретного места! Оно должно быть, я в этом уверена! Оно есть, просто ты об этом пока не знаешь.
— Хотел бы я знать, где оно.
— О! Это просто удивительно, что мы встретились! Я готова тебе помочь.
Я настороженно всмотрелся в эту женщину. Она была красива, но казалось, что ещё секунда, и она, обернувшись птицей, полетит на тебя. Совсем как здешние чайки.
— Держи, — она достала из волос перо и протянула его мне. — Оно поможет тебе понять, где твоё место. Я очень надеюсь, что ты его найдёшь. Любому нужно секретное место, в котором можно отдохнуть от всего. Отдохнуть от всего, чтобы потом вернуться. Грустно, что нужно возвращаться. Но тайные места могут быть особенными, только если в них заглядываешь ненадолго, а потом непременно уходишь. Таков закон. Ох уж эти законы, которым следуешь, но уже не помнишь почему и зачем.
Она уходила всё дальше и дальше в своём разговоре, и я напомнил ей о главном.
— Как мне может помочь перо?
— Перо? Какое перо? Ах, перо! Оно станет белым, когда ты найдёшь своё место. А сейчас… иди. Да-да-да, тебе нужно идти! Столько времени тратим на разговоры. Это ужас! Хочешь об этом поговорить?
У неё на щеках выступил румянец, а глаза засветились нехорошим, лихорадочным светом. Я решил уйти поскорее. В этих местах не знаешь, чего ожидать от людей. А впрочем, так в любом месте.
— Спасибо за перо. Я, пожалуй, пойду.
— И я.
Она обернулась вороной и вылетела в открытое настежь окно.
— Так и знал! — вырвалось у меня.
Я покрутил перо, посмотрел, как оно переливается чёрным блеском на свете от свечей, и заложил его за ухо.
— Картины! Пойду проверю, кровью ли они написаны или красками. Или кровавыми красками? — размышлял я, шагая вперёд. — А ведь мне и проверять не нужно. Я знаю, что кровью. Глупо верить на слово, а особенно здесь, а уж тем более мраморному льву, у которого половины головы нет, но я ему верю. Всё искусство пропитано болью. А то, что не пропитано — не искусство. Как же тут всё запутано. То ли художник несчастен, то ли зритель. Один страдает сам, а другой будет страдать из-за первого. Бывает день, как день, а вдруг находишь песню, полную боли и страдания, со словами, режущими и разрывающими сердце, и будто в омут попадаешь. Вот как можно быть счастливым, когда существуют такие песни? Невозможно. Вот такой мой ответ. Искусство — это боль. Это так верно сказано. Но ведь есть и весёлые и зажигательные песни, — я задумался, а потом будто со стороны ответил себе. — Замолчи. Весёлое искусство — это либо не искусство, либо хорошо спрятанное искусство грустное. А впрочем, у меня настроение сейчас плохое, от этого я так и мыслю. Да и картины здесь такие мрачные и тёмные, что нечего и думать о чём-то весёлом.
Я уже прошёл много картин, но не перед одной не останавливался. Я слишком был поглощён разговором с собой.
— Это всё неправильно. Это было не правильно с самого начала. С того момента, как я начал пытаться понять искусство, я ушёл с правильного пути. Это ведь просто, как дышать. Но когда начинаешь думать о том, как это так выходит, что ты дышишь, то дышать становится трудно. Ты больше не делаешь это сам по себе. Ты начинаешь думать над каждым вздохом и выдохом. Так и искусство. Чем меньше ты стараешься его понять, тем лучше ты его понимаешь. Да что там искусство! Это ведь о самой жизни! Меньше о ней думаешь — правильнее живёшь. Жизнь понимаешь до того момента, пока не решишь в ней разобраться. А если так, то я ходячий труп. Я ведь только…
Но меня словно молнией поразило. Я замер на месте.
Я остановился перед картиной. И мне уже не важно, что есть искусство, что есть жизнь, что есть я. Может, если бы мне сейчас предложили открыть тайну смысла жизни, я бы в ответ промолчал и даже не отвернулся бы от картины.
Она была прекрасна. Я её не понимал.
Описывать картину словами — это насилие над живописью. Но я хочу рассказать. Сейчас я хочу говорить только об этой картине. Теперь всё, что касается искусства, будет навевать мне воспоминание о ней.
На ней был нарисован лес. Не лес даже, а так, лесок. Голые, нездоровые деревья. И вся картина веет холодной осенью и капельками воды в воздухе. Вы думаете, что это мрачная картина. Но нет. Только яркие краски. Красный, синий, оранжевый. Здесь вы не увидите черного или серого.
Нет сомнений, что я восхищён. Но почему? Только из-за того, что не могу понять её? Хорошо, а почему тогда мне так нравится то, что я не понимаю. Если я это не понимаю, то оно мне по сути нравиться не может. Раз уж я не понимаю, то здесь может быть заключена идея, которую я терпеть не могу, а картина мне всё равно нравится.
Я не о том думаю. Здесь совсем другое.
То, на что смотришь с непониманием, а ещё лучше с безразличием, обычно таит в себе именно ту идею, которую тебе жизненно необходимо понять именно в данный момент жизни. Если ты прошёл мимо чего-то, то лучше остановись и присмотрись. Не нужно разглядывать то, что тебе понятно. Разбираясь в непонятном, можно разобраться в себе.
Попробуем?
Что мне непонятно в этой картине? Мне непонятно, почему она кажется такой пасмурной, если здесь одни только яркие цвета. Это ведь невозможно нарисовать что-то грустное такими яркими красками. И если бы рисовали войну или кладбище, но ведь это всего-навсего осенний лес. И я не понимаю, что заставляет мою душу так страдать.
— Всё просто. Эта картина притворяется. Она притворяется грустной. Или она притворяется весёлой. Или она кажется грустной, но на самом деле она весёлая. Или наоборот. Я всё ещё запутан. Это как улыбающийся человек. То ли он рад и улыбается, то ли он грустит и прячет свою печаль, то ли он просто дурак.
Я ещё долго стоял у этой картины. У меня заболели ноги, а я всё ещё стоял. И я видел с каждой секундой больше. А может быть, и нет. Но я любовался ей долго. Только на странное, безумное и абсолютно непонятное можно смотреть часами. Всё остальное рано или поздно надоест. Но…
Но эта картина мне всё же надоела. Я её так и не понял, но мне она надоела. И я зашагал к выходу. Впереди было ещё около сотни, а скорее даже больше картин, но я решительно не хотел их видеть. В моих глазах всегда будет только эта. Я увидел её и знаю, что теперь могу уйти. Я и пришёл сюда только, чтобы на неё посмотреть, пусть тогда даже и не знал, что она существует.
Я шёл к выходу.
Ноги меня несли сами. Голова была пуста. В глазах стояла картина.
Я остановился только тогда, когда оказался в самой первой комнате, где я недавно говорил с женщиной-вороной. Я внимательно осмотрелся: нет ли её здесь сейчас? Её не было. И я думал уходить, но уходить мне не хотелось. На улице стоит тёмная и прохладная ночь, а здесь так тепло и уютно от сияния свечей. Я стал ходит по комнате. Я начал осматривать её. Осматривать пустую комнату, когда за ней сотни картин. Я чудак после этого!
И осмотрев комнату, я решил подойти к зеркалу. Было здесь напротив дверей большое зеркало. Оно занимало всё место от потолка до пола. Я медленно стал приближаться к нему.
— Это ещё что? — вырывается у меня.
В отражении я заметил, как чёрное перо у меня за ухом становится серым. И чем ближе я подхожу к зеркалу, тем светлее оно становится. Напротив зеркала оно стало совсем белым. Белым, как первый снег. Это был уже не простой белый, он едва ли не искрился. Я точно нашёл своё место.
— Не может этого быть! Разве это моё тайное место?
— Конечно! — раздался мой голос из-за зеркала.
Я зеркальный улыбнулся мне настоящему.
Сначала я стал искать подвох. Может, это и не я вовсе. Может, это кто-то похожий. Я присмотрелся. Мои рыжие волосы, моя улыбка, мой всегда блестящий взгляд. Нет сомнений — это моё отражение.
— Обычно отражения просто молчат и повторяют движения, — бросаю я небрежно.
— Кто сказал, что отражение — это я? Что если всё наоборот?
— Я твёрдо знаю, кто я.
— Тогда ты точно ненастоящий. Я настоящий всегда не понимаю, кто я такой.
— Так ведь я не понимаю тоже. Но я знаю, что я точно не чьё-то отражение.
— И ты так в этом уверен. Ты уверен, что ты не моё отражение? Из нас двоих я кажусь более настоящим.
— Я знаю! Я твоё отражение, а ты — моё. Мы оба настоящие и при этом мы оба всего лишь отражения, — отделался от вопросов своего двойника я. — А теперь помоги мне.
— С чего это мне тебе помогать?
— Потому что мои проблемы — твои проблемы.
— Нет, — дерзко отвечает он мне.
И ещё при этом улыбается моей нахальной улыбкой. Неужели я тоже вот так улыбаюсь иногда. Да меня после этого на костре сжечь должны. Я сам готов возглавить операцию.
— Не груби. Если грубишь мне — это значит, что ты себе самому грубишь.
— А вдруг я твой злобный клон?! — в его глазах загорелись огоньки какой-то идеи.
Вот как я выгляжу, когда мой разум чем-то охвачен. Мне нравится.
— Никакой ты не клон. Ты всего лишь я.
— Я знаю, что ты не уверен.
— Я никогда ни в чём не уверен. Только дураки всегда во всём уверены.
— Так ведь ты дурак.
— Тебе следует понять, кто здесь главный.
— А разве мы не равны? Ты же говорил, что мы оба настоящие.
— Я много всего говорю.
— И обычно чушь.
— Эй, отражение, ты совсем спятило? Будь со мной осторожнее.
Зеркальный я снова дерзко улыбнулся и бросил на меня мой же фирменный презирающий взгляд.
Этого я стерпеть уже не могу. Этот взгляд был мною создан, и уж точно не для того, чтобы смотреть им на самого себя.
— Ах, так!
Я бью себя со всей силы по лицу. В глазах потемнело. Я тут же почувствовал, как в венах течёт адреналин. Как же мне хочется с кем-нибудь подраться. И какая ирония, что бить приходится себя. Но больно не мне одному.
— Ладно, отражение — это я. Признаю, — держался за щеку я ненастоящий.
— А сразу нельзя было согласиться? Без всего этого? — тряс ушибленной рукой я.
— Да ведь чувство юмора у меня от тебя.
— Какой я скучный.
— Да.
— Помолчи. Боже, как же я устал.
Я присел на пол. Отражение тоже уселось напротив меня по-турецки.
— Что это у тебя за перо на голове? Я не хочу с таким ходить, — капризно сказал я ненастоящий.
Узнаю себя.
— Перо! Точно! Мне нужна твоя помощь! Где я нахожусь?! Это моё тайное место? Мне сказали, что перо станет белым в месте, где я смогу отдохнуть от всех и каждого.
— Так ты его нашёл.
— Это понятно, но разве этот зал — моё секретное место? Здесь должен быть подвох! Здесь ведь кругом подвохи!
— Это ты правильно заметил, — плутовски улыбнулся мне я.
— Так где же я нахожусь?
— А ты угадай.
Зеркальный я стал похожим на хитрого лиса.
— В Музее.
— Да, но нет. Подумай о воображении.
— Воображение? Причём тут оно. Здесь всё странно и даже мерзко в некоторой степени. Это не про воображение. Воображение делает мир лучше. Единственное, что может подсластить жизнь и сделать её лучше, — это воображение. Воображение…
— Ах, чёрт, забыл с кем имею дело, — спохватился я из зеркала. — Не нужно с таким мыслителем с далёкого начинать. Ведь тогда ты уйдёшь ещё дальше.
— К чему ты клонишь? — нахмурился я.
— Ни к чему я не клоню. Просто ответь на один вопрос: где ты? Где ты? Где ты настоящий? Что, если даже ты не такой уж и настоящий. Более настоящий, чем я, но не такой настоящий, чем кто-то другой.
— Я не понимаю тебя. Я есть я. Я уверен, что нет меня более настоящего. Но где я нахожусь, я не знаю. Но, конечно, я здесь впервые. И я даже и не слышал об этом месте. И я заблудился. Я ведь ехал в автобусе и читал, а потом всё это. Или я не ехал в автобусе? А потом старик. Он в меня стрелял! — у меня загорелись глаза, как они всегда загораются, когда в моём мозгу рождается идея. — Он стрелял, а я жив, я здесь. Даже раны не осталось, хотя я отчётливо помню, что у меня из бока текла кровь. И я с обезьянкой говорил. И птицы хотели всё моё время съесть. Такого не бывает. Это сон.
— В яблочко!
— Сон, — не обращал я внимание на свое отражение. — Просто сон. И… я ненастоящий. Боже, я не такой настоящий, как мне всегда казалось! Ну и пусть! Я не буду просыпаться. Я не хочу исчезать. Пусть мой создатель спит вечно, а я буду жить дальше. Я не хочу быть чьим-то сном. Я полноценный человек. Я не плод воображения! А даже если и плод, то что? Я просто не дам ему проснуться! Или он — это я. Это он ведь сейчас не существует. Когда человек спит — он существует? Он ведь не мыслит. Мыслит — существует, не мыслит — не существует. Он спит, а я мыслю. Я настоящий. Я буду им, когда проснусь. Ты — это я, он — это я. Мы одно целое. Мы не будем просыпаться, да?
— Ты уже просыпаешься. Но стой! Я помогу тебе! Если исчезнешь ты, я тоже исчезну. Я ведь твоё отражение. Поэтому ты должен остаться. Закрой глаза! Пока ты их не откроешь, наш оригинал их не сможет открыть тоже! Не разрушай этот мир.
Я закрыл глаза.
Это всё сон. Это не истина. Один большой обман, который я создал для себя. Но раз уж я его создал, то он должен быть. Сон — моё секретное место. Вот куда я ухожу, когда мне хочется исчезнуть. Я должен оказаться здесь, когда мне хочется остаться наедине с самим собой. Сон — вот моё убежище. И я теперь ни за что не открою глаза. Я сделаю всё то, что мне хочется. Это ведь мой сон, значит, я могу им управлять. Я его хозяин. Мне просто нужно не открывать глаза.
Всё это время я сидел на полу, но теперь вдруг резко лёг. И пол исчез. Я падал. Это было свободное падение, и я знал, что ни за что не упаду на землю. Я не расшибусь, потому что мне хочется только падать. Ведь только это я задумал. Мне всегда хотелось быть связанным с небом, а теперь я чувствую высоту. И я могу ей наслаждаться. И я наслаждаюсь.
Но как и всё остальное, мне это быстро надоело.
И я упал в воду. Тёплую воду моря. Или это был океан. Я не знаю, глаза у меня закрыты. Но я с удовольствием плыву на спине. И я чувствую, сквозь закрытые глаза солнце. Где-то кричат чайки, самые что ни на есть обычные, те, которые едят рыбу, а не время. Я слышу шум волн.
Но и это мне надоедает.
И я оказываюсь в объятиях. Я не вижу, кто меня обнимает, но мне это и не важно. Я просто знаю, что эти объятия самые искренние и настоящие из всех когда-либо бывших на земле объятий. Пусть они и воображаемые. Я в них будто растворяюсь, они будто заменяют мне воздух. Но объятия для того и нужны, чтобы в них утопать. Вы замечали, как это бывает, когда тебя удачно обнимают? Тебя будто от всего мира ограждают. Тогда кажется, что случись сейчас ядерный взрыв, ты останешься невредимым.
И в таких тёплых и нежных объятиях мне стало грустно.
— Что я делаю? Зачем я упрямлюсь и не просыпаюсь? Моё сопротивление бесполезно. Я не смогу удерживать сон вечно, я проснусь. Моё положение глупо. Я словно ребёнок, который размахивает игрушечным пистолетом и хочет ограбить настоящий банк. Я это понимаю, но не открою глаза всё равно. И чего я боюсь? Я знаю, что не умру. Я часть того спящего человека. Я даже не его часть, я это тот спящий человек и есть. Я покинул своё тело, чтобы погулять в этом месте. И зачем? Разве здесь лучше? Здесь всё то же. Кругом странные люди, говорящие странные вещи и делающие странные дела. Этот мир не лучше того, но определённо и не хуже. Ну так почему же я так упорно не хочу просыпаться? Почему сон — моё тайное место? Чем он меня спасает, если я не вижу никаких идеальных миров с их идеальными жителями? Я ведь только и занимаюсь поисками чего-то идеального. И так я потрачу всю свою жизнь в поисках того, чего никогда не существовало. Так что же мне, завязать? Покончить со всем? Но я всё ещё не хочу. Разве не любой человек предпочтёт жить в своих мечтах, а не в реальной жизни? Реальная жизнь такая серая. Ах, да! У меня ещё и экзамен завтра! Разве стоит мне просыпаться, чтоб идти на экзамен, заканчивать учёбу, устраиваться на работу, которая, вероятно, на второй день мне уже надоест, а потом женитьба, дети, года, где каждый похож на предыдущий, внуки и смерть? Разве я хочу жить в таком мире, как тот? Где всё создано так хитро и умно, чтобы человеку было чем занять свою жизнь. Эх, как ведь остроумно всё создали. Ведь жили же раньше люди без религий, без государств, без законов, без обязательного образования. Тогда достаточно было быть хорошим человеком. Теперь же ты должен быть образованным, соблюдать все законы, которые тебе диктует государство, а не сердце, следовать моде, быть толерантным до такой степени, что станешь восхвалять то, что ненавидишь, только потому, что должен. Мне так надоело это всё. Я молод, но я уже более уставший, чем многие старики. Я грустнее многих, кто лечится у врачей от депрессии. Здесь мне не лучше, но этот мир я не знаю. И по своей привычке надеяться на лучшее, я надеюсь узнать, что он другой. Может быть, здесь всё иначе.
Но я знаю, что не иначе. Если я создавал этот мир, то он, быть может, ещё хуже. Из того, из чего состоит моя душа, нельзя создать хорошего мира. Этот сон нельзя назвать кошмаром. Но для меня все мои сны кошмары. Страшнее всего мне в конце. В конце я понимаю, что это всего лишь сон. В конце, я понимаю, что должен проснуться. И я борюсь, а в итоге открываю глаза и встречаю новый день.
И я неправильно живу. Я не живу так, как должен жить человек. Жить нужно так, чтобы хотелось поскорее проснуться и броситься в новый день, широко улыбнуться миру и жизни. А я, проснувшись, мечтаю поскорее снова уснуть. Мне больше нравятся те миры, которые я выдумываю, чем тот единственный, которым я обладаю. Мне гораздо больше нравятся те истории, которые приключаются со мной во снах, а не те, которые происходят на самом деле.
Поэтому я не стану открывать глаза. Не в этот раз! Нет, я не вернусь в настоящий мир. Пусть у меня будет кома. Пусть я застряну здесь надолго. Лучше уж быть здесь, чем быть там. Пусть настоящий мир разлагается без меня. Пусть люди и дальше делят землю, пусть ставят охрану на свои территории, пусть воюют. Пусть устраивают праздники, когда власти им говорят, а не когда их просит душа. Пусть люди всю свою жизнь тратят на то, чтобы соответствовать созданным кем-то стандартам. Пусть всю жизнь работают и умирают, так и не увидев настоящего мира. Пусть теряют свою совесть, честь и душу поступками, а не расписками. Я же останусь здесь. Здесь этого нет. Здесь всего этого просто-напросто нет.
— Вот я трус! — вдруг закипела во мне кровь. — Ох, как же мне не стыдно. Я трус, подлец, подонок! Крыса! Прячусь от опасности, но столько людей останутся поглощёнными вселенской системой. Но я ведь остаюсь во сне не из-за того, что трушу. Я просто знаю, что если заявлю народу впадать в кому, меня сочтут за сумасшедшего, а не за героя. Да я и не герой, ведь мне свойственно ошибаться каждый раз, когда я что-то решаю. Вполне возможно, что всё это просто моя ошибка. Что мир не такой, каким я его себе представил.
О, мир, какой же ты загадочный! Неудивительно, что люди так ценят свои жизни. Они хотят видеть тебя до последнего, они хотят понять тебя и разгадать. Но никогда не смогут. Да ведь они это знают, но всё ещё тебя любят. Мир, как прекрасная и удивительно загадочная девушка. Его нельзя не любить. А если ты его не любишь, значит, ещё не разобрался в своих чувствах.
Но я не люблю. Для всех ты загадка, для меня тоже, но я способен развернуться и уйти. Ты, как непонятная картина, от которой не оторваться. Я отрываюсь. Я отрываюсь и ухожу. И если бы мир ещё стоил того, чтобы им восхищаться, но в нём слишком много неправильного.
И я… Я так хочу это изменить. Ведь нет ничего невозможного. Всё человеку под силу, главное — не лениться, главное — быть сильным и гореть своей целью. Я даже готов сгореть. Главное, чтобы то, ради чего я так старался, жило после меня. Кто-то когда-то давно всё нарушил. Он разделил землю на куски, создал Бога, рай и ад, сказал, что за всё нужно платить и просить плату. А я постараюсь сделать хоть что-то, чтобы исправить ошибки других.
А что, если это не ошибки? Что, если это делали такие же люди, как и я, охваченные своей идеей? Что, если через тысячи лет на мою революцию и бунт посмотрят, как на худшее, что можно было сделать с миром?
Я уж размечтался и забыл, что нужно думать о том, открывать мне глаза или держать их закрытыми всю жизнь. Нужно для начала с этим разобраться, а уж потом возвращаться к вселенским масштабам.
Конечно, я не стану просыпаться. Зачем? Здесь мне гораздо интереснее и приятнее. Я хочу жить счастливо. Там это невозможно точно. Здесь, наверное, тоже, но я ещё сомневаюсь. Там я уже знаю наверняка. Я просто останусь там, где чувствую себя лучше. А чувствую я себя лучше здесь.
Вообще, я нигде себя хорошо не чувствую. А если чувствую, что это никак не зависит от окружающего меня мира. Но такое редко бывает. Обычно моё счастье, как сон. Даже вернее сказать, как бессонница. Я лежу и жду, когда наконец усну, но заснуть никак не получается. Так у меня и со счастьем. Я всё жду, когда мне станет хорошо, но всё остаётся таким, каким и было.
Решено, я останусь здесь навсегда. Здесь всё так замечательно, здесь я уж наверняка смогу что-то изменить. Если не весь мир, то хотя бы себя. Но хочу ли я этого? Кажется, всегда только об этом и думал, но это мне нужно? Если бы у меня сейчас был шанс сказать что-то всему человечеству, то что бы я сказал? Я бы отказался, ушёл к себе в комнату, заперся бы от мира. Только в моей голове у меня много важных тем, но озвучить я их не могу. Да и выбрать самую главную тоже нельзя. Если бы у меня был шанс что-то изменить, я бы его использовал?
И тут меня переполнила какая-то злоба. Я оттолкнул руки, которые меня всё ещё обнимали. Я начал ходить, опустив ладони в карманы. Я ничего не видел, но ходил не волнуясь, что могу во что-то врезаться. Это простор разума, и я сейчас именно в той его части, где пока ещё пусто. Что здесь появится, зависит от моего решения.
— Нет, не могу я так. Я совсем не такой. Я другой, — я заговорил раздражённо и зло. — Остаться здесь и дать тому миру погибать. Кто-то ведь должен всё изменить. Нужно хотя бы предпринимать попытки. Исход очевиден, но иногда случаются ведь чудеса. Я просто не могу остаться здесь. Здесь всё и без меня в порядке. А там… Там столько людей, которые могут всё изменить. Может, оставить всё на них и всё же остаться?
Я разозлился на себя ещё сильнее.
— Нет, не вариант! Они все довольны. Их ничего не тревожит, их всё устраивает. Они не представляют лучшего. А мне так хочется, чтобы они это лучшее не просто представили, я хочу, чтобы они его увидели.
Мне стало не хватать воздуха, я почти задыхался.
— Нужно решать! Нужно решать немедленно. Остаться здесь или вернуться туда и попытаться хоть что-то исправить. Что разумнее? Разумнее оставаться. Но ведь один безумный старик сказал мне однажды, что всё не так, как нам кажется. Всё совершенно наоборот. Он был психом? Или псих я? Поступить так, как мне кажется неправильно? Тогда я сделаю правильный выбор. Почему всё так сложно? Почему мне так сложно выбирать? Ну так что, я решил? Решил или нет? Нет!
Ну и отлично! Так даже лучше! Что за глупости! Только зануды думают наперёд. Просто выбери что-нибудь, а там уж всё само собой как-нибудь решится! Но если я сделаю неудачный выбор, я не смогу себе этого простить. Но ведь любой выбор неудачный! Конечно же мне будет казаться, что-то, чего я не сделал, вышло бы в тысячи раз лучше того, что я сделал. Так всегда бывает. Потому что-то, чего нет, мы любим больше, чем-то, что у нас уже есть. Поэтому любой вариант окажется неправильным. Я могу решать со спокойной душой теперь. Я себя успокоил.
Чего я хочу? В смысле, зачем я живу? Какова цель? Где я её добьюсь: здесь или там? Я хочу изменить мир, хочу внести свой вклад, хочу помочь каждому и при этом не забывать о себе. Да ведь это невозможно. Но не важно. Если я хочу что-то исправить, то нужно проснуться. Там нужно многое изменить. А здесь нет. Всё, что происходит здесь, происходит всего лишь в моей голове. А там, где я сплю, там всё настоящее. Ну, а вдруг это сон внутри сна. Тогда даже я спящий всего лишь плод воображения. И после этого я ещё слышу заявления, что наш мир не так уж и сложен. Он сложен, не мы его усложняем, он сам по себе таков.
Я хочу изменить это мир! Сделать счастливее каждого невозможно, но я хочу сделать счастливыми тех, кому это нужно. И я совершу, возможно, самую главную ошибку в своей жизни. Я открою глаза.