Their Story

- Идите к черту! – разрывая обыденную тишину однотонных улиц, вроде тихо, но различимо для многих таких же серых обитателей города, огрызнулся самый незаметный житель, маленький на вид паренек с пустым взглядом. Тонкий трепет его голоса легким эхом повис в воздухе, донося повторный звук удивленным людям. Странным парня никто не имеет права считать, ведь все оттенки от белого до черного этих районов приводят к срывам не его первого. Жизнь без шума колес по асфальтированным транспортным дорогам, откуда исходит слабый, привычный всем аромат бензина, разбавляющих теплым летним цветом цветов, стройных гигантов – деревьев, без пробегающих мимо пушистых комочков одиночества, ровно настолько же печальных, как и лишенные их звериных жалобных голосков улицы, улицы, не обделенные разными приятными вещами простого заселенного пункта. Унылая панорама города открывается со смотровой площадки, вершины этой пустоты - высокого осыпающегося утеса над уныло бродящими человеческими душами, живыми мертвецами, можно сказать, даже бывает действительно не думающими о своем передвижении. Только постоянно делают новые и новые шаги навстречу бесящим домам, надоевшим видам, трущобным пустотам, тошнотворным ограниченным территориям. Удручающе, правда? Это старый город, вернее то, что от него осталось, а, пожалуй, это вообще такое место, которое изначально ничем не отличалось от пустыря с древними вышками - домами. На узких извилистых улочках изредка начинают стираться человеческие следы, но, будто по команде, в тоже время появляются новые отметины босых ног и грязных подошв. Люди оставляют свой след в каждом месте и каждый день. Кто-то же просто сдается, ступая на пустой кусочек разломившегося асфальта, и надолго останавливается, ожидая не то смерти, не то, может, знакомого, который в конечном счете всё равно придет затаптывать тот другой участок. Где-то по-прежнему продолжается борьба за жизнь, человек привычен ко всему. Узорные решетки и цветущая герань – просто красиво? Нет, это счастливая сказка для ребенка, чтобы хоть на мгновение тот погрузился в любование этим пейзажем в своих мыслях, забылся от страшного мира за разбитым окном своего дома. А мама посмотрит на наивную улыбку любимого дитя, но ни за что не повторит его простой жест, обычно это заставит сердце сжиматься от боли. Эта улыбка не сможет светиться радостью всего через пару лет, что мать прекрасно знает. Понимание реальности очень жесткое наказание. Но в пустом городе всё равно найдется место новой душе, иногда это даже дает надежду взрослым, что тот станет Интересен другим, поистине живым душам за отгороженными стенами, и запертым выпадет шанс хоть мельком поймать взглядом слабый солнечный лучик. Ха, кто-то даже и не знает, что есть такое светило среди их густых туч и «бесслезного неба». Скитаясь, бестолково пошатываясь, или действуя на пошатанную психику окружающих, приплясывая глупыми движениями, люди пытаются найти занятие. Некоторые даже веселятся, от нечего делать, отшучиваясь перед собеседником дуратскими гримасами. Приводит ли это к дракам? Тоже нет, среди таких свихнувшихся, как, по мнению угрюмых и безнадежно омертвленных душой жителей, мало когда находятся те, кто за игнорирование этих выпендрежек может разозлиться и ударить, ведь понятно с самого начала, что услышать что-то веселое в ответ шанс один на миллион. Здесь нет убийц. А смысл расправляться и так с нежелающими жить зомби? Но нередко просто посреди места для боразжения машин навстречу ветреному порыву, которого тут тоже нет, сцепляются совсем потерянные, что приводит к намеренным смертям, пусть никому из наблюдателей до этого и дела нет, но и убийцу забивает до того же худшего из всех состояний человека предсмертного дергания собравшийся народ, как совершеннолетние страдальцы, так и познавшие огорчение от решет своего мира дети. Трупы всегда летят в яму, куда относятся первыми подхватившими тело на руки, так называемыми добровольцами. После потасовки все расходятся на тропинки, где плелись до избиения, мысленно хоть на секунду пропуская мысль: «Хоть бы не я был следующим». Здесь нет убийц, ведь будет глупо назвать так весь город. Это смирение. Это такое личное сосуществование. Вернемся к началу, и нет, не к тому, с чего случилось это отделение какого-то обычного района от нормальной жизни, бесполезно говорить, ведь и они не знают всей тяжкой истории, была ли то эпидемия, или обычное избавление от ненужных территорий, всего лишь к началу повествования… Здешний воздух был тягуч и душен, но это не мешало редким ветрам от падающих обломков поднимать с асфальта пыль и швырять в глаза блуждающим. Казалось, что от этой пыли никогда не отмыться. Город, когда-то и бывший живым, усеян серо-чёрными микроскопическими частицами пепла, обволакивая каждый уголок. Шаги отдаются скрипом через тишину улицы, вдоль которой расположилась вереница пустых машин, если разломанные пополам части метала, покрытые сухой грязью, ещё есть возможность с ними сравнить, а то и совсем скоро с землей сольются. Повсюду разбросаны различные предметы, ставшие теперь бесполезным мусором. Медленный парень то и дело разглядывал свои кожаные армейские ботинки, покрывшиеся многослойной грязью и той самой пылью. Трёхэтажное здание, находящееся в самом центре города, тот обернул уже на четвертый круг, сегодня что-то подтолкнуло, заставило, или же обыкновенно навеяло подростку в бледно-красной от зашерканной на ней грязи толстовке пошататься вокруг на удивление необычного незнакомого здания, служившего раньше больницей, но превратившегося в жилое помещение для умирающих. Звук его неспокойного дыхания нарушает бесконечную тишину улиц с новым тяжелым вздохом и постепенным выдохом. Проносится небольшой ветерок от упавшего элемента крыши соседнего дома, поднимая пыль, и снова швыряя ею в рот, на что тот с отвращением отплёвывается. Гулкий шлепок пронесся почти за километр с таким же четким оттенком громкости. Девушки, стоящие совсем бок о бок с пролетевшим обломком, пошатнулись от неожиданности и на продолжительное время остановились оглядеть саму крышу, но издалека. Чувство самосохранения есть у любого из нас, будь то и житель того мертвого города. (Хэй, ну прислушайся, какая мелодия, эхо до сих пор гудит!) [Ну так, что-то новенькое. Ах, нет, прости, у нас же тут каждый день всё рушится!] (Наши с тобой мнения совпадают, действительно странный день.) [Соглашусь тобой.] - Идите к черту! – поняв, насколько сильно нужно уменьшить громкость своего голоса, парень еле-еле шепотом, да и про себя, буркнул, - Достали уже с комментариями. [Звеняй уж, но нам как бы скучно.] – назойливо проскрипел размытый голос. «Скучайте как-нибудь без меня» - подумал опять же только на вид подросток, с усилием вдавливая миниатюрную ступню в проплешину земли в прямом смысле на гниющей дороге. Он плелся крохотными шажками, ставя невысокий каблук возможно и красивого ботинка к носку обуви соседней ноги, и наоборот, меняя положение правой за место левой, стопой к стопе, осторожно передвигаясь «кирпичиками», чтобы протянуть время своей скуки. С каждой новой порцией пыли в своем рту, парень чуть увеличивал расстояние для шага, а когда на какой уж заход заворачивал за угол древнего больничного здания, где плесневелый асфальт начинал заменяться гнилой почвой, он снова уменьшал длину удаления одной стопы от другой. И так круг за кругом, не говоря уже о дне за днем, годах за годами. Постоянный цикл? Можно, конечно, назвать это нескончаемым круговоротом скуки, но всё же желание жить борется с таким чувством глубоко в закромах разума, было бы это новостью. Движение это жизнь, а жизнь, получается, желание двигаться. Такое понятие властвует в его мозгу, да и почти у всех здешних жителей. Ведь если это понятие отвергнуть, то скука станет циклом, а это уже зомби. Однорогий с этим смиряется, поэтому не может противиться переменной ходьбе и игнорировать его же голос разума. Два голоса... Мини POV. Фамилия, имя, отчество, всё то, что считает чушью добрая половина всех нас, отрекнуто и мной. Но у меня есть прозвище для решения проблемы со страстной охотой общаться с похожими, отличающимися людьми. Я Однорогий. Не то, чтобы все мы, люди за стеной, демоны, я один. Я такой. Среди седых длинных прядей отчетливо виден черный рог, залитый ярко густым отблеском смолы, которую я, будучи ребенком, видел в книгах. Неприятные в сочетании цвета, но особенно интересные шутникам дурманящим душу, испытывая мою волю, те кричали в спину, прямо в лицо или из выдавленных окон эту чертову фразу «Черно-белый дьявол!». Но подавно это уже успело стать былью, новой некрасочной сказкой. Как рог появился, мы не помним, мертвяки вокруг не знают, когда перестало отвлекать необычностью – тоже заплыло тяжелыми серыми буднями. Мы и не уверены в причине белизны наших волос. Струями стекая с плеч, они прячут разбитые безнадегой серые очи от пугающих глаз поблизости, скрывают часть страшной картины нашего города, которому можно лишь подчиняться, но нельзя привыкнуть. Это единственная защита. Я настолько слаб, ведь даже не могу представить, в кого мог бы превратиться, не будь их рядом, этих заблудших чужих душ внутри меня, только по обратную сторону личности. Растроение эго, или как ли назвать свой спокойных отдых, когда всё, что я чувствую, сводится к подобию безуспешных попыток коснуться воздуха, а то, что позволительно слышать – противное бурчание и безостановочный ропот двух различных по тонам голосков. Снова осязая частицы мира, я буквально просыпаюсь, снова бреду сам по себе, в голове отвечая и спрашивая ненужные, но опять же менее скучные, чем население района, странные вопросы и простые ответы. Очень спокойно. Я вновь сам веду тело, что мне приятно. Кто настоящий? А мне последует утверждение, что мы не должны искать разницу.

***

Опечаленно поглядывают люди на огромное черное небо, пусть на самом деле это оно безразлично следит за мелкими тараканами на своем «дне». Для лишенных солнца ночь наступает с усталостью. А та в свою очередь наступает после долгих прогулок. Покачивая рогатой головой, один из этих маленьких насекомых после очередного повторного исследования возвращается к такому же миниатюрному, но уютному местечку, называемому домом, где задние конечности погрузятся в расслабляющую пелену, а передним станет позволительно около двенадцати часов ощупывать, даже если и немного порванную, не менее мягкую подушку. Но сон это самое трудное в этом мире, ведь так болезненно осознавать с личного утра, что сладкие пара часов в действительности лишь кучка теплых грез. Но как бы то ни было тяжко, без передышек тело отключится где-то по дороге, и оно полетит в невероятно глубокую яму с трупами, что нередко расширяют для столь обычного прибавления. Однорогому повезло единожды из нее выбраться, когда та была переполнена запахом гнили и разлагающимися костями до краев и с горкой. Путешествие исказилось в его разуме вторым я. А третий отделился от психики сам. А вообще это тут самое нормальное детство. Да и не только детство, старость тоже проходит не лучше, некоторые сами прыгают в объятия реальным мертвецам, протыкая их выпирающими костями немолодую кожу и защищаемые ею органы, навсегда срастаясь с гниющей горой тел. Быстрая смерть, нежели дожидаться собственной кончины. Но дольше сорока пяти еще никто не выдерживал, разве что забытые герои, чьи шкуры еще с рождения вытаскивали за процветающие стены. Пока что и это перестали делать, и дети всё чаще погибают в их пределах. Но чтобы другие живые существа добровольно отправлялись на растерзание скуке и одержимым ею жителям даже не редкость, а просто невозможная теория. Это же мертвый город! Похоже, эта фраза может сподвигнуть к рассуждениям, подобным сочувствию выбравшимся душам. Вдруг, это ради эксперимента и те подавно мертвы? Или же для превращения в частных рабов? Для использования их, как мишень при запугивании республиканской публики на просторах каких-нибудь широченных площадей? Лишь сие факт немного ослабляет зависть к беглецам, и дает подсказку, почему так называемые здешние рождение и жизнь не хотят лицезреть вандалы по ту сторону преграды. На противоположном отражении закрашенного зеркала, где с обеих сторон одни и те же существа. Людей не изменить простой границей, они всё равно останутся созданиями рода человеческого. Хотя, возможно, чуть ли не километровой стеной получится. Но тогда нужна причина. А её нет, от того думаем сначала, почему же, зачем… А Однорогий с этими мыслями направляется прямиком к высокой непреодолимой стене, оставляя больницу позади. Расстояние сейчас до неё просто огромное, и он наверняка выдохнется еще раньше прохождения половины пути, ноги начнут отрываться от земли с большим трудом, возможно, иногда теряя управление, наступать чуть в бок, заставляя хозяина неизбежно падать вслед за собой, но ему не привыкать. Парень позволяет себе передохнуть только тогда, когда те, онемев от утомления, незаметно пульсируют, а при попытках встать, как будто вовсе перестают существовать, даже не отдавая болью. А изредка, если поблизости не так много прохожих, он продолжает движение уже с помощью рук, следуя чертову правилу «Движение - жизнь!». И пока разум не воспротивится этому или лучше не заснет, будет ползти к назначенной себе цели. Поэтому путь его всегда короток, конечно, от того труден, но и будет выполнен быстро, как бы странно это не звучало, любой ценой. Немного погодя, он вздремнет, облокотившись не особо мужской спиной о ту самую стену, толщиной в метров шесть, до которой привычно добрался изнурительной прогулкой, а просыпаться от своего личного болтливого будильника он давно привык в одно мгновение, чтобы успеть заткнуть голос раньше, чем тот заведет речь об обожаемых им сказочных историях. Он весел и всегда бодр, словно любопытное дитя постоянно готов сочинять, где-то приукрашая сказку, а в каком-то месте пропуская грустный момент. Что о втором, это высокомерный гад, живущий в своё удовольствие, если бы конечно была на то возможность. А последнему осталось лишь равнодушие и ум. Ничего боле они не могут о себе понять в условиях, запрещающих саморазвитие личности, пристрастий, характера, разделение на «люблю» и «ненавижу». Всё, в основном, отправляется во вторую группу без вопросов. Помимо ненависти, есть такие приятные вещи, вроде слежки, да, наблюдений за кем-нибудь, пусть и не совсем как сталкерское преследование. Выше над землей, еще выше самых огромных многоэтажек, в каменной, бетонной, да хоть алмазной, нерушимой в общем, стене находилась дверь. Просто единственная щель, разделяющая отрезанный кусок от реального мира, имеющая небольшой уступ, где обычно недолго виднеются разодетые в некие скафандры один-два человека. Ну а где в мертвых окрестностях добывать еду? Это знают обе стороны. Вот и раз в два месяца в деревянных коробках на мини парашютах им отправляют несколько десятков посылок на эти длинные шестьдесят дней, за которые всё, что не съедобно, готовится слиться с местными дорогами и принять участь мусора. Сброс продуктов происходит всегда только настоящей ночью, дабы не поделиться теплым солнечным лучиком с его видеть недостойными. Сегодня именно такой день, а помнят сие по пальцам пересчитать кто. Однорогие тоже хранят это в памяти, всё время надеясь увидеть лучик, а вдруг. И, конечно, первыми понять направление коробки, хотя бы одной. Ведь когда ноги отдохнут от недавней нагрузки, бегать будет намного проще, чем больше вероятность незаметно перехватить припасы, а позже скрыть их в своем домашнем убежище. Но и это уже не ново, а лишь привычная охота. (Первый, мне скучно, давай поговорим, пожалуйста!) - Понял, встаю, - прикрыв рот свисающим рукавом, девятнадцатилетний обыватель аккуратно зевнул, чтобы лишить пыль любой возможности проникнуть в гортань, ведь так нудно потом от нее отплеваться. Несмотря на какие-то давние попытки найти хоть одни работающие целые часы, Однорогий решил лучше привыкнуть использовать для таких дел руки, где примерно отчеркивал кусочком угля минутные полосы. Спустя месяца, и только благодаря своему самообучению из печатных и рукописных книг, но он научился определять почти четкое время. Когда-то у него было много интересных книжек, порванных энциклопедий и учебников, по которым мать до пяти лет учила того читать, из которых парень набрался пусть хотя бы самых важных начальных знаний, которыми продолжительное время дорожил, будто при исчезновении даже единого листочка он мог лишиться сердца. Чтение и сейчас охватывает все уголки разума, правда уже как несколько лет ему не попадалась ни одна новая безделушка, из коей можно узнать что-то интересное, или же обогатить свои знания чем-либо знакомым. Даже листовки и те до неузнаваемости букв разорваны и зашарканы ботинками. – Что-то ты рановато, еще ведь и семи нет, долго ждать. [Что, зад сидеть отказывается?] -Я не то имел ввиду, - снова ответив надоедливым частям себя, парень распрямил спину, полностью вдавив лопатки и бедра в опору сзади. Пусть про времена года ему и не было известно, можно рассчитывать по-другому, ведь даже если лето и зима отличаются моментом потемнения, около десяти часов любого месяца черная ночь занимает место яркого дня. С этого времени и нужно ждать прибытия «кормильщиков», как установили три несдающиеся души с одним телом. (Ребят, не ссорьтесь, может, послушаете мою сказку? Только не кричи, два, это лучше тишины!) [А я и не собирался, валяй.] Радостный визг пронзил выспавшуюся голову и быстро принялся за эпилог продолжительной истории «Жили-были» и подобных представлений, пока добрые братья по телу не отказались от этой идеи. Как и ожидалось, в первые же десять минут сказочника прервал герой-любовник, как бы его нормально назвать, и они сцепились в словестной драке, пока самый спокойный из троицы сменял локацию, от стены до соседнего дома, чтобы дверца другого мира виднелась сразу при поднятии головы. И пусть он уже много раз вел это наблюдение за таинственным проходом, каждый раз сердце всё равно отказывается биться равномерно, как ни в чем не бывало, оно отыгрывает слишком быстрый ритм, который вправду трудно уменьшить до спокойного отстукивания. Сердцебиение тоже странная штука, коей каждый человек не способен противиться. Сейчас есть шанс, малейший и почти невероятный, что дверь распахнется на закате, что луч успеет добежать и покрасоваться перед любопытством парнишки, столь жадно жаждущего его хоть раз в жизни увидеть. И сумасшедший орган заинтересован в незнакомом явлении не меньше, сообщая вместе с новыми ударами об этом обладателю своей громкой мелодии. [Даже не надейся, нам тут всегда в сероте тухнуть.] «Я это знаю» - говорил Однорогий в первом часу ожидания, отвечал в следующем, и уже со спокойным сердцем равнодушно шептал ближе к назначенному времени выброса съестных посылок. Отчертив угольком одиннадцатую полосу часов, тот резко одернул голову вверх, направляя взгляд к чуть приоткрытой двери. И снова два космонавта на маскараде. Глупо укутанные в несколько одежек и с действительными шлемами космонавтов на голове они напоминали скорее веселых снеговичков, нежели с омерзением выполняющих свою работу кормильщиков. Один из них поочередно подавал коробки напарнику, стоящему на краю уступа и перед тем, как бросить ту вниз, проверяющему крепления парашюта. Первую посылку парень упустил из виду из-за желания рассмотреть отправителя, а парашют новой слишком быстро раскрылся, уплывая вместе с необходимыми вещами по воздуху на другой край стены. Теперь пришло время для третьего запаса продовольствия, который парень уже не мог пропустить, ведь пока люди еще не переполошились, можно незаметно скрыться с коробкой, а то и двумя, если повезет. Вот огромные из-за тряпок руки сжимают деревянные грани, чуть приближаясь к самому концу выступа, мужчина ли отпускает коробку прямо под ноги, будто чтобы та специально приземлилась совсем рядом. Однорогий стартовал чуть раньше оправления третьей посылки, поэтому так уж ему повезло перестроить зрачки на свою цель, пусть и для распознания её направления, а поймать себя на мысли, что человека он есть не станет, ведь вместе с Его едой навстречу далекой земле направлялся тот самый мужчина. Парень, не останавливаясь, смотрел на повисшего на тонкой веревке вверх ногами и с прицепившейся одним из ремешков к его рукам коробкой перевертыша. Та замертво к нему привязалась, несмотря на старания от «деревяшки со вкусняшками» избавиться, поэтому, прижав припасы ближе к груди, вытягиваемый за ногу бедолага продолжал более-менее спокойно висеть. Как и приближающийся рогач, трепетно дожидающейся своей еды, он ждал спасение. Знаете, не идите в разведчики, коли сноровки нет, трос порвался, а и не удивительно будет, что его кто-то обрезал. И, полностью прижавшись всем телом к коробке, которая сопротивлялась открывать парашют, напуганный до чертиков объект преодолевал оставшуюся половину расстояния к чужой земле, уже молясь только о сломанных ногах. (Лови!!) [Коробку!] Уж как это бывает в такого рода фильмах, у героя-самоучки получилось опередить летящего в финише на его точку, развернуть стопу на неизвестно какой угол, чего не смог выдержать ботинок, отрывающийся кожей от более твердой подошвы, передавая свою роль голой стопе, всё так же бороздящей по раздробленному асфальту. Дальше вывернуть обе руки так, чтобы при соприкосновении одной чуть отпихнуть коробку, а второй обвить за бедра отправителя изначальной цели, а потом в этом положении изменить ракурс падения, поддавшись со всей силой вперед. Благодаря крепчайшим мускулам ног, которые изо дня в день неимоверно сильно истерзаются однорогим демонёнком, закаляясь в пробежках, получилось впиться пальцами в щель на земле и передать напряжение голеней выше по бедрам к кубикам пресса на животе, в руки, а закончив распределять силу по телу, уже развернуть незнакомца на девяносто градусов в сторону. В принципе, вышеперечисленные действия прошли донельзя удачно, не считая расхреначенной камнями пятки, и оба пострадавших полетели вновь к неизменяемой веками стене, по пути лишаясь преступницы с кашей вместо продовольствия внутри, что посмела потянуть за собой вниз человека. Прокатившись в обнимку по царапающимся осколкам, накрепко обвивший район поясницы и уткнувший чужую голову в свою грудь Однорогий стал слегка притормаживать самыми основными в этой операции ногами, что каким-то образом помогло тому понять, что спасенный недоптиц подавно потерял сознание. Кататься они перестали, от чего ошарашенному и возбужденному таким интереснейшим путешествием чертенку, сохранившему свой рог в целости и сохранности, наконец-то вернулась возможность выговориться, конечно же, своим настолько же шокированным эго. Тот тихо смеялся, пропуская сквозь хохот и отдышку дрожащим голосом восхищение: «Потрясающе!», «Шикарно!», что поистине было так. Голоса пылали счастьем и терзали голову еще более грубыми, но идеально подходящими фразачками, совсем забываясь о совершенных действиях. Растерзанная левая стопа не была принята во внимание так же, как и глубокие порезы по всему телу, ведь единственное, что сейчас могло заставить спасителя волноваться, это мило и очень-очень слабо постанывающий подросток, а по-другому увиденное и не назовешь. Не продолжать же считать мужчиной совсем маленького в размерах подростка с нежным голосом. Неужто, один из обнимающейся парочки может оказаться и девушкой? Ослабив хватку правой, всё еще крепко прижимающей голову, ладони, Однорогий попытался ту аккуратно приподнять, во время исполнения чего осознал, что космонавтский шлем слетел, да и, похоже, что в отличие от надоедливой коробки уже начал расставаться с черепом в недавнем полете. А после веселых «покаташек» и вовсе разбившийся головной убор остался лежать неподалёку от продуктовой каши, где по разные от них стороны так же одиноко валялись лоскуты плотных одежд. Как мама ласкает дитя, парень нежно провел по темным волосам средним пальцем, отводя пряди за лоб и успокаивая потихоньку своё сердцебиение. Дальше, подтянув стройное тело лицом к лицу, чертенок, не теряя ни мгновения на односторонние переглядки, подхватил расслабленные ноги, без проблем перекидывая одну за другой через поцарапанные свои и отправляя те висеть на руке, перестраивая по пути и торс спасенного незнакомца, чтобы голова того устроилась на чужом плече, а пятая точка уютно пристроилась на более крупных бедрах. Так то поза была самой простой и удобной в данной ситуации, но из-за давления на ноги, вскоре Однорогий, кроме необходимых припасов ничего ловить не собиравшийся, почувствовал неприятную боль от ран, особенно опорной пятки. [Супер! Что, экзотики захотелось?! Ты его жрать собрался?] (Не кричи, дурак, да мы же спасли этого ребенка! Это же ребенок?) [А тебе не кажется, что в таком случае мы немножко, ну чуть-чуть совсем, педофил?] - Тихо, тихо, сейчас разве это важно? Это ж экстрим на всю жизнь! Да и человек из того мира разве не лучше обычной жрачки? – периодически запинаясь на нервную отдышку, парень с дикой улыбкой разглядывал то, что предпочел свежей пище на целых два месяца. Новое лицо немного шокировало, а чем-то наоборот очень радовало. Благодаря приподнятому положению головы, можно было с легкостью увидеть небольшой мужской кадык, который единственный отвлекал от миниатюрных женских губ, самого красивого ровного носа и длинных ресниц, что фактически точно были девичьими. Волосы, заплетенные тогда в хвост, в распущенном состоянии добирались бы примерно до того самого кадыка, и, пожалуй, это было бы нечеловечески милое коре, как уже начали представлять веселое эго на пару с первым. Груди, конечно же, тоже не было, пусть из-за утепленного костюма и смотрелась та раза в три крупнее. А касательно легких ножек, то без снятых Однорогим массивных сапог они выглядели даже детскими, что заставляло задуматься не только над возрастом спасенного, но и над наличием мозгов у людей, пославших его с огромной высоты кидать тяжелые коробки. Чертёнок так бы и сидел на земле со сжатым в объятиях своих теплых рук подростком, только в паре десятков метров послышался привычный грузный шлепок, повлекший за собой долгое эхо. Посылка? Не прошло и десяти минут, как нашли нового работника для их выброса, одетого в совершенно те же лохмотья, что и предыдущий. По крайней мере, нигде поблизости не висело в воздухе даже слабейшего человеческого дыхания, что значит, еда не была замечена. Да что ж за счастье в один день столько привалило! [Хорошо, теперь я спокоен. Но нам придется бежать.] (Очень быстро!) [И возможно по воздуху…] Моментально пересаживая дорожайшую на сегодня добычу рядом с собой, цепляясь за каждую секунду, наш охотник с треском оторвал рукав собственной толстовки, стянул и отбросил в сторону крутившийся на голени ботинок без подошвы, не касаясь раны на пятке, принимаясь за перевязку подручным «бинтом». От смягчения тканью стало намного проще наступать на острые камни, что могли бы занести заразу в открытые порезы. Когда теми же ловкими движениями парень усадил себе на спину добычу, снова в основном придерживая ноги, он быстрым шагом направился в противоположную от четвертой упаковки припасов сторону. Туда, где велась беседа треснувшего шлема и виновной коробки. [Слушай, мы можем не успеть за целой едой!] - Успеем, я понял, куда та приземлилась, ты же видел тот белый дом в два этажа? На его крыше, а отсюда хорошо просматривается её территория, пока люди еще не сориентировались у нас достаточно времени! – наклонившись к цели, парень проворно вскрыл ненадежное хранилище, забрасывая к перемешанным между собой продуктам и обновку в виде головного убора. С усилием выдернув привязанные ремешки, он использовал их как ручки пакета, просунув через них ладонь и оставив висеть на сгибе локтевого сустава, что вместе с грузом на спине служило непростой ношей. – Так, теперь за последней. Боже, пусть мне повезет! – похрамывая, тот упорно бежал навстречу зданию с надеждой на окончание этого удачного кросса*. Подниматься по лестнице было жесточайшим испытанием, которое состояло из риска уронить задний перевес, мирно сопящий над ухом. Посылку никто не забрал, причем, судя по пустоте улиц, и не собирались. Лишь где-то вдали виднелся столпившийся народ и еще два парашюта, заходящих на посадку. Проделав ту же операцию по замене ремней, Однорогий повесил третью добычу на свободную руку и направился к убежищу, дабы спрятать и рассмотреть «обновки». Ведь теперь на его спине уже не простая бездушная деревяшка с продуктами, а живой милый мальчик, мальчик из мира по ту сторону безумия.