stuck (сборник)

***

Город, как огромный поток, бешено стремящийся ко дну водопад. Льется ток, гудящий и режущий, голубые искры и такого же цвета автобусы, желтые фары; на дворе октябрь надцатое число безвременья; белые провода, наушники — вакуум — и время тоже — — вакуум — Где ты?! Ванна перед Сэюном расплывается в серо-белых разводах очередного утра. — Сэюн? Стук по двери яростный. В ушах звенит. Пятна то круглые, то немного похожи на распластавшегося осьминога, то и вовсе кляксы, что вытекают в причудливую дорогу. — Опоздаешь в студию, Сэюн. Донхун недавно сказал: — Осень. Осень. Она горит послеполуденным солнцем в мешанине опавших листьев. Горит яркими лучами, словно это ее последний день, и лезет языками рыжего пламени, посланная оставить несходящие воспоминания. Горячая вода плавит кожу до красноты, и Сэюн потирает предплечья, понимая, что обжигается не чувством, а зрением. Это рак, в последней стадии. Неизлечимая болезнь времени и обстоятельств, не обойтись без переливания крови, но чью кровь пустить в собственные вены? — Я бы хотел быть донором. Донхун, в отличие от Сэюна, многословен. А мир — статичен. Они встречаются всегда в стенах студии. Донхун как будто появляется из ниоткуда. Его волосы хорошо уложены, а кожа — мягкий фарфор. Губы — мечта художников, линии чёткие и манящие своей очаровательной сладостью. Донхун соткан из волшебства и яда. И в глазах у него — антивремя. — Ты там был? — Где? — В южном крыле. Донхун качает головой. — Там что, призраки водятся? — Разве только один. Донхун знает, что имя сэюнова призрака Пак Джунхи. Он смешливый, тощий и весь полон горящей осени. (- Осень, — говорит Донхун.) — Там танцевальный зал. И там никто не мешает. Все начинается в танцевальном зале. В зеркалах во весь рост. В софитах на потолке. В отсутствии слов. Все продолжается в типичных городских домиках, куда везёт автобус цвета искрящегося тока; среди фар жёлтого цвета осени, что слепят глаза. Сэюн танцует, как умалишённый. Он воображает полный зал людей, их, смотрящих в него глаз. Некоторые выражают восторг, а другие — пошлость. Лица он не различает, не запоминает, хотя знает, что придется — такая работа. Донхун где-то рядом, спотыкается через собственные ноги, и музыка останавливается. — Ещё разок? Джунхи вытирает лоб тыльной стороной ладони. — Дождемся Бенквана. Если честно, мое тело меня совсем не слушает. Сэюн даёт Джунхи воду и ловит злой взгляд Донхуна. Это так смешно, смешно, как шутки из Дедпула — кто вообще воспринимает их всерьёз, — на один раз. Донхун думает, что Джунхи из-за него тормозит тренировку, прикрываясь собственной усталостью, а Сэюн ворует его крошечное внимание. — Ты бы должен его ненавидеть. На меня он обращает ровно столько внимания, как и на тебя. Дом. Два окна и два балкона. А после ещё два окна. Они чередуются шахматкой и повторяются. Создают ужасающую картинку бетонного мегаполиса. На столе идеально вычерченная геометрия чувств. Белая скатерть с кофейными пятнами, расплывшимися медузами — пролитая пару минут назад вода, перекрещенные палочки для еды. И пустота. — Я тебя не ненавижу. Оно само, — Донхун жуёт губы. Здесь, в общей кухне, он раскрывается, рассыпается, как неумело вскрытая упаковка риса — белым по белой скатерти, в естественной пустоте сливаясь, возвращаясь к своему началу. — Иногда я думаю, что получаю от тебя даже больше, чем от него. — Звучит так, будто вы расстались. — В таком случае, наша история расставания особенно глупа. Она даже не началась. Не было какой-то точки отсчёта, вроде той, — Донхун упирается руками в плечи, толкая к стене. Он зол, но теперь Сэюн понимает: не на него или Джунхи; злоба Донхуна глубже и крепче любых скрижалей, и направлена она на него самого, — что сейчас между нами. Сэюн подаётся к горящим золотом осени губам и собирает вкус пожухлых листьев, последнее тепло солнца, судорожно цепляющиеся за голые ветки, ровно как Донхун в его бока: больно давит в живот, щипает и короткими ногтями в кожу — — деревья осенью держаться только корнями — — остаётся две тонких краснеющих линии на каждом боку — два окна и два балкона — простая геометрия бетонных чувств. Сэюну льстит, что Донхун целует его по собственному желанию. Сэюн, впрочем, только за. Шахматка белого стола плывет, и Сэюн толкает Донхуна к ней, на секунду приподнимая под ягодицы, и чувствует — неуверенно, соскальзывает, — Донхун обвивает ногами. Пустота становится кроватью, скатерть — белой чистотой, которую они — полчаса спустя (спустя жаркое, смешанное в густую манку дыхание, подсахаренное неловкими просьбами раздевать не полностью — достаточно пока и так; не оставлять следов на хрупкой хрустальной коже, какое бы медово-солнечное, целебное не было прикосновение чужих губ) — пачкают. спуская белое и липкое поверх ладоней, поверх пустоты, смешивая себя с ней. * Пот катится со лба, впитывается в ворот черной футболки, которую разве только выжимать. — Мы скоро сотрем полы до земли. — До тектонических плит. А себя — смешаем с бетонными. Танцевальная студия — маленький мир; самовозведенный храм мечтам и будущему. Внизу — зеркала и стены. Даже окон нет. А снаружи, выше подвальных помещений — шахматка всех утопических городов — чередование окон и стен. Бесконечная перспектива бетона в серо-белых тонах. (Донхун не напоминает про осень) С Бенкваном и Чаном однозначно легче. Рассредоточивается время, рассеивается сквозь листья тонкой субстанцией. Завёрнутое в трубочку — шуршащая конфета, — завивается лентой Мёбиуса, как беспрерывной сладостью. Жаль только начинка подводит: горечь оседает на языке ежедневным послевкусием их с Донхуном поцелуев. В зале душно. От постоянных поворотов — Сэюн сам не рад собственной партии, хотя в целом-то не придирчив и готов танцевать все, — кружится голова. — Ты в норме? Джунхи оглядывает каждого. Щурит свои лисьи глаза, будто без того не хитёр. Сэюн отмахивается. С Джуном привычные вещи работают иначе — — сломанные механизмы под силу опытному мастеру, а новичкам не хватает чутья, — — работают в часть силы, рычаги скрипят и поддаются с трудом. Сэюн не понимает, как починить собственные отношения с Джунхи. С Бенкваном и Чаном таких проблем нет. Правильно подобранные ключи к замкам срабатывают, как четко выполненное движение: Сэюн отражается в зеркалах танцевальной студии. Его правая рука поднимается вверх, а нога — противоположно — уходит назад. В современном танце эмоции важнее техники, нужно прочувствовать. Ноги скользят по полу. Сэюн стягивает носки и начинает заново. Рука-нога — противоположно — подобрать ладони к груди, и опустить подбородок, и раскрыться навстречу огромному непознанному нечто. Джунхи этот номер не нравится. — Слишком пошло, — говорит он. — Слишком резко и слишком много молчания. Сэюн только хмыкает. Да, это резко — иногда он скрючивает пальцы, как если бы его били током; это пошло — особенно в том, что он репетировал с Донхуном, параллельно вылизывая его шею и прижимая к запотевшему стеклу в южном крыле. В этом слишком много молчания. — А Донхуну нравится. Бенкван считает, что Сэюн словно свежая булочка без корки — мягкий, рыхлый, податливый. Тюфяк. Сэюн на фоне энергичного и целеустремленного Бенквана и Чана такой и есть. Но неожиданно для себя, теперь, когда дело касается ещё и Донхуна, он не согласен терпеть. — Донхуну очень понравилось, Джунхи, — Сэюн захлопывает двери танцевального зала. Современный танец открывает знание своего тела. Кроме слов: диафрагма, кинезиология или соматика, открывает обычное: — Осень. Донхун находит Сэюна в южном крыле. Сбегает из дома на ночь сюда. — Почему тебе не противно? Донхун скользит пальцами по влажной коже: Сэюн выполняет прыжки и перевороты не меньше пятидесяти раз, разучивая бесконечные правила бетонного мира, в котором его встречают пустые глазницы окон. Он не видит разницы между белесыми новостроями два на два, с темными зашторенными стёклами и мутным стеклом зрачков девочек-фанаток. Что они говорят? — — Вау! — — один пустой звук. Донхун трогает мокрую футболку, тянет ее вверх, снимая с Сэюна, и заменяет тепло собой. Сэюн целует фарфоровую кожу, что пахнет ветром, температурой плюс пять и фарами проезжающих машин, подсвечивающих дорожную пыль. — Я хочу тебя. Донхун ноги на пояснице — в замок. Падают на самое дно с грохотом. На лице Донхуна тени от волос и плеч Сэюна; темно-серый — единственный цвет, который Сэюн может ему отдать. — Господи, ну ты же не меня хочешь, а Джунхи. — А ты разве меня?! Разве меня ты представляешь все это время, что мы… Донхун хмыкает и толкает прочь. Бесполезно говорить вещи, которые известны им двоим. (В этом танце слишком много молчания, — говорит Джунхи) Сэюн смотрит на его лопатки и спину, позвоночник. На то, как Донхун шарит руками, вытягивая одежду из смешанной кучи их воспоминаний. — Да ничего я не представляю. Я напрочь лишён чувств и фантазии, Донхун. По-твоему, как? Я забрасываю твои ноги себе на шею, вылизываю твой член и мечтаю услышать, что ты его позовешь?! — Я думал… — Это ещё более бессердечно, чем кричать: «Вау». Ты хочешь попробовать?! Современный танец не требует особой техники. Можно неправильно поставить ногу или руку, упрощать или наполнять излишне пафосным и вычурным узором. Зеркала студии все стерпят. Зритель — глуп и примет пустышку за непонятную им глубину. — Я не собираюсь звать Джунхи, пока сплю с тобой. Разве ты не делал со мной всё то, что хотел бы сделать с ним? Так, как хотел бы сделать с ним? Лицо у Донхуна настоящее, живое. Отражается во всех зеркалах. Размножено на тысячу вопросов и укоров. Он стоит раздетый. Безвольно тянется к полу рукав кофты, собрались в мутную водоросль джинсы, виднеется край запачканного грязью кроссовка. Сэюн опрокидывает Донхуна на гору одежды и целует — мечта художника, — красные губы. Ставит багряные остроконечные фигуры — раскидывает кленовые узоры по коже. Стертый их ногами пол — до самого дна собственной души, — окрашивается в пятна белесой липкой субстанции. — В этом танце так много молчания и пошлости, — говорит Джунхи. (- Осень, — говорит Донхун). — Донхуну нравится, — говорит Сэюн. Бетонная пустота с темными пустыми глазницами тонет в послеполуденным огненном солнце.