Адские машины желаний доктора Готтлиба

В коридорах Шаттердома никогда не было по-настоящему тихо. Даже в пять утра. До сегодняшнего дня — никогда. В ангарах, теперь пустых, взвизгивала сварка и стучали отбойники, переговаривались дежурные, сменяющие друг друга на мостике каждые шесть часов, кто-то тащил ещё тёплые комбинезоны из прачечной (вот и Гейзлер тоже предпочитал стираться по ночам, запустив предварительно в лаборатории центрифугу или поставив охлаждаться агаровое желе. Никто не хотел класть с ним вещи в одну стиральную машину). Кто-то любил торчать в душевых в одиночку, пораньше с утра или заполночь. Тогда, когда в блоке были перебои с холодной водой, из душевых неслась затейливая ругань ошпаренных. В конце концов, Шаттердом был большим муравейником, и жизнь в нём никогда не останавливалась. А ещё сухо щёлкали часы. А сейчас тишина. Добрая четверть персонала базы уже разъехалась, подумал Германн Готтлиб отстранённо. Возможно, даже треть. Все, у кого остались живые родственники или дома на материке. Командование тоже в разъездах. Остальные отсыпаются после вечеринки (о, Германн ненавидел вечеринки, потому что они всегда провоцировали приступ острой жалости к себе. На эту вечеринку его почти тащили на руках, и жаловаться в общем-то было не на что, пока все не напились настолько, что забыли про его существование, но это тоже было предсказуемо). Кое-кто спит на столе в большом зале. Кто-то — на куче хлама в ангарах. Дежурные диспетчера на мостике сонно пихают друг друга локтями. Никто пока не отменял дежурств, но ребята наверняка передают под столом друг другу фляжку. Большая часть всё же добралась до отсеков и спит сейчас по комнатам. Иногда даже — по своим. Сколько за последние два дня было выпито во здравие и сколько — за упокой. Неудивительно, что этой ночью никому не хочется быть одному. Через перегородку всю ночь было слышно, как в голос плачет Наталья, старший диспетчер Альфы. Германн встал в семь утра больше по привычке (и с надеждой на пустые душевые), но ещё и потому, что в крошечной комнате на узких нарах его внезапно скрутила клаустрофобия. Поэтому он пришёл в лабораторию, вымыл доску и ещё раз вымыл доску, и теперь сидел у своего рабочего стола и читал с бука про первые эксперименты с дрифтом, последствия для пилотов и лечение этих последствий. Читать было скучно и противно, примерять на себя все нервные заболевания подряд не хотелось. Многолетний опыт реанимаций, многолетний опыт ночных приёмов обезболивающего (только бы дожить до шести утра, в шесть утра можно будет выпить ещё одну таблетку и, если повезёт, поспать до семи). Поэтому, вместо того чтобы думать об отложенных эффектах вроде потери памяти, дислексии, дисграфии и прозопагнозии, Германн Готтлиб косился поверх бука на вторую половину лаборатории. За жёлтый скотч. На вражескую территорию. На вражеской территории мерзко булькнуло. — Ласточка, — нежно сказал Ньютон, — красавица. Если я хоть что-то понимаю, то у тебя здесь должен быть какой-то аналог лангергансовых клеток. Клеточек. Потому что с такой распределённой массой гормонпродуцирующие по-любому должны быть в каждом органе. И если я их не найду, если эта дрянь разлезется на воду и аммиак, я буду просто потрясающим... твою мать! — Доктор Гейзлер, — сказал Готтлиб, — ты делаешь ерунду. Судя по запаху, этот образец испорчен до основания. — Ага. — Прогнил, как рыба на китайском рынке. — Ага. Германн, тебе действительно нечего делать в половине восьмого? — Вода и аммиак. Ты занимаешься некрофилией, Ньютон. К тому же я вообще не уверен, что это поджелудочная. У кайдзю вообще есть поджелудочная? У них внутреннее ухо как у омара, откуда у них поджелудочная? Булькнуло снова. Доктор Ньютон Гейзлер вытер руки о первую подвернувшуюся тряпку, стянул синие перчатки и безумно улыбнулся. — Знаешь, Германн, если она всё равно уже испортилась, ей не станет хуже, пока мы выпьем кофе? — Для тебя — доктор Готтлиб. Что, настоящий кофе? — Ну, мы же герои. Позавчера я пил настоящий виски. Где-то в Шаттердоме должен найтись для нас настоящий кофе. — Позавчера все пили всё, что горит. Не думаю, что, если здесь был настоящий кофе, он где-то ещё остался. — Тендо обещал достать, я помню. — Тендо где? — Понятия не имею, — сказал Ньютон, — вчера я помню его в общем зале, но когда все уже начали расходиться, он ещё толкал со стола какую-то речь. — Значит, сейчас он спит. — И вряд ли Тендо спит у себя. — Точно. С минуту оба молчали. — У меня есть пу-эр. Настоящий. Пахнет отборным торфом. — Германн, я тебя люблю. У меня где-то было заныкано печенье. С орехами. И я не открывал пачку и даже грязными руками её не трогал. И какой-то сок в коробочке. Доктор Германн Готтлиб поморщился, встал и щёлкнул допотопным электрическим чайником. Гейзлер тяжело плюхнулся на табуретку рядом и начал неловко тереть глаза внутренней стороной запястий. — Ньютон, сходи и помой руки, — посоветовал Германн беззлобно, — сколько ты дряни тащишь в глаза, неудивительно, что они у тебя всё время красные. Оба помолчали. — Ерундой мы занимаемся, Германн, — внезапно сказал Ньютон, — ты думаешь, я исследования сейчас провожу? Да у меня времени даже нет задуматься, что я делаю. Я информацию собираю, как можно быстрее, пока всё остальное тоже не стухло. Ты вообще себе труп кайдзю представляешь? Объём работы? Там одной топологической анатомии — два дня ходить вешки втыкать. Настоящий учёный должен решать узкие проблемы, иначе это не наука, а балаган. Одной электромагнитной железы хватит лет на пятнадцать научных исследований и на три десятка докторских. Мне нужна лаборатория, которая возьмёт эту железу и эти три десятка напишет. Копаться в одном кусочке, понять, как она работает, запатентовать, внедрить в жизнь. А сейчас у меня такое чувство, что у меня всё золото мира утекает сквозь пальцы. Ebuchy финансирование. Ebuchy союз. Ты тоже пашешь в одиночку, но хотя бы все сканы разлома и терабайты данных при тебе. Что я должен был сделать? Пойти к маршалу и сказать: зачем все строят егерей, пусть кто-нибудь оторвётся и соберёт мне МРТ размером с Манхэттен? А может быть, вот так и надо было сделать, и пошло оно всё, а? Германн кивнул. Ему сегодня даже думать не хотелось о физике разлома — его тошнило. Было жалко себя и почему-то Ньютона. О том, что видели в дрифте — не говорят вслух. — Германн, — спросил Гейзлер, заваривая чай, — вот война окончилась, и что с нами теперь будет? Мне дадут лабораторию, и красивые девочки будут писать у меня квалификационные на PhD? Или меня запрут где-нибудь с остатками образцов на веки вечные? Как думаешь, правда, что нас с тобою с этой базы не выпустят просто так? Подписка о неразглашении, невыездной статус, прощай, тихоокеанский союз, и я снова приписан к университету? И опять же, если так, что с красивыми девочками? Нас покажут по телевизору вообще? Да вы оптимист, доктор Гейзлер, — подумал Готтлиб, — потому что чем дальше, тем отчётливее я вижу маленький приют с белыми стенами и доброжелательными медсёстрами, все на одно лицо, или это просто продолжает развиваться прозопагнозия. Разумеется, боли, мигрени, неспособность к чтению и маленький дворик для прогулок. Если не повезёт — что-нибудь совсем экзотическое, например, начну принимать какую-нибудь доброжелательную медсестру за шляпу. О нет, это наш доктор Готтлиб, он выдающийся учёный, тссс, не упоминайте при нём математику. Он начинает плакать. — Германн, ты дрейфишь, — строго сказал Ньютон, — несчастный ипохондрик. Прекрати это немедленно. Всё обойдётся. — Я не ипохондрик, Ньютон. И кстати, это не я в детстве бегал к мамочке с каждым заусенцем. Я никогда и никому ни на что не жаловался. — Точно, — легко согласился Ньютон, — но теперь будем считать, что пожаловался. Мне. — О, как будто бы я хотел. — Германн. Как далеко ты способен зайти в отрицании физического? За что ты боишься? За свои драгоценные мозги? Обеспечить нормальное мозговое кровообращение, пожрать ноотропов годик-другой, и ничего с твоими мозгами не сделается, я тебя уверяю. Прекрати читать эту гадость, мой нейромост, конечно, не бог весть что, но и не настолько примитивный, чтобы оставить тебя идиотом. — Господи, да два дрифт-несовместимых пилота способны запудрить друг другу мозги и потом страдать неврозами до конца своих дней. Мальчишка из «Пурпурного тайфуна» жаловался Тендо, что у него чешется фантомная третья рука. Ты думаешь, два дрифт-несовместимых пилота плюс кайдзю, на минуточку, доктор Гейзлер, огромный коллективный разум, чуждый и злой, — это рецепт успеха? Да если у меня завтра начнёт чесаться фантомный хвост, я не удивлюсь! Я сильнее удивляюсь, что я жив. У нас с самого начала не было шансов. Ты вообще знаешь про первую парадигму пилотов? — «Входи в дрифт пустым»? — Нет, Ньютон, не это. Я говорю о той, которая гласит: «Нервная организация пилота егеря должна быть чуть сложнее, чем у ланцетника, но не очень сильно». Человек с мозгами не в состоянии пережить вторжение в собственную голову. — Германн, это жестоко. — А я ничего не хочу сказать. Райли славный мальчик. Маршал Пентекост замечательный человек. И Хансен... маршал Хансен. И Саша. И Алексис... Мучительно засосало под ложечкой. — Мисс Мори, — торопливо перебил Гейзлер, — мисс Мори умница и не оставляет от твоей теории камня на камне. Она дрифт-совместима с Райли... — ...и это только потому, что влюблённость низвергает человека в пучину идиотизма, — торжествующе закончил Германн, — стоит тебе влюбиться, и добро пожаловать к ланцетникам! Они там через одного дрифт-совместимы. Можно залезать в Егеря, бить кайдзю по всем фронтам и отделаться тем, что у тебя чешется хвост. Потрясающая стабильность. Люди с тонкой душевной организацией могут начинать сажать цветочки. — Германн, когда ты говоришь «славный мальчик», я чувствую себя стариком, — обиженно сказал Ньютон, — мы ровесники. Готтлиб посмотрел ему в глаза и неожиданно рассмеялся. — Ньютон, — сказал он, — я отлично знаю, на что шёл. И я сделал бы это ещё раз. И ещё. Если тебе на минуту показалось, что я жалуюсь, то тебе показалось. Гейзлер со стуком поставил кружку на распечатки и встал. — Отлично, — сказал он, — наш сумрачный тевтонский гений собственноручно поставил на себе крест. Отринул телесность, лёг, сложил лапки и приготовился умирать. Давно нога не болела? Как насчёт мигрени? В глазах часом не темнеет? Готтлиб вскочил с места, и у него немедленно потемнело в глазах. — И ты по-прежнему считаешь, что лучший рецепт от безумия — это хлопнуть горсть пирацетама, набить на пузе татуировку, пить литрами колу и иногда заниматься по утрам зарядкой? Повисла напряжённая тишина. — Снимай пиджак, — миролюбиво сказал Гейзлер, — будем мирить тебя с тем, что мир не состоит из одной математики. Что у тебя есть тело с руками и ногами, и иногда оно хочет колы, зарядку или выспаться. Считай это профилактикой склероза. — Ни за что. — Ипохондрик. Я отлично знаю, как для тебя это важно, не двинуться рассудком на старости лет. Мамочку свою можешь пытаться обмануть. Но не надо теперь делать дурака из меня, Германн Готтлиб. Ньютон сделал несколько медленных шагов вокруг стола, развернув руки ладонями вперёд. Осторожно, как к тигру в вольере, тщательно излучая дружелюбие. И Германн остался стоять. — Пиджак, доктор Готтлиб, — напомнил Гейзлер, — или как ты называешь эту, хм, винтажную штуку? — И это я слышу от человека с дохлой змеёй на шее. Такие галстуки носят только школьницы из группы поддержки бейсбольной команды. Это уже было совершенно неубедительно. Значит, это была победа. Под взглядом коллеги Готтлиб потянул с плеча пиджак, Гейзлер, не опуская ладоней, пододвинул потрёпанный лабораторный стул коленом. — Руки на стол, лбом на руки. Постарайся сесть симметрично, это жизненно важно. Так, почти правильно... Готтлиб выругался по-немецки. — Ох ты боже мой, неужели больно? — с притворной жалостью поинтересовался Гейзлер, не разжимая захвата. — Расслабься, и будет не больно. Гоосподи, как всё забито. Не трапециевидные мышцы, а кирпичи какие-то. У кайдзю на жопе броня мягче. Я не нанимался мять кирпичи. Расслабь плечи, тебе говорят. — Мясник, — прошипел Готтлиб сквозь зубы. — Громче! Я ничего не слышу. — Гаруспик! Ненормальный фанат кайдзю! Чокнутый идиот! — Ага, вот теперь гораздо лучше. Всё, можешь прекращать орать, потому что я начинаю. Сейчас кислород кааак хлынет в мозг, и это будет дикий кайф. Германн глухо выругался сквозь зубы. Кромка стола была острой и немилосердно врезалась в грудь. Тысячу раз, подумал он, тысячу раз я пожалею о своём доверии. И тысячу раз уже пожалел.