Адские машины желаний доктора Готтлиба

Так проходят полтора месяца после победы. Публикации в Pacific Journal of Mathematics и канитель с документами, докембрийские громады обломков «Егерей», пятничные визиты в город с Тендо и компанией, стремительно пустеющий Шаттердом, цветные папиросные короны на Рождество. Работы изнуряюще мало, зато внезапно появляются деньги — наверное, не слишком большие, но кажущиеся огромными и шальными, незаслуженными. Непонятно, куда их девать, но руки чешутся, и Германн покупает себе щёгольское пальто (вместо любимой куртки, оставленной на столе и насквозь прожжённой какими-то телесными жидкостями кайдзю) и зачем-то новую трость. Пару раз они возвращаются после пятничных пьянок только к утру, на казённом транспорте, с отвратительно бодрым Тендо за рулём, и Ньютон, который легко пьянеет и так же легко отходит, засыпает у него на плече на заднем сиденье тяжёлого армейского «Студебеккера». После дневных же вылазок в город доктор Гейзлер возвращается трезвым, зато возбуждённым, и за ним в лабораторию вносят контейнеры и аквариумы, и ещё он притаскивает в карманах всякую китайскую ерунду. Чай в красных фантиках, подозрительные корешки из подпольных лавочек, комиксы, пластмассовые фигурки, камфарный бальзам в жестяных баночках и (откуда-то) дефицитные швейцарские шоколадки. Сеансы массажа случаются два-три раза в неделю, чаще по ночам, когда Германна мучают кошмары. Просыпаясь в холодном поту в половине первого, он не пытается больше уснуть, а сразу идёт в лабораторию. Ньютон торчит там почти круглосуточно, уходит спать перед самым рассветом и, похоже, прекрасно высыпается, — а по ночам, не прекращая трепаться, подхватывает сонного Готтлиба под руки, бесцеремонно тычет его лицом в стол и стягивает с него рубашку. И Германн бессовестно наслаждается прикосновениями и засыпает прямо в процессе, и Ньютон будит его и выгоняет досыпать к себе, и он спит как убитый, и никакие кайдзю не тревожат его во сне. Готтлиб даже перестал носить под рубашкой майки, потому только, что Ньютон находит это смешным. Так Ньютон Гейзлер приучает его к рукам. И вот сегодня он внезапно заговорил об отъезде. — Это будет Нью-Йорк, — мечтательно сказал Ньютон, — они наконец-то перестали ходить вокруг да около, мне дают лабораторию, и при этом я могу публиковаться где угодно и никого в нагрузку мне не повесят. И преподавание. И хорошенькие студентки. Всё будет готово через три недели, маршал Хансен подпишет чёртовы бумажки, и прощай Гонконг, оплот последней надежды. Куда вы направите стопы, доктор Готтлиб? — Не знаю, — честно ответил Германн и задумался. Ещё полгода назад он хотел бы вернуться в Берлин, а не так давно ему предложили руководящую должность в исследовательской лаборатории в Токио, и это тоже было восхитительно, но прямо сейчас ему не хотелось никуда. Он привык и к тому же очень устал. Ребята из техников почти все перевелись на другие базы, вспомнил он внезапно, и даже преданный Шаттердому Тендо Чои собирался отъезжать через неделю, но привыкание к новым людям было тяжким трудом. — Наверное, в Токио, — сказал Германн наконец, но Гейзлер его уже не слушал. Он пристально, словно под гипнозом, уставился на стеклянный цилиндр с мозжечком кайдзю. Сделав неловкий шаг назад, махнул рукой и снёс на пол пару пустых банок. Вздрогнул, спохватился и плюхнулся на колени собирать осколки. Готтлиб покачал головой. — Вы стихийное бедствие, доктор Гейзлер. — Это просто потому, что я близорукий, — отмахнулся Ньютон. — Давно можно было бы лечь на операцию, массу бы денег сэкономили. — Вот ещё. Близорукость это круто. На что бы ты ни смотрел, видишь всегда общую картину. А если подойти и всмотреться, то уже и детали заметны. Привыкаешь так же думать, полезное свойство для учёного, — донеслось из-под стола. — Ах вот как, — сказал Германн ничего не выражающим голосом. — А вот дальнозоркость, напротив, ужасно портит характер, потому что означает по сути неумение ни обобщать, ни вдаваться в детали. Готтлиб быстро пролистнул пачку черновиков, вытянул лист из середины, скомкал его, подкинул на ладони, запустил по ту сторону жёлтой линии и, как ни странно, попал. — Боже, Германн, у тебя кончились аргументы! — радостно заорал Гейзлер. — Я дожил до дня, когда у тебя закончились аргументы. Надо срочно идти в лес и смотреть, что там такое очень большое и интересное сдохло, что у тебя кончились аргументы. Готтлиб как раз раздумывал, не скомкать ли ещё листочек, но тут в дверь лаборатории просунулся Дэйв, младший техник «Страйкера Эврики». — Воду сегодня отключают в половине одиннадцатого, — сообщил он, — кто хочет искупаться сегодня, поторопитесь, до завтрашнего дня всё будет печально. — Спасибо, Дэйв, — сказал Готтлиб, поднимаясь с места, — я, пожалуй, хочу. — Спасибо, Дэйв, — сказал Гейзлер, вставая с колен и отряхиваясь, — но я, пожалуй, завтра. Когда доктор Германн Готтлиб, вооружённый зубной щёткой и полотенцем, дошёл до душевых, там уже было пусто. Последнее время народа в блоке стало так мало, что он всё чаще изменял своей привычке ходить в душевую глубокой ночью, когда нет шансов застать там весёлых диспетчеров (ходивших в душ, как и на работу, сменами), мускулистых техников или подтянутых военных. Некому было больше тревожить столь тщательно оберегаемое личное пространство. От этого было комфортно и почти грустно. Поэтому, когда Готтлиб вступил под прохладную воду, он думал в основном о Токио, и ещё немного жалел себя, и ещё опасался, как бы холодную воду снова не выключили внезапно (акведуки Шаттердома с трудом держали заданную температуру и постоянно норовили ошпарить купальщиков кипятком или окатить ледяным водопадом). Однако ничего такого не случилось, зато в десять минут первого в душевые третьего блока пулей влетел доктор Гейзлер, с закрытыми глазами и на ходу срывая с себя одежду. На ощупь он вывернул кран до упора, фыркая и невнятно ругаясь вперемешку на английском и двух кантонских диалектах, и принялся яростно тереть глаза. Душевые немедленно заволокло густым белым паром — похоже, Ньютон Гейзлер предпочитал мыться под крутым кипятком. Тем проще на него не смотреть, — подумал рассудительно Готтлиб, вопреки себе внимательно разглядывая затейливые узоры. Это были не «рукава», как думал почему-то Германн, татуировки покрывали плечи и спину, спускаясь ниже пояса. Пара картинок совсем свежие и даже как будто воспалённые. В голове промелькнуло непрошеное воспоминание: приходишь домой и снимаешь с татуировки тонкую плёночку, которую заботливо наклеил туда татуировщик. Мееедленно снимаешь. Снимаешь и разглядываешь картинку, вывернув шею, зажав в зубах тюбик пантенола. А потом она полночи чешется, и ты ворочаешься, сгорая от нетерпения поразглядывать её ещё и утром. Потрясающий кайф. О милостивые боги. Если подумать, именно это он ненавидел в Ньютоне Гейзлере больше всего. Ньютон был замшелым кинестетиком, из тех, что хватают собеседников за руки, обнимаются с кем попало, обрывают листики с кустов, щёлкают пупырчатой упаковкой, сладко потягиваются на рабочем месте и ломают корочку на вашем крем-брюле. Даже нормальная для лабораторной крысы социофобия — оба они тяжело заводили друзей, оба не любили большие компании — не мешала Ньютону испытывать искреннее наслаждение от любых проявлений физического. Поэтому Готтлиб только отмахивался от чужих воспоминаний, пока не становилось совсем уж тяжко. Вот как сейчас. Чтобы не думать о том, как приятно (нет, не приятно и не здорово даже — как круто, в терминологии Ньютона Гейзлера, плотно обосновавшегося теперь у него в голове) бы было снять плёночку, он крутанул рукоятку подачи холодной воды, чертыхнулся под ледяным душем и, отвернувшись, нарочито неторопливо стал одеваться. — Рубашке конец, — грустно сказал Гейзлер за его спиной, — ну хоть обжёгся не сильно. Германн, можно я возьму твоё полотенце? — Онетнивкоемслучае, — быстро ответил Готтлиб, но, конечно, опоздал. — Я постираю и верну, — сказал Ньютон, — честное слово. Кто же знал, что она взорвётся. "Лучшие традиции немой сцены", — подумал Готтлиб. Ньютон вытирал растрёпанные мокрые волосы его полотенцем, и сам он стоял перед ним босиком, в незастёгнутой рубашке, и пальцы не слушались. — Отачи и Громила, — очень серьёзно сказал Ньютон, не отстраняясь и глядя Готтлибу прямо в глаза, — но картинка ещё свежая, цвета потом будут поярче, если захочешь, я покажу. Я хочу ещё набить Райдзю со Скуннером, но просто не знаю, где... Закончить свой пассаж он не успел. — О пресвятая Дева Мария, — выдохнул Готтлиб, подхватил пиджак и, в чём был, вылетел из душевых.