Адские машины желаний доктора Готтлиба

Тендо Чои посмотрел на море, и на секунду ему показалось, что море посмотрело на него. Водяная гладь блестела, как хорошо начищенный таз, и то и дело шла мелкой золотой рябью от лёгких порывов ветра. Ветер был холодным, а камни — гладкими и нагретыми. Больше, кроме камней, выброшенного на гальку плавника и ещё Каллисто, вставшей на якорь в крошечной каменистой бухточке, на маленьком острове не было ничего. Море размеренно лизало камни прямо под его ботинками. Оно было неуютным и великолепным. Тендо поёжился. Пахло солью и йодом, и немного — рыбой. Ньютон Гейзлер легко подтянулся на руках и сел на высокий валун рядом с ним, вытирая пальцы промасленной салфеткой. Запахло свежим машинным маслом. — Вспоминаешь? — тихо сказал он. Тендо кивнул. В конечном счёте, на всех переживших войну океан до сих пор наводил мрачные мысли. У всех были свои мертвецы. Но сейчас, в низком вечернем свете, не было ничего красивее океанской глади. Они помолчали. — Ему дали премию мира, — сказал Ньютон, — нобелевскую премию мира. Ну, в целом, понятно за что. Но ты представляешь. — Какой удар, — покачал головой Тендо. Маленький камешек прилетел из ниоткуда и угодил Ньютону между лопаток. — Ай, — сказал Ньютон, — попал. — Мастерство не пропьёшь, — сказал Тендо. Они помолчали ещё. Ветер переменился, и потянуло костром и чем-то крайне аппетитным. — Очень есть хочется, — грустно сказал Ньютон. — Скоро ещё? — спросил Тендо. — Полчаса, — отозвался Ньютон, — и это как минимум. Правильный буйабес не предполагает спешки. Но возможно, я раньше рехнусь от голода. Он потянул носом воздух и обернулся. — Перец, — сказал он, — и лавровый лист. Лавровый лист я, конечно, забыл, но на Каллисто точно был перец. Германн, прекрати лежать, ты уже целый час лежишь, сходи за перцем. — Я уже сходил за солью, — сказал Германн, не открывая глаз, — и ещё отдельно за вилками, и потом ещё за газовой зажигалкой. Это неуважение, в конце концов. — К человеку, удостоенному нобелевской премии мира? — Ко вселенной. Я всеми силами стараюсь сохранить уровень энтропии как можно более низким, но везде, где появляешься ты, тут же возникает её локальный максимум. — Бесится, — уважительно сказал Тендо. — Ничто не может быть унизительней для тех, кто удостоен великих почестей, чем неустанная забота быть восхваляемыми по пустякам, — сказал Ньютон, — Ларошфуко, конец цитаты. Он полагает, что заслужил нобелевку по физике, поэтому и бесится. Эй, Германн, я привёз тебя сюда отдыхать, и ты у меня таки отдохнёшь. Сходи за перцем. Германн сел, прикрывая рукой глаза и отчаянно пытаясь проморгаться. — Тёмные очки бы решили проблему, — сообщил Ньютон. — Ну уж нет. Ты представляешь, как я выгляжу в тёмных очках. — И очень круто выглядишь, — сказал Ньютон, — уж точно круче, чем когда ты постоянно всё делаешь с закрытыми глазами. К тому же, мы могли бы поискать тебе какую-нибудь очень, очень, очень старомодную оправу. Ай. Прекрати в меня кидаться. Тендо засмеялся. — Если бы у меня была искусственная сетчатка, — возмущённо сказал Ньютон, — я бы сделал к ней контакты, чтобы можно было сёрфить в сети с закрытыми глазами или делать дополненную реальность, как в гугл-очках. Не так уж это сложно реализуется. Но нет, этот ретроград предпочёл сделать всё, чтобы было как было. Чтобы просто видеть. Скучно! У него, видите ли, нервы два с половиной года не могут адаптироваться к светочувствительности матрицы, а он корректировать её не хочет и очки носить тоже не хочет, потому что на улицу в солнечный день он почти не вылезает. Зато научился видеть в темноте. Видите ли. Я с ума сойду. Германн фыркнул и ушёл, прихрамывая, по направлению к Каллипсо. — По-моему, он меня недолюбливает, — пожаловался Ньютон. — Пусть тебя профессор Дуглас долюбливает, — сказал Германн откуда-то из-за валунов, — тебе ему как раз финансовые отчёты за экспедицию сдавать. Ньютон чертыхнулся. За отчёты он ещё и не брался. — Сколько вы не виделись? — спросил Тендо. Ньютон загнул три пальца, потом ещё два. — Четыре месяца, — сказал он, — с половиной. “Юпитер” ушёл в море, пока он ещё был в Японии, значит, четыре с половиной. — А ругаетесь всё так же, — заметил Тендо. — А мастерство не пропьёшь, — с гордостью сказал Ньютон. Германн вернулся и принёс перец. — А салфетки? — спросил Ньютон невинным голосом. — О, во имя вселенной, — сказал Германн, сел на тёплую каменную плиту и закрыл глаза. — Ладно, — сказал Ньютон, — всё равно я их скорее всего забыл. Германн подобрал с земли маленькую гальку и подкинул её на ладони. Тендо рассмеялся и поднял крышку. — Отлично, — сказал он, — пахнет просто умереть не встать вкусно. Что ты туда накидал? — Это буйабес, — непонятно объяснил Ньютон. — Лучше не спрашивай, — расшифровал Германн. — Тут какие-то щупальца, — с сомнением сказал Тендо. — У него в принципе странные представления о съедобном, — пояснил Германн, — но это, по крайней мере, лучше, чем дохлая исландская акула. Делай как я: закрой глаза и ешь. — Ещё не готово, — сказал Ньютон, — положи крышку на место, тебе говорят. Фу! А вот кстати пока буйабес доваривается, я как раз успею искупаться. — Ему кажется, — сказал Германн, провожая его глазами, — что он Тур Хейердал. В таком возрасте это, наверное, уже не лечится. Здесь на мелководье сплошняком морские ежи, ядовитые, как собаки. — Вот именно поэтому он здесь и купается. — Он считает, что это очень, как это называется, круто? — Круто? Ты видел его детишек? Вчера “Юпитер” был в порту, ребята давали интервью, я ходил, молодые учёные, глаза горят. Статьи в больших журналах, уникальные данные, восстановление биосферы, экология, а сами выглядят как рок-тусовка. У кого волосы зелёные, у кого татуировки во всю грудь, а половина с такой же бородой. Да они влюблены в него до смерти все. — Да, — сказал Германн с ужасом в голосе, — кстати, о бороде. Четыре месяца назад её не было. — Да ладно, — сказал Тендо, — отличная борода. Вполне вписывается в образ Хейердала. — В образ Хейердала — возможно, — сказал Германн, — в любом случае, ему лучше побриться, перед тем как он понесёт отчёты Дональду. — Скажи это ему. — Ты, вероятно, сошёл с ума. Если я скажу это ему, он не побреется никогда. Вообще никогда, Тендо. По нему не видно, но он умеет быть последовательным. От воды донёсся радостный вопль. — Я так больше не могу, — сказал Тендо и поднял крышку, — сейчас мы поедим, а он пусть плескается сколько хочет, правильно? — Нет, — сказал Германн, — неправильно. Я буду ждать полчаса. Это элементарная техника безопасности. Если там что-то ядовитое, пусть оно доварится с гарантией. Тендо рассмеялся. — Это ужасно трогательно, Германн, — сказал он, — как ты о нём заботишься. — Спасибо, я забочусь только о себе, — фыркнул Германн и помахал рукой перед глазами. Тендо откинулся на гальку, заложив руки за голову, и улыбнулся. Пришёл Ньютон, мокрый и растрёпанный, объявил, что еда готова. Германн взял тарелку из его рук, не глядя, с осторожной уверенностью слепого. — А я всё хотел спросить, — сказал он, — какого чёрта ты вернулся только позавчера, а большая аудитория с голопроектором занята тобою аж до следующего месяца, доктор Гейзлер? — Жизнь в университете подчиняется законам джунглей, профессор Готтлиб, — сказал Ньютон ехидно, — кто первый встал, того и аудитория. — И совершенно необязательно так страдать, — сказал Германн, — тебе MIT давал профессора, а ты отказался. Очень глупо выглядело. — Почётного профессора, Германн, — сказал Ньютон, встряхивая мокрой головой, — а почётный профессор — это можно было вообще наукой не заниматься. Это как Брайан Мэй почётный профессор астрономии. Они думали, что в науку я уже не вернусь. Ну их на хрен со своими подачками. — Брайана Мэя, — строго сказал Германн, — не трожь. — Ладно, — послушно сказал Ньютон, — не буду. Он разглядывал ярлычок на своей футболке. На плечах его сохли солёные капли воды. — Ты посмотри-ка, — сказал он, — “Стирать в тёплой воде. Не отбеливать. Сделано на Земле”. Да это самое космополитическое, что я в жизни видел. Тендо потянулся и сказал: — Ну, это конечно, забавно. Но что-то меняется. С тех пор, как они заключили пакт… да нет, не в пакте дело. Такое ощущение, как будто на самом деле что-то меняется. В голове, причём у всех сразу. Все эти демонстрации с плакатами “я житель Земли”, всё вот это. И ведь правда политических конфликтов стало гораздо меньше. — Кстати, да. О политических конфликтах. Как там Тин-Тин? — спросил Ньютон. — Работает, — сказал Тендо и пожал плечами, — что с него взять. Он же чокнутый трудоголик. Ньютон с уважением покивал. — И всё-таки, — ревниво заметил он, — мог бы и приехать. Тендо сделал страшные глаза. — Когда дело доходит до информационных войн, — сказал он, — нет человека, более, чем Тин-Тин, готового бросаться грудью на амбразуры. Я уверен, он там локти грызёт, что не смог приехать. Ньютон довольно улыбнулся. Начало темнеть стремительно, как темнеет только на больших открытых пространствах летом, как темнеет только в море. Тендо привстал и отложил тарелку. — Как красиво, — сказал он, — красиво и торжественно как-то. — Погодите ещё, — сказал Ньютон загадочно. Солнце село. Был штиль. — Теперь, — сказал Ньютон, — можете смотреть. — Господи, — сказал Германн, встал и огляделся изумлённо, — господи боже. Я никогда ничего подобного не видел. — Это ненадолго, — сказал Ньютон, — год, ну другой, и популяция уменьшится в тысячи раз. Им просто нечем будет питаться. Через десять лет их здесь вообще практически не будет. Зато всю левую органику они пропылесосят на раз-два. Знаешь, сколько видов в этой акватории задушено. Если всё пойдёт по плану, они вернутся. Океан горел, словно облитый жидким пламенем. Морская гладь светилась странным голубым и золотым светом. На берегу было светло от неё, как днём. Волнения в воде создавали удивительную картину: где-то свет сгущался, где-то возникали тёмные полосы. Горело всё до самого горизонта. Ньютон подобрал с земли камень и швырнул его в воду. В том месте, где он упал, вода вспыхнула ярче и пошла кругами. — Скоро, — сказал Ньютон, — здесь снова смогут жить не только морские ежи. — Это вообще планета Земля? — спросил Тендо с суеверным ужасом. — Совершенно земной биолюминесцентный планктон, — сказал Ньютон, — очень мелкий. Скрестили его с кое-какими глубоководными видами, научили питаться всякой гадостью. Светится он совершенно сам, я здесь не причём. Через пару месяцев дойдёт до побережья, к концу года популяция распространится на всю заражённую акваторию. От фотографий будет не продохнуть. Но я вроде как хотел, чтобы вы увидели это, ну, у истоков течения. — Никакой другой, кроме биолюминесцентного, конечно, не подошёл, — подпустил шпильку Германн. Ньютон пожал плечами. — Зато так концентрацию видно просто с обычных спутниковых снимков, — сказал он, — и никаких проб брать не надо, ну, может, раз в пару месяцев. Совершенно инженерное решение, очень в твоём стиле. — Я бы хотел, — сказал Германн, — увидеть это со спутника. Ньютон стащил футболку через голову. — Кто хочет искупаться в космосе? — спросил он, — это совершенно космически и совершенно безопасно. Всю основную дрянь здесь они уже подчистили и превратили в кислород и воду. В основном. — Я, — сказал Тендо, — хрен с ними с ежами, когда ещё доведётся. Он принялся раздеваться. Германн повёл плечами, поддёрнул рукава свитера и сел. Камни были ещё тёплыми. Тепло поднималось по позвоночнику. Ньютон вошёл в воду по пояс. Тёмный его силуэт в воде был окружён нестерпимым сиянием, голубым и золотым ореолом. Там, где он прошёл, вода вспыхивала ярче. Германн почувствовал, как вместе с теплом поднимается и затопляет его с головой странное ощущение. Наверное, решил он неуверенно, это счастье. Ньютон обернулся и помахал ему рукой. С пальцев сорвались синие светящиеся капли. Счастье это или нет, я запомню это на всю жизнь, подумал Германн. Я запомню это на всю жизнь.