Адские машины желаний доктора Готтлиба

— Это потрясающе, — сказал Ньютон, — это, ну, как подарок. Без этих образцов наука бы застряла на месте ещё лет на сто. Очень показательно для генетики — существа из другого мира. Самое потрясающее в них то, что у них точно такая же ДНК, ну, не точно такая же, но тоже — четыре азотистых основания, других, да и чёрт с ним, и механизм передачи информации чертовски похож, и, похоже, у них совсем нет белых участков ДНК, я не я, если эта херня не поможет нам разобраться с человеческим геномом. Я всё понимаю, не смотри на меня так, но я чувствую себя как на Рождество. Просто завален подарками. То есть, я хотел сказать, информацией. Наука беспристрастна, не смотри на меня так трагически. Германн не знает, что ему возразить: едва он успевает придумать реплику, как Ньютон оказывается уже далеко. Он невольно подстраивается под его быстрый, торопливый шаг, потому что его уволакивает за собой этот напор энергии, и, по правде говоря, он вовсе не смотрит на Ньютона, а смотрит под ноги, чтобы не споткнуться опять. Но, конечно, спотыкается. И плёнка начинает ускоряться. Плёнка перематывается быстро, ещё быстрее. Время улетает сквозь пальцы, мимо, мимо, сыплется, как песок, каждый день как песчинка. Потом кто-то нажимает “стоп”, и лента дёргается, возвращая наблюдателя в реальность. В которой кто-то осторожно, двумя пальцами придерживает его за локоть. — Доктор Гейзлер, — говорит высокий, некрасивый, хорошо одетый человек, — я польщён нашим знакомством. Вы знаете, я читал все ваши статьи. Рональда Холланда ещё никто не знает в лицо. На земле валяется истоптанная газета. До закрытия Разлома пять лет и четыре с половиной месяца. Ньютон слегка пошатывается — он пьян и почти счастлив, потому что он из тех людей, кого только законченная работа делает счастливым, и он готов на всё. — Я читал все ваши статьи, — говорит тем временем Рональд Холланд, — и я хотел бы сделать вам особенное предложение. Мы бы, конечно, хотели услышать, что это за предложение, но плёнка снова начинает ускоряться, пока её не останавливает внезапно невидимая рука общего сознания. А теперь мы видим Ньютона Гейзлера как бы со стороны: вот он методично прочёсывает свою лабораторию, заваленную бумагами, реактивами и препаратами, кружками с кофе, распечатками, диктофонами, коллекционными фигурками, комиксами и одним, но крайне ценным ноутбуком. Он движется быстро: карту всего этого беспорядка он привычно держит в голове. Через час на расчищенном участке стола лежит несколько папок, два внешних жёстких диска и несколько флэш-карт, включая вынутую из планшета, гора черновиков и пять рядов дымящихся жидким азотом пробирок и предметных стёклышек. Заиндевелое стекло стремительно оттаивает в комнатной температуре, и Ньютон морщится, глядя на это. Он садится за ноутбук и последовательно удаляет все и каждый из файлов на каждом из резервных хранилищ. Оставшиеся на ноутбуке файлы он зашифровывает чертовски длинным ключом и переписывает на флэшку, флэшку кладёт в карман, после чего запускает форматирование. Остальное — распечатки, черновики и пробирки — он оттаскивает к утилизатору за четыре ходки. Содержимое утилизатора сжигается и спекается в чёрный ком. Ньютон наблюдает за процессом через огнеупорное стекло, ссутулившись и засунув обе руки в карманы. Вместо того, чтобы продолжать работу, он делает один звонок, натягивает куртку и уходит, закрыв лабораторию на магнитный ключ. Вечером он напивается в хлам. Щелчок. Перемотка. Щелчок. Он уронил голову на стол и что-то бормочет. Склонившись над ним, Германн внезапно для себя обнаруживает, что это бормотание ничто иное как Дилан Томас. «И смерть не удержит своих владений»,- опознал он с удивлением. Дилан Томас смешивался с отчётливым запахом виски. Бутылку Германн отыскал тут же, под столом, и застыл с нею в руках, не зная, что делать теперь и что говорить. Ньютон покончил со «смертью» и переключился на «всё, всё и вся», но сбился на второй строфе и замолчал. — Леса весны, побег отвесный, — беспомощно подсказал Германн, но Ньютон только отмахнулся и отвернулся от света, прикрывшись рукавом. В эту игру, отметил для себя Германн Готтлиб, тоже, оказывается, нельзя играть вдвоём. — Портрет учёного в щенячестве, — сказал Ньютон и засмеялся. Смех перешёл в кашель. Германн осторожно поставил бутылку на стол и вышел. Когда он оглянулся от самой двери, увидел, что рубашка Ньютона натянулась на плечах, задралась и обнажила узкую полоску кожи над поясом штанов. Германн измерил эту полоску и мятую рубашку, и всего доктора Ньютона Гейзлера внимательным взглядом, прежде чем отвернуться; в его глазах промелькнуло странное выражение, то самое, которое доктор Ньютон Гейзлер ещё долго будет принимать за отвращение. Щелчок. Ньютон просыпается оттого, что простыни насквозь вымокли от пота, и лежать на них холодно и неприятно. Мокрая тряпица на шее тоже не добавляет тепла. Его трясёт озноб, зато на этот раз он в полном сознании и даже помнит, где они и что они здесь делают. — Холодно, — говорит он и с трудом узнаёт собственный голос. Огонь в печке не горит. Судя по освещению, уже вечер — или раннее-раннее утро. Лампы на солнечных батареях выключены. Германна нигде нет. Нигде нет. Синдром Рипли ударяет со страшной силой — Ньютон чувствует себя так, как будто не может нащупать собственную ногу или руку, как будто наполовину парализован, как будто — Германна нет рядом и не будет совсем, больше никогда не будет. Мучительное неразделённое чувство физической неполноценности. Ньютон Гейзлер впивается зубами в собственное запястье, надеясь, что настоящая боль хоть как-то отвлечёт его от отсутствия фантомной. Но тщетно. Чёртова Германна Готтлиба нигде нет. Щелчок. Ещё щелчок. И плёнка, наконец, срывается и мир приходит в движение опять как будто на спине огромного зверя скажем слона и тишина глухая глухая тишина только свист как в падающем самолёте самолёт падает но каждое утро просыпаться всё раньше никаких подушек безопасности особенно если о том, о чём не говорят я набираю номер который на самом деле не набирал я говорю беги я знаю тайну зверя я знаю тайну зверя я помню тайну зверя *** Кто-то держит Германна за руку. Маленькая прохладная ладошка. Маленькая женская прохладная ладошка. Поэтому он не хочет просыпаться. Не часто его держат за руку с такой встревоженной нежностью. — Всё в порядке, — говорит мягкий знакомый голос, — всё в порядке. Вот так. Открывай глаза. И Германн просыпается, потому что знает наверняка, что к этому мягкому голосу и к этим прохладным ладошкам прилагается темперамент Стекера Пентекоста. (когда вас со встревоженной нежностью держит за руку Стекер Пентекост, вы не хотите, а проснётесь) По эту сторону реальности его встречают взволнованные глаза Мако Мори и — слава богу — стакан воды. Пока он пьёт, она крепко сжимает его ладонь и стакан вместе с нею. Это очень кстати, иначе вся вода бы расплескалась раньше, чем он донёс бы её до рта. А потом она отбирает стакан и порывисто обнимает его. Обнимается она как некрупных размеров гризли. Чудовищно болит голова. — Германн, Германн, — говорит она, — живой и практически в порядке. Я так боялась, а ты нас нашёл. — Ньютон? — спрашивает Германн, коротко, потому что язык шевелится с трудом. Но больше его сейчас ничего не интересует. Даже то, насколько в порядке он сам. Мако осторожно опускает его обратно на подушки и оборачивается, будто в поисках поддержки. За спиной её прислонился к дверному косяку Райли Беккет. Тут только Германн замечает, что они оба в дорожном. С ботинок Райли на белый пол медотсека натекла здоровая лужа грязной воды. — Доктора Гейзлера нет на базе, — говорит Беккет. Германн пытается осмыслить информацию, но картинка складывается с трудом. Как паззл, думает он, но только такой специальный паззл, где все детальки белые. Никто, похоже, не собирается баловать его информацией. — Инграм, — говорит Германн наконец. — Покинул базу несколько часов назад, на старом хаммере, — быстро отвечает Райли, — и почти сразу отключил слежение. Германн пытается сжать руки в кулаки, но пальцы никак не хотят слушаться. Не слишком подходящий жест для учёного, возможно; но он всё меньше чувствует себя учёным. — Записи? — спрашивает он. — Записи с камер видеонаблюдения стёрты. Германн ловит себя на мысли, что, хотя он и продолжает ревниво недолюбливать Райли Беккета, соображает тот быстро. — У меня в комнате, — просит он, — таблетки. На столе. — Не надо бы сейчас анальгетиков, — говорит Мако, — со всеми остальными таблетками. — Надо, — говорит Германн чуть жалобнее, чем собирался, — пожалуйста. Ему больно даже думать. А думать — придётся. Он пробует привстать, и в глазах моментально темнеет, но он смутно видит, что в отсек вбегает кто-то — похоже, это Рори Райт, прозванный Тин-Тином — и что-то взволнованно говорит, но шум в ушах мешает расслышать слова. *** Оскар Ходж постучал пальцами по столу. Он стал ведущей фигурой Тихооканского Союза со стороны Соединённых Штатов уже после закрытия Разлома, когда с мягких кресел потеснили всех, кто поддерживал проект «Береговая стена». Или, подумал Германн, почти всех. Итак, Оскар Ходж постучал пальцами по столу с той стороны большого голографического экрана телепрезенса. По эту сторону экрана Геркулес Хансен вежливо улыбнулся — Германн Готтлиб со своего места видел, как на шее у маршала вздулись вены. А ведь у него нехорошо с сердцем, внезапно понял Германн. Совсем нехорошо. Эта работа не доведёт его до добра. — Сейчас я немного в другом положении, сэр, — сказал маршал Хансен, — сейчас я предлагаю вам помощь, а вы можете её принять. Мои условия прежние: Рональд Холланд лишается всех привилегий, проект «Мотра» закрывается навсегда. Это не тот способ, которым Америке следует наращивать свою оборонную мощь. Это просто выльется во второй проект «Манхэттен», вы понимаете. Это уже принесло смерть и разрушения в Нью-Йорке, а вы покрываете его, чтобы прикрыть свою собственную задницу. Стоящий за голографическим экраном, не попадающий в камеру телепрезенса и потому невидимый Тендо Чои укоризненно покачал головой. Сейчас, подумал Германн, суровый маршал Хансен больше всего жалеет о том, что не может вытолкнуть его впереди себя — начальника J-tech, самопровозглашённого коммандера и любимчика всего сопротивления. Положение обязывает их обоих. Каждый играет свою роль так хорошо, как может. И он, Германн, тоже играет свою роль. — Больше атак не будет, — сказал Оскар Ходж нервно, — мы получили от Холланда информацию, что… животное взято под контроль. Животное, подумал Германн. Животное. Они называют это животным. Это как называть животным атомную бомбу. — Кайдзю приближается к Балтимору, — сообщил Хансен, — фактически, он находится недалеко от береговой линии. Я бы посоветовал вам объявить эвакуацию города. — Мы не будем этого делать, — сказал Ходж, — у нас нет причин не доверять Холланду. Геркулес Хансен резко встал, так, что тяжёлое кресло со скрежетом откатилось назад. Тендо Чои вскинул руки в жесте отчаяния, но маршал не смотрел на него. — И всё это только потому, — сказал Геркулес Хансен угрожающе, — что проект Холланда обещал самоокупаемость? Только потому, что вам пришло в голову, что если Америка будет владеть технологией создания управляемых кайдзю, она сможет подмять под себя весь союз? Весь континент? Всю чёртову Землю? — Такие как вы, Хансен, считают, что деньги делаются из воздуха, — сказал Ходж, — вы понимаете только язык ультиматумов. — И вы не задали ему вопрос, — сказал Хансен и сел обратно, со скрипом придвинув кресло, — за счёт чего могут окупаться научные исследования по созданию гигантских морских монстров? Он с размаху шлёпнул по столу синей папкой, лежащей тут же. — Церковь Зверя, — сказал он, — вот основной источник финансирования проекта «Мотра». Здесь достаточно данных, чтобы дискредитировать не только Рональда Холланда и всех, связанных с ним напрямую, но также всё американское представительство Тихоокеанского союза, занимающееся попустительством и держащее информацию в тайне от остальных членов союза. — Вы перешагиваете все допустимые границы, Хансен, — сказал Ходж нервно, — это серьёзная заявка на государственную измену. — Эта информация уже передана в зашифрованном виде на федеральные каналы, — сказал Хансен, — достаточно моего сигнала, чтобы данные были расшифрованы для публикации. — Это шантаж! — О, что вы, — вежливо сказал Геркулес Хансен, — такие, как я, не знают, что такое шантаж. Это ультиматум. Тендо, стоящий за голографическим экраном, показал ему большой палец. Германн криво улыбнулся и наконец посмотрел в глаза человеку, сидящему рядом с Оскаром Ходжем и до сих пор не произнесшему ни слова. Несколько секунд он боролся с чудовищным желанием опустить глаза. Но не опустил. — Маршал Хансен, — сухо сказал Ларс Готтлиб, прерывая открывшего было рот Ходжа, — мы принимаем ваше предложение. Однако, думаю, нам стоит обсудить некоторые детали. *** Доктор Ньютон Гейзлер машинально потёр затекшие запястья. Кровообращение восстанавливалось медленно и неохотно. Посреди белой комнаты стоял Рональд Холланд. Кругом сновали какие-то люди, которых он без очков никак не мог разглядеть как следует. Одна стена представляла собою монитор и замысловатый пульт управления. — Мы перепробовали шестерых ведущих, — сказала женщина в белом лабораторном халате, — двое оказались не готовы. Остальные не могут его удержать. Нейросинхронизация достигает условных сорока процентов в лучшем случае. Это как тащить на поводке собаку, которая весит в полтора раза больше, Рон, мы не справляемся. Мы сделали всё что могли. Рональд Холланд заложил одну руку за спину. На виске у него напряглась синяя жилка, а над верхней губой дрожала капля. — Старайтесь лучше, — сказал он, глядя мимо Марии, глядя в стену, — я плачу вам за результат, а не за то, что вы делаете всё что можете. — Гейзлер наверняка знает, как это сделать, Рон. Инграм говорит, что он делился с ним теориями... — Какая жалость, — сказал Рональд Холланд, — что Гейзлер знает что-то, чего не знаешь ты. Мария замолчала. Холланд подошёл к Ньютону вплотную. Ньютон видел его нечётко, но чувствовал слабый мускусный запах дорогих духов и пота. — Вы выпотрошили мои мозги, — сказал он, — если вы не смогли разобраться, что именно вы там увидели — это ваши проблемы, сэр. — Восемьсот тысяч жителей Балтимора, — сказал Холланд, — и егерь не успеет остановить кайдзю в порту. Интересно, сколько человек умрёт, пока доктор Гейзлер строит из себя оскорблённую невинность. — Вы смогли его вырастить, — сказал Ньютон, — сможете и управлять. Чтобы отвлечься, он пошатал языком зуб, по которому угодила пощёчина Холланда получасом ранее, — зуб послушно шатался. А в голове, опрокидывая хаос последних месяцев, царила непривычная, кристальная ясность. Заимствованная ясность. Возможно, он — на какое-то время — снова способен думать как нормальный человек. Интересно, как долго это продлится. Холланд протянул ему очки. Правое стекло было треснутое. Разбилось, когда в лагере сопротивления ему подставили подножку на лестнице. Теперь Ньютон Гейзлер помнил всё. Инграм, подумал Ньютон. Славный Тони Инграм. Большие деньги делают из человека предателя. Так просто. Это было знание, которое не укладывалось в голове. Тони Инграм, старый институтский друг, как ты мог оказаться таким мудаком. А я тоже хорош. Нашёл кому довериться тогда. К кому придти и сказать: держи, у меня тут кое-какие данные, я бы хотел чтобы они пока хранились у тебя. Вот это всё, что сейчас происходит, это твоя вина, доктор Ньютон Гейзлер, целиком и полностью твоя вина. Даже здорово, что ты вряд ли переживёшь сегодняшний день. Потому что есть кое-кто, кому бы ты очень не хотел смотреть в глаза. Никогда больше. Было и ещё кое-что, о чём Ньютон пытался запретить себе думать. Тони Инграм, предатель доверившихся, остановил дрифт коротким импульсом, нейроперегрузкой. Бессознательного человека легче вывезти из охраняемого объекта. Наверное. Сейчас он мог только надеяться, что Германн Готтлиб был в порядке. Что он, для начала, был жив. Что Инграм отключил оба нейрошлема одновременно. Нет, Тони сволочь, но не убийца. Отходняк после дрифта выкручивал тело и сознание Ньютона Гейзлера как мокрое полотенце. Синдром Рипли провоцировал мучительную боль потери. Ньютон укусил себя за запястье. Прокусил кожу до крови, но и это не помогло. Единственное, что спасло бы его сейчас — обнять себя чужими руками, руками Германна — а впрочем, какие же это чужие руки, — убедиться, что он живой, живой, дышит, ходит, разговаривает. И никогда больше не посмотрит ему в глаза. Но это ничего. Это такая ерунда. Такая ерунда. — Мария, — мягко сказал Холланд, — дорогая моя Мария, пока доктор Гейзлер разменивает гордость на человеческие жизни, пойдите и попробуйте что-нибудь ещё. Потому что ещё пятнадцать минут, и я вызову вертолёт для эвакуации. А доктора Гейзлера мы оставим тут, смотреть, как кайдзю приближается к базе. — Я ненавижу вас, Холланд, — сказал Ньютон. Во рту у него почему-то было полно крови, столько, что её приходилось сглатывать. Рональд Холланд хлопнул в ладони. — Отлично, — сказал он, — Мария, я передумал, не уходите, введите доктора Гейзлера в курс дела. Покажите ему, что именно из его трудов вы не поняли. — Я не публиковал это, — сказал Ньютон, — это не мои труды. Я самое важное даже не записывал. И тем более не проверял на практике. И, скорее всего, передатчик, который вы имплантировали кайдзю, не обеспечит нужной пропускной способности. Это как егери. Отказаться от пилотов не получилось, дистанционка не сработала, слишком медленно. Я не смог бы помочь вам, даже если бы хотел. — В порту Балтимора большой аквариум, — сказал Холланд и постучал пальцами по приборной панели, — по субботам там проходят детские экскурсии. Мария, уступите доктору Гейзлеру клавиатуру и займитесь ведущим. Кажется, ваш очередной боец не выдерживает нагрузки. Боже, подумал Ньютон. Если ты существуешь. Даже если ты существуешь, я больше не знаю, чего у тебя попросить. Он опустил руки на клавиши, втайне надеясь, что увидит на экране неразбериху или прогноз погоды, или отчёт о ежегодном слёте гляциологов. Чёрт побери — символы на экране были вполне осмысленными. Мария следила за ним внимательно. — Дрифт — это двусторонее шоссе, — сказал он, — слияние разумов и проприоцептарных ощущений. Весь принцип неверный. Дрифт в классическом понимании не сработает никогда. Кайдзю сильнее, кайдзю больше, у него есть хвост, вы не сможете управлять его хвостом, если у вас нет хвоста. Можно поднять мощность передачи, я могу поднять мощность, но это не поможет. Человек, вот что важно. Заглушите проприоцепцию пилота, заставьте его забыть, что у него есть собственное тело. И усильте обратную связь. У кайдзю коллективный разум, если этот не отличается от тех, которых я видел, у него не будет проблем с адаптацией к чужому сознанию. Проблема в человеке. Какая у вас модель интерфейса? Своя? — Стандартная, с первой серии, — ответила женщина, которую Холланд называл Марией, придвинувшись ещё ближе к экрану, — из тех, для которых контакты вживлялись. Я поняла идею, должно получиться. — По нему ударит откатом, — сказал Ньютон, — но зато он будет думать, что он сам и есть кайдзю. Какое-то время. Его сознание как бы вытеснит сознание кайдзю, потому что у кайдзю активного сознания нет вообще, они клетка, единица, звено сети. Если пилот справится… если не заработает инсульт… если скорость интерфейса не подведёт… чёрт… если, если… — Пять километров до береговой линии, — сказал Холланд. — Херовый из вас доктор зло, Холланд, — сказал Ньютон, — убейтесь там, пожалуйста, в своём вертолёте. Пальцы его сновали по клавиатуре — туда-сюда. Окна разворачивались под пальцами и сворачивались снова. — Ты вообще чего-нибудь боишься? — прошипела Мария внезапно и схватила его за руки, — идиот, ты не убьёшь его так, только разозлишь. Делай что тебе сказано. У этого передатчика не хватит мощности, чтобы убить Имори. Имори, подумал Ньютон мельком. Конечно, Инграм вспомнил. Если бы не весь ужас ситуации, он бы, пожалуй, расхохотался. — Откуда ты знаешь, что мощности не хватит? — спросил он вслух. Мария виновато оглянулась на Холланда и нервно закусила губу. На белых зубах остался след помады. — Я пробовала, — сказала она, — я пробовала его убить тридцать минут назад. Но он только взбесился окончательно. Мощности не хватает. И мы снова потеряли пилота. Делай что придумал, только быстро. — Сделаю, — сказал Ньютон и облизнул губы, — если вы пустите на место пилота меня. — Он не выдержит, — быстро сказала Мария, — Рон, он больной, он не выдержит. Даже не думай. — Километр до береговой линии, — сказал Холланд, — у вас нет времени спорить, размышлять и менять пилота. Действуйте, доктор Гейзлер. Вы же помните про детей. Ньютон посмотрел на монитор. Посмотрел на Хаббарда. Посмотрел на Марию. Я дам ему ключ, — подумал Ньютон, — и он убьёт меня. — Да ебись оно, — сказал он и нажал «ввод». *** Вертолёт медленно пошёл на посадку. Остро пахло морем и нагретым металлом. В воздухе звенело нервное напряжение. Германн Готтлиб чертовски боялся высоты. Это был самый позорный факт его биографии, и тем не менее, он совершенно ничего не мог с этим поделать. В детстве он забирался на все самые высокие деревья. А сейчас, в вертолёте, думает только о том, как бы пристегнуться. — Штаб Холланда, — устало сказал Геркулес Хансен и убрал рацию в карман, — располагается под Балтимором. У нас теперь есть поддержка регулярной армии, и потом, «Вега» уже в море. Эвакуация города объявлена, но времени, конечно, нет совсем. Оставим кайдзю егерю, а сами попробуем разобраться с Холландом. Германн, вы в порядке? — Нет, — честно признался Германн, — а что, похоже? — Не очень, — согласился Хансен, — доктор Готтлиб, почему вы не остались в штабе? — Вот ещё, — сказал Германн. Он бы, пожалуй, развернул эту мысль, но разговаривать в вертолёте было тяжело, потому что приходилось повышать голос почти до крика. В нём плескалось какое-то злое веселье. Усталость не чувствовалась, ушла совсем. Потом все они о себе обязательно напомнят, подумал Германн. И усталость, и больная спина, и ещё наверняка навалится чёртова депрессия, но, в конце концов, он знает, чем и за что собирается заплатить. — Я бы хотел, чтобы, когда начнётся перестрелка, вы остались здесь. — Хм, — сказал Германн. Геркулес Хансен прикрыл глаза рукой. Я обязательно умру, подумал он, может, даже совсем скоро, и вот когда я умру, пусть оркестр сыграет на моих похоронах «Вальсируя с Матильдой». Он прокрутил в голове несколько первых тактов, и ему, как обычно, почти удалось успокоиться. Маршал Хансен был военным, и он умел иметь дело с военными. Когда дело доходило до гражданских, он не знал, где взять правильные слова. Сверху отлично было видно, как в порту встаёт, поднимая волну, монументальная фигура Веги. Рори Райт, журналист, обвязавшись тросом, отчаянно щёлкал камерой. В зубах он держал карту памяти, как держат последний патрон. *** — Получилось, — сказала шёпотом женщина по имени Мария, — получилось. Он остановился. Рон, он остановился. Она обернулась на Холланда и осеклась. Он с изменившимся лицом убрал в карман коммуникатор. На щеках у него выступили красные пятна. — В порту егерь, — сказал он, — егерь и армия. Ходж отрёкся от проекта окончательно. Хочет сохранить ручки чистыми. — Мы успеем увести Имори. Если не сорвётся. В воде он быстрее. — Нет, — сказал Холланд, — не успеем. Пусть атакует. — Там город, — сказал Ньютон и рванулся с места, — вы с ума сошли! — Заткните его, — коротко кивнул Холланд. Кто-то схватил его за плечи и притянул одно запястье к другому. — На выход, — сказал Холланд, — Мария, уводите всех, оставьте пилота и пару человек для охраны. Скоро кайдзю будет здесь. Ньютона грубо толкнули в спину. — Оставьте его здесь, — сказал Холланд, — не станет же он сотрудничать. Быстро, быстро. Щёлкнули наручники. Ньютон закрыл глаза. Дверь захлопнулась. Когда Ньютон Гейзлер был маленький, дядюшка учил его самым разнообразным полезным для выживания вещам. Примерно о половине этих вещей они никому не рассказывали — из опасения, что влетит обоим. Как, например, в тот раз, когда им удалось раздобыть примерно полкило магния и два килограмма отличной селитры. Ну ладно, ладно, это сложно было скрыть. В общем, время от времени эта наука пригождалась. Например, сейчас в кармане его штанов лежал огрызок проволочки. Который он использовал вместо ключа, чтобы попасть в запертую комнату Германна Готтлиба. Который так и не удосужился дать ему ключ. С наручниками было посложнее. Ньютон несколько раз выругался, дважды уронил проволочку, а один раз она застряла в замке, и он бы, конечно, сдался. Но сейчас он просто не мог сдаться. Он успел увидеть достаточно. В порту, сказал он себе, маяк. На маяке — передатчик. Чёрт его знает, где тот маяк, но если повезёт, то совсем близко. Теперь только и дела — добраться туда как можно быстрее. *** В какой-то момент Германн Готтлиб перестал понимать, что происходит. Люди в военной форме вокруг совершали какие-то загадочные действия, закидывали за спины винтовки и автоматы, переговаривались по рации на странном птичьем отрывистом языке приказов и стандартных отзывов. От этого мельтешения у него закружилась голова. Остро захотелось оказаться подальше отсюда, обнаружить, что всё происходящее неправда, дурной сон, приступ панической атаки. Он сел на чей-то плотно упакованный рюкзак и потёр глаза. Рори Райт развешивал на себе камеры и распихивал по многочисленным своим карманам и кармашкам объективы и диктофоны. Как солдат, проверяющий оружие. Его слегка потряхивало от нервов и от азарта. — Я вам признаюсь, док, — сказал Рори громко, — мне даже чуть-чуть жаль, что они договорились по-хорошему. Эта информация, ну, при публикации это был бы такой триумф. Просто атомная бомба. Куча материалов, которые было чертовски тяжело раздобыть. Ну, конечно, все охотились за информацией, маршал давно эти данные собирал, но я практически герой дня. А никто об этом не знает. Германн улыбнулся. — Так бывает, — сказал он, — к тому же, думаю, публикация спровоцировала бы полный хаос. Это не умаляет вашего профессионализма, имейте в виду. Журналист покивал. Он, собственно, и не выглядел расстроенным. Он деловито проверял объективы. Кто-то отрывисто закричал рядом, вертолёт мягко коснулся земли. Грохот стал совсем нестерпимым. Германн выбрался из вертолёта и подобрал с земли выпавший из кармана пистолет. — Ваша трость, док. Рори легко спрыгнул вслед за ним. Германн послушно взял трость. Рори Райт пристально посмотрел ему в глаза. Германн отвернулся. — Вы идёте с нами, док? — спросил Рори, — Вертолёт полетит на подмогу егерю, там может быть небезопасно. Хотя тут нигде не безопасно. Вы сможете идти быстро? Германн кивнул. Следующие двадцать минут — или пять, или час, или два — пролетели как в тумане. Слишком быстро сменяющиеся картинки, в которых Германн просто не успевал разобраться. Чёртово лекарство снимало боль, но здорово сбивало ощущение времени. Возможно, подумал Германн, пора перестать называть про себя это лекарством. — Хорошо, что вы с нами, док, — сказал парень с нашивками лейтенанта, — здесь есть кое-что, с чем вы можете нам помочь. Германн долго всматривался в него, но так и не сообразил — видел ли он его в штабе сопротивления, или в Нью-Йорке после инцидента с дамбой. Поэтому он просто кивнул. А потом: — Осторожнее, доктор Готтлиб, — сказал кто-то, и впереди грохотнуло. Странное дело, думал Германн, прижимаясь к белой стене маяка, — мне совсем не страшно. Рори Райт то держался рядом, то исчезал куда-то, и тогда Германн не на шутку о нём волновался. Звук выстрела совсем близко оглушил его, и в ушах перестало звенеть только на лестнице маяка. Германн обернулся и обнаружил, что журналист совсем рядом с ним, но бледный, как мел. Рукой он придерживал плечо. — Царапина, — торжественно объявил он, — даже фотоаппарат держать не мешает. На рукаве у него расплылось пятно крови, действительно, впрочем, небольшое. Германн покрутил головой, чтобы придти в порядок. Тем временем, военные слаженными движениями закрепили что-то на стене и дисциплинированно укрылись за ближайшим поворотом. Германн поднял глаза к потолку и мысленно приготовился к грохоту. Но грохота не было. С потолка посыпалась штукатурка, глухо ухнуло, и всё. Тем не менее массивную металлическую дверь просто вырвало из стены. — Вот так всегда, — сказал тот же лейтенант самодовольно, — дверь-то у них надёжная, а косяки… ох ты ж ёбаный в рот! Зрелище, открывшееся им, действительно было не слишком аппетитным. Перед несколькими огромными закреплёнными на стене мониторами располагалось глубокое низкое кресло. В кресле сидел человек. Лица его было не разобрать, потому что он весь был залит кровью. Кровь вытекала из его глазниц, из ушей и носа. Её было много, так много, как в дешёвом кино. Она была густой, как клубничное пюре. Но гораздо, гораздо краснее. Зрелище было чертовски тошнотворным. Рори Райт, вошедший в комнату вслед за военными, открыл рот и опустил камеру. — Нейроперегрузка, — сказал Германн тихо. Ему стало нехорошо. Он уже видел это однажды. Когда работал над программным обеспечением моста. Это были воспоминания, которые он не желал ворошить лишний раз. Тогда он несколько ночей просидел, пытаясь убедиться, что к смерти испытуемого привела не его ошибка. А убедившись, загнал память об этом инциденте в самый дальний угол. — Что это за штука? — спросил Рори. Он громко дышал через рот. — Отсюда они пытались управлять кайдзю, — пояснил Германн, — но, вероятно, снимаясь с места, оставили беднягу здесь умирать. Сверху что-то грохнуло, переборки задрожали, с потолка снова посыпалась мелкая пыль. У лейтенанта заскрежетала рация. Как они разбирают, что говорят друг другу по этой рации, пронеслось в голове у Германна. Неужели нельзя сделать нормальную дуплексную связь. В две тысячи — на минуточку — двадцать пятом году. — Уходим, — быстро сказал лейтенант, — уходим отсюда, или сейчас нас раздавит. Вега упустила кайдзю, сейчас он резвится в городе. — Вега цела? — спросил Германн быстро. Рация проскрипела снова. — Повреждена, — сказал лейтенант, — а вот нас сейчас накроет как пить дать. Доктор Готтлиб, вы сможете идти быстро? — Нет необходимости, — покачал головой Германн, — Рори, будьте другом, помогите мне. — Ни за что, — сказал Рори Райт с вызовом. Он выглядит совсем мальчишкой, подумал Германн. А ведь ему уже двадцать семь. И до чего же он иногда похож на Ньютона. И где он сейчас. Германн перевёл взгляд на лейтенанта. Тот непонимающе посмотрел на него. — Помогите мне убрать его с кресла, — терпеливо пояснил Германн, — ведь две минуты у вас ещё есть? — Доктор Готтлиб, — сказал лейтенант, — маршал лично велел мне за вами приглядывать, если потребуется, я вас понесу отсюда на руках. — Как будто я в этом нуждаюсь, — сказал Германн, — а вот если мы потеряем егеря, то весь город будет разрушен. А я от этого устал. — Тем не менее, — сказал лейтенант, — мы уходим. Германн сделал несколько шагов ему навстречу и вздёрнул подбородок. Они оказались почти одного роста. — А допуск к определённого рода информации, — серьёзно сказал Германн Готтлиб, — невозможен без присвоения допущенному определённого рода воинского звания. Я старше вас по званию, лейтенант. В чрезвычайных ситуациях я теоретически могу взять командование на себя. А если вы не будете слушаться моих указаний, я имею право поднять вопрос перед трибуналом. Когда всё закончится, конечно. — Док, — сказал Рори, — вы сумасшедший, вы с ума сошли. Норман, не слушайте его, он несёт ахинею. Германн Готтлиб пожал плечами и улыбнулся. Значит, Норман. — Помогите мне, Норман, — сказал он, — это приказ. Произносить это слово — «приказ» — было смешно и неправильно и отчего-то очень приятно. Наверху что-то громыхнуло жестью — или плазменным выстрелом. *** А вживую, подумал Ньютон, всё выглядит совсем не так, как в кино. Никакой красивой картинки. Всё очень быстро и очень, очень грязно. Поэтому нет смысла спорить, кто сильнее. Сильнее тот, кто в первые десять секунд занял более выгодную позицию. Остальное длится не больше пяти минут. А чаще — две-три. А потом остаётся очень много железных обломков и лужи пенистой кислоты, воняющей нашатыркой. И всё. И всё. Отсюда было видно почти весь порт. Кроме того, гигантские фигуры, застывшие в мелкой воде, словно бы вламывались в ваше поле зрения, чтобы остаться там навсегда. Солнце садилось. Вега была в невыгодной позиции. Слишком мало пространства для маневра. Зверь стоял перед ней, огромный, сгорбившийся, расставивший чудовищные лапы. Имори, подумал Ньютон. Какая горькая ирония. Его собственные университетские позывные. Да пошли они все. Зверь вовсе не был красив. Неправильные пропорции тела, сказал себе Ньютон. Или неправильные движения. Или всё правильное, но не чувствуется руки художника. Или я просто устал считать их красивыми. Когда массивное тело кайдзю накрыло собой Вегу и отпрянуло c рёвом, Ньютон уже понял, что может никуда не бежать: он просто не успеет. Вега потеряла равновесие. Там, внутри, подумал Ньютон с ужасом, там, внутри егеря, Мако. Этот егерь движется, как Мако. Это её манера: центр тяжести перемещается плавными уверенными рывками. Чуть припадая на каждую ногу. Очень маскулинно. Беккет тоже ходит вразвалку, но не так. Ему-то не надо было всю жизнь показывать всем на свете, у кого здесь самые большие яйца. Да, это точно походка Мако. Но Райли тоже там, рядом с ней. И сейчас от них обоих ничего не останется. А потом тварь разнесёт половину города. Или весь город. И уйдёт в море, и никто её больше не удержит. Я не успеваю, - подумал Ньютон. И тогда зверь взревел и дёрнулся, точно в конвульсиях, точно пытаясь оборвать невидимый поводок. И пригнулся к земле. И замер. Замер на долгие несколько секунд. Но их было достаточно, чтобы Вега сумела обрести утраченное равновесие. А потом он медленно поднял голову. Вега вставала на ноги, стремительно навёрстывая упущенные секунды. Но это уже было ни к чему. Зверь не атаковал. Он просто смотрел, смотрел неотрывно и не двигался. Словно его прибили к месту. Словно его прибили к месту огромными гвоздями. Он не сдвинулся с места, когда Вега раскрыла смертоносную ладонь. Не шевельнулся, когда за спиной егеря с грохотом поднялись вертолёты. Выстрелы отбросили его назад: сначала один, потом второй. Вега опустила бесполезную без перезарядки плазменную пушку. Зверь вставал на ноги. На ноги, которые больше не держали его. На плече и груди его зияли дыры. Несло горелой чужой органикой. Зверь покорно опустил голову. И Вега ударила в последний раз. Но Ньютон уже не видел этого. Он бежал по направлению к маяку. К центру управления. Кто бы ни держал его на поводке, думал Ньютон, перебираясь через развалины, надеюсь, рядом с ним был кто-нибудь, чтобы разорвать контакт. А если зверюга ещё живая, думал Ньютон, надеюсь, там будет кто-нибудь, чтобы разорвать контакт до того, как она издохнет. Если тот, кто держал зверя, вообще выжил, а не сидит, остывающий и залитый кровью с ног до головы. Если так, то его последней мыслью было: боже мой, я гигантская ящерица, убейте меня, пожалуйста. Незавидная смерть. Кто мог пойти на это? Ньютон остановился на секунду и обернулся. В лучах закатного солнца, бьющего прямо в глаза, ничего было не разглядеть. Он снова побежал. А ведь это должен был быть я, думал он, перепрыгивая через гору накрошенного в труху кирпича. Я настраивал интерфейс под себя. Я знал, чего ожидать. Я был готов — ну, по крайней мере, больше готов, чем кто-нибудь ещё. Правда, я бы с этого скорее всего закончился. Ну и ладно бы. Но не успел. Не успел. В этот раз не успел. Кто бы ни был этот парень, он герой сегодняшнего дня. Подумаешь, посмертно. Он чуть не споткнулся о тело в форменной одежде ВВС, изрядно пожёванное. Рация валялась в двух шагах и выглядела рабочей, и Ньютон наклонился и быстро сунул её в карман. Маяк стоял в стороне от основных разрушений, почти нетронутый. С Рори Райтом он столкнулся практически в дверях. С Рори — и ещё с парнем, которого он не знал, в форме с лейтенантскими нашивками. Ему пришлось схватиться за дверной косяк, чтобы сбросить скорость и не сбить с ног их — и того, кого они поддерживали с двух сторон. — Нет, — сказал Ньютон, переводя дыхание. Лёгкие жгло, как будто туда плеснули кислоты. Я знал, — подумал он и тут же отмахнулся от этой мысли. — Надо его на воздух, — сказал Рори Райт, — и отыскать врача. Давай, помоги мне. Ньютон молча кинул лейтенанту подобранную рацию. — Тоже не работает, — сказал тот, пощёлкав кнопками, и убежал куда-то. — Нет, — сказал Ньютон, — нет, пожалуйста. Он упал на колени на битый щебень, на вытоптанную траву. Журналист осторожно опустил на землю свою бесчувственную ношу. — Он дышит, — сказал Рори, — но ни на что не реагирует. Я не знаю, чем ему помочь. — Давай, доктор Готтлиб, — сказал Ньютон, — приходи в себя. Ну приходи же. Он рванул воротничок незнакомой рубашки — пуговица отлетела — и прижал пальцы левой руки к углу резко очерченной челюсти. Под пальцами бился медленный, неровный пульс. — Ты можешь ему помочь? — спросил Рори, но Ньютон его не услышал. Зрачки были расширены так, что радужки было не видно. Только зрачки — и прожилки сосудов. Стеклянный, неживой взгляд. И тёмно-красная, липкая дорожка крови. Ньютон потряс его за плечи. Согнул и разогнул пальцы на руке. Оттянул веко. Снова потряс. — Эй, — сказал Рори тревожно, — как он там? — Всё будет хорошо, — сказал Ньютон. То ли Германну, то ли себе самому. Он подвинулся так, чтобы положить его голову к себе на колени под правильным углом. В кармане пиджака обнаружился носовой платок. Ньютон вытащил его и тщательно свернул уголком. Всё будет хорошо, думал он, осторожно оттирая кровь и пыль. Отвезти в какую-нибудь больницу, здесь же неподалёку обязательно должна быть какая-нибудь очень хорошая больница, и всё будет хорошо. Остаётся только ждать. Немножко подождать. Совсем немножко. Ещё пять минуточек. Ещё две. Он не слышал, как над их головами пролетели тяжёлые армейские вертолёты. Не обращал внимания на Рори Райта, который, вместо того чтобы щёлкать камерой, стоял у него за спиной, чертыхался и набирал все номера подряд. Не замечал даже, что плачет и поминутно вытирает глаза — то грязным рукавом, то носовым платком, то просто руками.