Слоны помнят все

      Что ему от меня надо? Я смотрю на него и думаю: нет, парень, ты не тем занят. У тебя мозги набекрень. - Проваливай в свой колледж, двоечник! Тебе учиться нужно, а не дурака валять! В январе меня сильно скручивает, особенно последние года три. Первое время спина вообще не разгибалась, но я разработал. Я не могу лежать. Если я лягу, я сдохну. Он суетиться, шипит на меня как злобный кот: - Молчи, Джим! Заткнись, Джим! Иди в постель! Сует мне эти глупые таблетки, готовит еду. Сумасшедший парень. - Не дерзи старшим! В лоб получишь! – я жалок, как старая половая тряпка, поэтому он, чуть не пинками, загоняет меня в кровать. Не понимаю, что ему от меня надо? Хотя, я дважды видел его отца, так что вопрос мог бы быть снят, если бы это его паломничество ко мне в Амлсайд не продолжалось годами. Когда я собрался переезжать в Перт, он сбежал из колледжа, чтобы «помочь передумать». Проторчал со мной целых две недели, пока я не отказался от своей затеи и не пришел в себя настолько, чтобы выйти на работу. «Ты болеешь, тебя нельзя оставлять одного.» Я думаю, это его психический изъян. Синдром нелюбимого ребенка. Мать - сумасшедшая кокаинистка с замашками кинозвезды. А эта отвратная капризная тварь, его папаша... Оба раза, что мы встречались в Терсгуде, он выбесил меня до белых глаз. Честно говоря, я сам не помню, как сдержался и не врезал ему. Нет, серьезно, почему я не врезал ему? Десять лет пошло, откуда мне знать? Но когда я смотрю на то, как суетиться Билл на моей кухне, как он таскает мне таблетки, я думаю: зря я не выбил зубы этому уродливому кобелю – его папаше. Люди - мусор и помои. Но есть отдельные личности, которых стоило бы расстрелять еще до рождения, за то, что они не ценят счастья, которое им досталось. Я не понимаю, как такой правильный, славный парень мог родиться у этих бессмысленных червей? - Ты можешь лечь? Тебя же трясет! – злится на меня. Выглядит это забавно, особенно его физиономия, которую он пытается сделать грозной за счет нахмуренных бровей и поджатых губ. Смотрится обиженным котом. Невозможно смешной. Он здорово вытянулся за последние лет пять, повзрослел. И эти его нервные красные пятна прошли. Сейчас, откровенно говоря, парень - загляденье. И торчит с больным старым пердуном, вместо того, чтобы с девушками развлекаться. Думаю, девушки на него заглядываются. Нет, действительно, Билл совсем неплох и объективно - парень симпатичный. Одно в нем плохо – прицепился ко мне как клещ. Школа давно закончилась, я ему никто и звать никак, но разве он меня слышит? - Слоник! Кончай крутиться там, сядь, посиди со мной. - Подождешь! Сейчас будем обедать. Я жду, когда ему надоест. Который год жду. Иногда становиться непереносимо тяжело от этого ожидания. Хочется послать его подальше, да так, чтоб он бегом побежал. Чтобы больше не ждать... Я в прошлом году так и сделал. Довел его. Наговорил ему разного дерьма, с одной только целью: чтоб ему надоело, наконец, возиться со мной. Чтоб он уже оставил меня в покое. Разобрал его по косточкам, напомнил, что я ему не папаша и что с психозами и странностями надо к врачу. В общем, я сильно разошелся тогда. Он обиделся ужасно, позеленел весь, сказал: «Ну ты и гадина, Джим Придо!» и хлопнул дверью. Я думал - все. И поначалу обрадовался, но потом, правда, стало так хреново, хоть вешайся. Через два часа он пришел мокрый, пьяный, и завалился спать на диван: «Пошел ты к черту! Сам психованный извращенец!». На следующий день не разговаривал со мной, только косился мрачно. Пришлось извиниться. Я вправду чувствовал себя жутко виноватым. Вот как ему объяснить, что ненормально в любом удобном случае нестись через все графство к человеку, с которым у тебя ничего общего нет. Который тебе никто! Я молчу, но когда он приезжает становиться гораздо легче жить. И гораздо тяжелее существовать после его отъезда. Я объясняю ему: я привык один. Ничего ты обо мне не знаешь и не узнаешь, с чего ты решил, что отвечаешь за меня? - Не скажу. Или: - Не твое дело! Билл - парень с характером. Он мнит себя взрослым и самостоятельным, особенно когда меня скручивает, как сейчас. В такие моменты он раздувается от собственной значимости. Носится по дому, командует и дерзит. Вызывает мне врача, заставляет валяться целый день в постели и разбирает мои счета. - Ты безалаберный, Джим, - он получает от своей «взрослости» уйму удовольствия, - тебя однажды выселят, и где ты будешь жить? Под мостом? Tu apprendras les rats à la langue française?* - Прекрати копаться в этом дерьме, я сам разберусь! - Лежи и умирай, как порядочный человек! Я не понимаю, каким образом он появляется именно тогда, когда я заболеваю или тоска так изводит меня, что приходиться врать в школе об умирающих родственниках где-то на том конце вселенной, чтобы только ничего и никого не видеть. Это старость, я думаю, это она. Мне сорок пять, если бы мой отец узнал, во что превратиться его отпрыск под старость, он придушил бы меня в люльке. И я был бы ему за это очень признателен. Единственные живые существа, которые мне не противны – дети. Но дети быстро растут, они набираются взрослых штучек и начинают гнить изнутри до тех пор, пока не сделаются уродливыми, суетливыми червями. Билл другой. К нему почему-то гниль не пристает. Может быть она передается воздушно–капельным, а он со своей астмой чуть что хватается за ингалятор? Дурацкая идея. Я полон дурацких идей. Если бы кто-то платил мне по пенсу за каждую, я бы озолотился. Он притаскивает с кухни две тарелки, садиться рядом с моей кроватью, включает радио и с важным видом слушает вечерние новости. - Тебя выгонят из колледжа, - говорю я ему, - если ты не прекратишь чуть что сбегать. - Никому нет дела. Это не Оксфорд. Ешь, не разговаривай. Я позволяю ему все, что угодно, даже платить за эту квартиру. У меня давно нет никакой гордости, а он все равно сделает по-своему. Наверное, я сдался. Или он просто меня допек, наконец, своей заботой. Когда не получается выгнать, приходится мириться. Это скоро пройдет. Найдется кто-то, о ком он станет заботиться не как о воображаемом отце. Иначе. Совсем иначе. Он станет появляться реже. И он будет чувствовать себя страшно виноватым. Я это увижу, и вот тогда я соберу манатки и уеду подальше на север, не оставив ему адреса. Я из тех людей, которым нельзя ни к кому привязываться. Есть другие, те, кому просто: привязался – отвязался. Я называю их «легкими людьми». Я тяжелый. Я стараюсь к нему не привязаться. Я всегда готов собрать вещи и уехать. Но пока Билл вьет из меня веревки. Иногда я думаю, что в нем столько невостребованной любви, что если он не будет заботиться обо мне, он захлебнется ей. В такие моменты я испытываю почти непереносимое отвращение к людям. Ко всем тем людям, которые должны были по праву получать его любовь, но плевали на нее с высокой вышки. Тупые, зажравшиеся твари... Он иногда спрашивает, о ком я думаю, когда часами смотрю в одну точку. - У тебя лицо такое... Словно ты только что похоронил бабушку. - Я выгляжу довольным? - О ком ты думаешь? Он хочет узнать обо мне хоть что-то. Он очень наблюдательный. И при том, что он постоянно тренирует этот свой талант, однажды его сожгут на костре, как колдуна. - О людях, - говорю я ему, - о том, как я ненавижу людей. - За что? - За вранье и равнодушие. - Всех? - Нет, всех людей я не знаю, но те, которых знаю - порядочное дерьмо. Мы еще час спорим, Билл настаивает на том, что все люди по сути хорошие. Я настаиваю на том, что он что он мелкий, наивный двоечник, которого выпрут из колледжа за прогулы. Он часто переходит на французский, чтоб сделать мне приятно и покрасоваться превосходным произношением. И я забываю о том, что мое тело скручено в дугу. О боли я тоже не помню. Мне нравится его поддевать, и слушать потоки возмущения и душеспасительные проповеди о вреде цинизма. У него смешная и очень добрая философия. Совершенно нежизнеспособная. Но он очень упорный. Первые полтора года он писал мне каждую неделю, я отвечал. Это очень льстит и обязывает, когда бывший ученик тратит время на пару страниц исписанных убористым почерком, да еще и деньги на конверт. Потом умер его отец, и он впервые приехал. Ему было уже 16, со всеми прелестями этого кошмарного возраста. - Что мне делать, Джим? Я не могу плакать. - Совершенно необязательно плакать на похоронах, главное не хохотать, Слоник, - сказал я. Каким бы духовным отбросом ни был его отец, Билл умудрялся его любить. Очень скрытно, без метаний. Слабый, вечно тлеющий уголек любви. Впрочем, ту часть состояния, которую отец Билла чудом умудрился не просадить в Монако, он оформил аккуратно, так что к 21 году у парня были все шансы стать звездой. Я к тому, что мамаша сильно облизывалась на эти денежки. Ей не хватало содержания. Еще бы, кокаин дорожает! Но тут, этот кусок дерьма, старый Роуч, внезапно показал себя с неплохой стороны. Может быть Билл прав, в каждом есть крупица чего-то стоящего. Просто в некоторых случаях эти крупицы под микроскопом не идентифицируешь. Да и кому надо копать горы навоза ради микроскопической надежды на золото? Билл такой. Я это вижу, и мне бывает страшно за него. Он навязал мне эти нелепые «отцовские» чувства или я просто не хочу, чтобы однажды он обманулся в своих воображаемых «хороших людях», до степени полного отторжения мира? Может быть, я приписываю ему собственные прорехи в сознании? Не знаю. Я даже не уверен, что предпочел бы видеть его таким же мрачным параноиком, как те идиоты, кого однажды разочаровало человечество. Я предпочел бы, чтоб он не очаровывался. Но Билл так не играет. Все хорошо, пока его не заметили люди, которым необходимо очаровывать. Для власти? Для усмирения собственных бесов, которые не ведают, чего хотят? Для того, чтобы зажечь этот свет, потому что сами вечно темны? Я не знаю, зачем еще, они маниакально стремятся внушить любовь. Спроси у них: зачем? Они станут улыбаться, может быть даже чуть виновато. С таким, знаете, чуть снисходительным, стыдливым лукавством: - Ох, Джим, это слишком сложный вопрос для нашей пятиминутки правды... Такие люди отлично изображают вовлеченность. Очарование. Плотоядные цветы, вот как я бы их назвал. Хотя в цветах нет ничего паскудного, они просто так питаются. Им для жизни надо. С людьми все иначе. И это не сложно, как бы они не старались завуалировать, приукрасить свои мотивы. Это не сложный вопрос, милый друг. Вот что я скажу. Это вопрос, на который ты просто не смог ответить не солгав. - Ты опять ненавидишь всех людей? Или спина заболела? - Этот доктор, на которого ты вздумал молиться, Слоник, - пройдоха и шарлатан. Все его уколы просто пытки для старых больных людей. А берет он как светило! Как будто действительно лечит! Чертов Менгеле! - Не вздумай ему это сказать! Можешь ненавидеть всех людей, но в этом городе лучше врача нет. Будешь огрызаться - увезу тебя в Лондон! Он такой взрослый. Я не понимаю, зачем он до сих пор со мной возится. Может быть, ему льстит то, что я позволяю ему делать все, что хочется. Я ворчу, спорю с ним, обижаю его, но никогда по-настоящему не мешаю ему гнуть свою линию. Большая, ломаная игрушка для взрослого мальчика, которого никто не любил. Я не уверен, что имею что-то против. - Твой дом не выглядит жилым. - Это квартира, которую ты снял, а не мой дом. - Твой дом там, где твоя шляпа, разве нет? - Тот, кто придумал эту хрень, был больным нарциссом. - Давай повесим картину вот здесь? – Билл тычет пальцем в середину стены, и видно, что спорить с ним сегодня бесполезно, - Ты же любишь лошадей, я видел неплохую репродукцию Пренсто в лавке у мисс Леншер. Да! Вот здесь! И этот заброшенный дом станет обитаем. - Я ненавижу картины, - говорю я, но уже знаю: завтра он притащит ее, и мы будем возиться с молотком и гвоздями. Он уезжает только тогда, когда я способен выйти на свою обычную пробежку: - Когда я закончу колледж, я заберу тебя с собой во Францию. - Ненавижу Францию. - Не забудь пить таблетки и не груби врачу, Джим. Дай слово. - Я вообще не буду разговаривать с этим вором на доверии. Ни слова ему не скажу. - Если они попытаются тебя уволить, позвони мне. Из всего невыносимого человечества, терпеть возможно только малышню и Билла Роуча. Даже когда он кудахчет, как сумасшедшая курица. В одиночестве я срываюсь. Почти сразу. Как только пропадают следы его присутствия, я срываюсь на рефлексию. Бесконечные размышления о том, что мой парень валяет дурака, тратит время на пустое место и что 90% вины лежит на мне заставляют меня беситься. Я зол на себя и постоянно думаю о водке. Думаю, как бы хорошо было сейчас махом выпить пару стаканов Я завязал десять лет тому. Просто решил, что с меня хватит. Надоело. Боль, которую я пытался заглушить таким образом, не пройдет, даже если я выпью критическую дозу. И мне надоел этот вкус. Мне надоело все, что связывало меня со старым миром. А то, что я чувствую сейчас, проходя мимо магазинчика Дженкинза – это эхо. Слабый гнилой запах прошлого. И Билл здесь совершенно не причем. Я уже пять или шесть раз назвал его сумасшедшим, а меж тем он-то нормален. Он гораздо нормальнее всех, кого я до сих пор знал. Более того - он здоров. Он хочет заботиться и делает это, не смотря на любое сопротивление. Он хочет быть рядом и его не победить никакими доводами о разуме и безумии. Он терпит всю дерьмовую шелуху, которая сыплется на него из моего больного сознания, потому что он просто меня любит. И он верит в то, что я люблю его. Ему даже слов никаких не надо. Не надо никаких доказательств или фактов. Вбил себе в голову блажь и ничто его не переубедит. Как просто его разрушить! Он и сам не знает, насколько это элементарно. И я уже не понимаю кто из нас наседка, кто чокнутая курица, повернутая на заботе и защите? Билл рассказывает мне о каком-то приятеле: «Он умный, он веселый, он так не похож на всех вокруг!» Я замечаю особенный блеск в его глазах, и немедленно на меня обрушивается приступ страха. И так тяжело заставить себя прекратить, просто прекратить видеть врагов во всем что движется и нравится Биллу. - Слоник, все люди с душком. Они могут тебе нравиться или нет, но ты должен понимать: что в них вызывает в тебе все эти чувства? Никаких: «он особенный!». Только конкретика. Этот твой Король крикета, чем он особенный? Запомни, Слоник, если человек говорит: «Я люблю тебя», это не значит, что ты обязан жизнь за него отдать. В 50% случаев люди просто болтают, чтобы получить дармового тепла. Остальные пятьдесят говорят это с конкретной целью. Поиметь тебя. По полной программе. - Ты не оставил ни одного процентика для правды. Твоя статистика - полная чушь! У тебя просто опять разболелась спина, ты не принял таблетки, вот и ворчишь. А этот Ларри Фонтана – просто забавный и ловко управляется с битой. Причем здесь любовь? Он смотрит на меня с жалостью и как-то совсем грустно. Потом молча подходит и обнимает меня за плечи. Я ненавижу все эти тактильные штучки, ненавижу жалость и тоскливый вид, но ему я позволяю вертеть мной как угодно. Я жалок, но все еще способен удержаться от бессмысленных поступков. Поэтому я ставлю бутылку обратно на витрину и покупаю сливовый джем. Наверное, в моем холодильнике не хватает плесени. Я долго гуляю. Часа три или больше. Со временем вообще происходят странные штуки. Оно глотает само себя, иногда целыми сутками, а то и неделями. Если мой контракт не продлят, я вообще потеряю веру в то, что время существует. - Ты стрелял в людей? – он спросил об этом однажды в октябре, когда решил отпраздновать мой день рождения и заодно свое право взрослого покупать пиво. - С чего ты взял? - Стрелял или нет? Я не знал, что ему ответить. - Кто ты, Джим? Мне уже восемнадцать, может ты мне, наконец, расскажешь? - Кто-то перебрал со стаутом, - сказал я и отобрал у него бутылку, - и возомнил себя взрослым. Не твое собачье дело, Билл Роуч! Вот что я тебе скажу. Он обиделся и ушел на кухню. - Я сделал много ошибок, Слоник, - я не смог продержаться в такой обстановке и пятнадцати минут, и поплелся к нему, как побитый пес. Он отложил намыленную тарелку и вытер руки. - Ты мог бы мне рассказать. Я хочу понять, почему ты такой. - Зачем? - Чтобы помочь, вот зачем. И в этом весь Билл. Просто, честно и без затей. Он не утруждает себя выдумыванием красивых и убедительных мотивов. Он не умеет использовать игру смыслов, для того, чтобы получить желаемое. Он говорит: «Я хочу помочь» и мне нечего ему возразить. Я сотню раз повторял ему, что мне помогать не надо, что мне не помочь. Но для него это фоновые шумы, а не тема для разговора. Иногда я думал, что он именно тот человек, которому я мог бы рассказать о себе все. Возможно, он единственный, кому это нужно. Но малодушный страх разрушить мой образ в его глазах, всегда останавливал меня в полуслове от искренности. Но после того, как он заставил меня присутствовать на выпускной на церемонии бакалавриата, и сам прикатил за мной на своем новом юрком Lotus, я покончил с трусливыми попытками выглядеть лучше чем я есть. Эти маленькие заштатные университеты закупают много красных лент для своих праздников. Я забился в самый угол, чтоб расфуфыренные мамаши и высокомерные лысеющие отцы, на волне всеобщего воодушевления, не начали впутывать меня в свою радость и гордость за блистательных бакалавров. «Вы счастливы? Ваш мальчик показал себя прилежным студентом, он лучший в спорте и французском языке. Далеко пойдет. Магистратура создана для него!» И прочая чушь. Надеюсь, они сочли меня достаточно неприятным... Я без интереса, просто по старой привычке, наблюдал за толпой. За Биллом в людской мешанине. И тут я увидел этого мужика. Он был обычный, совершенно неприметный и скучный. Его, кажется, не особо волновало все происходящее, но растерянным он не выглядел. Я вычислил его почти сразу. Это было что-то вроде наития. Я определил своего, поскольку знал, на что смотреть. - Привет, двоечник, - Билл был страшно доволен собой и при этом кошмарно волновался, так что без конца хватался за ингалятор, - я не ожидал, что ты настолько хорош. - Еще три года, и я буду по-настоящему хорош, Джим. А это так... Ерунда... - Что от тебя хотел тот тип? - Какой? - Да вон тот, белесый, похожий на торговца недвижимостью. - Он из лондонского общества наблюдателей Франкофонии, большая шишка. - Неудачник, - я поморщился, - кому в Лондоне нужно заниматься такой ерундой? Там все ненавидят лягушатников. Что ему надо? - Как ты думаешь? Я лучший! - Поэтому до сих пор путаешь futur immédiat dans le passé и Futur dans le passé?** - Не путаю! – на физиономии моментально возникло возмущенно-обиженное выражение, - Ты же знаешь, что уже нет! Прекрати портить мне праздник! - Слоник, если этот мистер Как-его-там, еще раз к тебе подойдет, плюнь ему в глаза и пусть проваливает. Просто поверь мне, хорошо? - Джим, что происходит? - Просто сделай так, как я говорю, я объясню позже. - Поклянись. - Клянусь. - Если ты меня обманешь, я не буду с тобой разговаривать никогда, и сам позвоню в это их общество, чтобы предложить мистеру Малколму Фишеру свою дружбу и наблюдательность. - Пошли его к черту и чем быстрее, тем лучше. Я хочу есть, и меня бесит ваш оркестр. Они играют как сборище глухих. Я подумал о том, как меняются времена. Снобизм и традиции отступают под напором необходимости во все большем количестве пушечного мяса. «Они полезли в мелкие университеты, они сменили тактику... Мир меняется, и им нужно больше людей, которых можно при случае выкинуть на помойку. Поток не должен оскудевать...» Пока я смотрел на этого Фишера, я успел мысленно прострелить ему обе ноги и разбить об его башку постоянно сбивающийся с ритма контрабас. Я ненавидел все это. Я снова ненавидел все это мощно и яростно. Как будто эта ненависть никогда не покрывалась пылью лет. Мне придется научить Билла видеть то, что вижу я. Даже если это к чертовой матери разрушит мой чудный образ в его сознании. - За самыми прекрасными понятиями и светлыми идеями скрывается грязь, ложь и предательство. - Ты ненавидишь всех людей, Джим. Понятно, почему ты говоришь такое. У него умное, открытое лицо. И эти, модные теперь, очки в тонкой золотой оправе делают его похожим на юного строгого философа. Я любуюсь им. Он ни за что не поверит, что кто-то может считать его красивым. Даже я. Это потому что он все еще глупый мальчишка, который привык отдавать любовь, пусть даже и в пустоту... Только отдавать. И он понятия не имеет, как ее принимают. - Дерьмо прикрывается розами, Слоник. Не потому что оно дерьмо изначально, а потому что люди таковы. Нам свойственно поганить все, к чему мы прикасаемся. Тебе будут говорить «во имя страны, короны, справедливости, спокойствия... Во имя жизни...» иди и умри. Ты не видишь в этом кошмарного парадокса? На самом деле? Почему ради жизни ты должен пойти и умереть? Никто не должен умирать во имя идей. Даже самых распрекрасных. И убивать. Никто не должен убивать за эти поганые идеи. Понимаешь? - Расскажи мне, - говорит он осторожно и тихонько, как будто боится, что я сорвусь сейчас и сбегу от него, - что с тобой случилось? И я выливаю на его несчастную голову потоки своей боли, своей застарелой тухлой грязи и ненависти. Рассказываю о том, какие страшные вещи я творил из-за своего неуемного желания отдавать любовь, верность, самого себя без разбору. За тем, что так надо, того требуют правила, идеи, убеждения, вся эта шелуха, придуманная кем-то умным и совершенно бессердечным. - Все должны во что-то верить, - говорит он полушепотом, когда я замолкаю, - нельзя просто так жить и ни во что не верить. Так можно с ума сойти. - С ума сойти можно в любом случае, Слоник. Особенно если сильно верить, вот что. - Нам всем просто надо, чтобы нас любили. Чтобы мы были зачем–то нужны. Я тебе нужен, Джим, вот от чего мне хорошо, понимаешь? Ты никогда не говоришь об этом, ты постоянно меня прогоняешь, но я тебе нужен и поэтому мне так хорошо. - Это очень глупо, Слоник. Нельзя ставить свое счастье в зависимость от другого человека. Это худшее, что можно сделать со своей жизнью. Самая опасная затея, поверь мне. Это хуже чем плясать на минном поле. Поэтому я хочу, чтоб ты пришел в себя и бросил всю эту галиматью! - Я нужен тебе, а ты нужен мне. Почему ты всегда обзываешь гадкими словами самое важное? Это такая защита? От чего ты защищаешься? Ты убил много людей на войне и просто... потому, что война никогда не заканчивается. Ты боишься, что это заразно? Ты думаешь, что можешь заразить меня? Ты думаешь, что называя любовь глупостью, ты можешь защитить себя и меня, да? Так вот это ерунда! - Не будь наивным. Ты слишком хороший парень, чтобы однажды тебя не раздавили ко всем чертям, просто потому, что ты не способен быть мразью. Этот мир поставит однажды тебя перед выбором, который или сломает тебя или... Еще что похуже. Просто постарайся стать еще внимательней, Билл. И не верь ни в какие прекрасные слова. Ни в каких прекрасных людей. - Кто это был, Джим? Ты расскажешь мне про человека, который тебя сломал? - Ты много хочешь знать, - он слишком наблюдательный, этот новоявленный бакалавр французского языка и литературы, - Celui qui sait beaucoup dort peu.*** - Chose promise, chose due.**** – он улыбается, но видно, что готов к бою, - и он тебя не сломал, вот что! Не сломал, что бы ты там ни думал. Кто он такой? Я молчу и неторопливо прислушиваюсь к себе. Что отзовется внутри эхом, какая мысль появиться первой, какое чувство полезет из подсознания наружу, если я произнесу это имя? Осталось ли хоть что-то от давно разложившегося мертвеца? Что-то, что способно сделать его живым? Дождь превратил старую крикетную площадку в грязное месиво. Даже трава по краям серая от глины. - Все разрушается. Ты посмотри на это... - Билл выглядит больным, но чрезвычайно бодрится. Он сбежал из своей каталажки, накинув плащ прямо поверх пижамы. «Мы ведь не надолго, сам понимаешь. Не до церемоний». - когда мы были молодыми, в «яслях» можно было жить по-королевски. Этот мир просрочен, Джим, дорогой мой. Я знаю, чего ты хочешь, но «прости» тебя не устроит, верно? - Выпьем? - Как мило, что у тебя все с собой, - он улыбается, как всегда, иронично и нежно, - водка? Теперь у меня будет много водки, самой разной. Как ты себя чувствуешь? Выглядишь неважно, но мы все теперь плохо выглядим. Кажется, что тишина для него сродни пытке. Как только слова перестают звучать, начинается апокалипсис. Поэтому он говорит и говорит без умолку. - Зачем, Билл? - Ох, Джим! Это слишком сложный вопрос для нашей пятиминутки правды... Так вышло, дорогой. Ты должен понять, что этот мир заточен совсем не под наши чудесные чувства, он ни под какие чувства не заточен. И некоторые события происходят вне зависимости от того, что мы чувствуем. Здесь нельзя быть наивным, дорогой. Совсем нельзя. Но, ты знаешь, я старался, чтобы тебя вернули живым. Это было непросто, поверь. - Пей. - Ах, спасибо! Действительно не хватало именно вот этого! Водка на старой скамейке! Ты чувствуешь, как пахнет старыми добрыми временами? Еще чуть-чуть и я унюхаю рыбу, которую жарят в мерзкой рыгаловке на Марсон-стрит, помнишь ее? Там травили студентов по самой низкой таксе. Он выглядит легкомысленным и добродушным, но ему дурно. Он хочет, чтобы все это поскорее кончилось, и неожиданный посетитель исчез навсегда. - На самом деле, Джим, единственный человек, которого мне стоило любить – это ты. Ты всегда был таким... необычным. Искренним. Посмотри на меня, видишь... Во что мы все превратились на этой скверной работе! В старые пыльные тени, дорогой мой. И единственный перед кем мне по-настоящему стыдно, Джим – это тоже ты. Ты хочешь правды - вот она. Этот мир не для чувств, как бы я не хотел думать иначе. Он увлекается этой мыслью, развивает ее, отпивая из горлышка маленькими глотками. Алкоголь делает его расслабленным и красноречивым, он улыбается, протягивает руку и гладит колючую, заросшую щетиной, щеку собеседника. - В лучшем мире, Джим, в лучшем мире... Но не здесь... Простишь ли ты меня когда-нибудь? Просто поверь, что я никогда, ни единой мысли не допускал о том, чтобы сделать тебе больно. Просто что-то пошло не так, все пошло не так, мой дорогой... Ты плачешь или дождь пошел? Обними меня напоследок, дружище, поверь, я хотел бы, чтоб все было совершенно иначе, чтобы мир был чище и проще, и ты любил бы меня в нашей маленькой оксфордской квартирке с окнами на Норхем гарденс... Дождь начинается через несколько минут, мелкий и колючий, но Биллу Хейдону уже все равно. Я понимаю, что ничего не осталось, кроме какого-то гадкого привкуса плохой шекспировской постановки. Мертвецы умерли. - Его тоже звали Билл, - говорю я, и он смотрит на меня во все глаза, как будто я изрек что-то сверхважное, - он был неплохим парнем, да. Был, да весь вышел... Но ты прав, Слоник, он меня не сломал. Он всегда хочет знать больше, чем я ему говорю, но так забавно сдерживается, чтоб не начать выпытывать. Надувает щеки, кусает губы, начинает теребить дужку очков. Суетливые мельтешения, впрочем, быстро прекращаются, и он придумывает себе дело, чтобы успокоиться. Например, готовит ужин. Он любит готовить. С тех пор как я научил его нескольким простым блюдам, он не желает успокаиваться и придумывает вечно что-то новое. - Он умер? – как чертик из табакерки через полчаса болтовни о магистратуре, - он умер, этот Билл, да? - Умер, - говорю я и откладываю вилку, - задавай сразу все вопросы, чтобы мы никогда больше к этому не возвращались. Вперед, Слоник. Он замолкает, вместо того, чтобы засыпать меня вопросами, которые, как я вижу, просто разрывают его на части, смотрит куда-то в сторону, старается зацепиться взглядом за картинки на стене, за старую, деревянную стойку с книгами... - Ты его любил, да? - Да. - И теперь тоже? Ты и теперь любишь этого Билла, верно? – на его лице так необычно меняются выражения: смущение, неприязнь, надежда, страх, вызов, печаль и еще что-то, что я определить не могу. Я не понимаю, почему все это стало вдруг для него таким важным. - Я же сказал, что он умер, разве ты не слышал? - Мертвых тоже любят, Джим. И гораздо сильней, чем живых, - он наконец переводит взгляд с книг на мое лицо, я вижу, что ему очень грустно. Мне совсем не нравится этот разговор. - Нет, Слоник, я его не люблю больше. Это дурацкий вопрос, если ты сам не догадался. Я вижу, как оживают его глаза и понимаю, что гонять его бесполезно. Наверное, он когда-нибудь уйдет сам, мне же придется просто смириться и ждать неизбежного. - Все эти байки не для твоих ушей, - говорю я строго, - если ты собрался размышлять о каких-то скабрезностях, пойди, и вымой мозг с мылом. Все кончилось много лет назад. - Но тебе все еще плохо, разве нет? - Конечно, плохо! У меня болит спина, и каждый январь я превращаюсь в никчемную развалину! Ему все еще до жути интересно, но то, что он хочет узнать, очевидно, лежит за гранью добра и зла. - Вы были любовниками? – я все-таки недооцениваю его. Я что-то упускаю постоянно, либо что-то меняется в нем с непостижимой для меня скоростью. - Да. - Тебя должны были посадить в тюрьму, Джим. Никому об этом не рассказывай больше! Поклянись! - Хорошо, я клянусь. Одно мне не понятно, почему все это приводит тебя в такой восторг? - Мне почти 22, уже нет ничего, что было бы не для моих ушей. Можешь не волноваться. Я не младенец! - Тогда будь любезен, познакомь меня со своей девчонкой, когда она у тебя появиться. А пока, отвези меня домой, я не собираюсь торчать в этом дурацком городе до скончания веков! Теперь между нами нет ничего, что можно было бы назвать тайной. Я чувствую себя беззащитным и не хочу признаваться, что боюсь. Чего-то, что отплясывает бешеную джигу в глазах Билла, за стеклами очков. Чего-то, что он там себе напридумывал. Вот этого я действительно боюсь. - Пей таблетки,- говорит он и вылезает из машины, чтобы войти вместе со мной, - и прекрати ругаться с доктором, он делает что умеет! - Не давай ему ни пенса, Слоник, он убийца, - говорю я, напуская на себя мрачный вид, - лучше пригласи мне ветеринара! Он уезжает, оставляя меня с единственной стоящей мыслью в голове: в субботу он приедет опять. ________________________________________________ * будешь учить крыс французскому? ** сложные будущие времена во фр. языке *** меньше знаешь лучше спишь. (Фр. поговорка) **** обещал – делай! (Фр. поговорка)