За плечами.

      Гаара Пустынный никогда не рассказывал, что он чувствует. Не имел он привычки вести задушевные разговоры с кем бы то ни было. Будь это брат, старшая сестра, которая была самым близким, но всё равно бесконечно далёким для него человеком.       Гаара слушал шум ветра за окном и стук песчинок о стекло, размышляя о том, как жизнь умеет смеяться над людьми. Гаара не рассказывал никому, что ночью, по старой въевшейся в кожу привычке, он не спит, а слушает дыхание жены рядом, не смея, не имея желания смотреть на её хрупкое тело. Он не хочет проводить взглядом по её красивым изгибам, задерживаясь на точеном лице, пышной груди, он не знает, что привлекло бы его больше. Не хочет дотрагиваться до шёлковых, растекающихся смольных волос, от которых на кончиках пальцев останется холод. Холод останется в любом случае, даже если он так и не скользнёт по ней взглядом. Рассматривая огромную луну за окном, невольно замечая, что цвет её удивительно похож на цвет глаз той, на которую он не хочет, категорически не хочет смотреть.       Гаара, Казекаге, мудрый правитель с утопающим в крови прошлым, не вспоминает о своей жене, когда слушает доклады помощников. Ему не интересно, что делает она, чего хочет и придёт ли сегодня к нему в кабинет. Гаара не интересуется этим, раздражённо вспоминая, что в семье так думать не принято. Ну и пусть. Ему, одному из лидеров этого фальшивого, прогнившего подкупами, обязательствами и жестокостью мира, не перед кем отчитываться в своих мыслях. Не умеет и не хочет он этого делать.       Гаара не слушает доклады своих капитанов отрядов, а подперев рукой подбородок, смотрит в окно, пейзаж за которым не меняется. И это нравится Казекаге, ведь есть что-то чарующее в противоречивости пустыни. Песок вечно подвижен, непостоянен, ветер не прекращается никогда, всё передвигается, деформируется. Да только всё это остаётся неизменным. Неизменен ветер, что был за долгое, за бесконечно долгое время до первых шиноби. Неизменно сухой, бьющий больно по коже и противно хрустящий на зубах песок. Всё меняется, всё остаётся неизменным.       Однажды он уйдёт. Казекаге, Хокаге, Мизукаге и другие, великие сегодня, но забытые в будущем, что останутся только в сказках седовласых старцев. Безликие, только имена, отпечатавшиеся в свитках, да скульптуры с суровыми лицами. Что они будут значить потом, когда миру придёт конец, когда никто и не вспомнит, женат ли был кто-то из них?       Гаара бездумно, рассеянно переводит взгляд на говорившего перед ним и напарывается, спотыкается взором о черноволосую фигуру, что стоит молча поодаль от его стола и не смотрит на него, изучая что-то в стене.       Они оба не смотрят, но прекрасно всё видят, всё помнят и до боли, до сжатых зубов понимают всё кристально и предельно ясно.       Хината сложила руки перед собой на поясе кимоно, выжидая конца приёма Казекаге. Знала, что за спиной стоит Зуми-сан, сухопарая женщина, ставшая тенью Хинаты с момента её прибытия в Суну. Знала, что где бы ей ни приходилось идти, она будет не одна. Усмехалась как-то неестественно остро, совсем не в манере мягкой Хинаты, что краснела по любым незначительным поводам. Красивые губы трогает холодная усмешка, а глаза смотрят бесстрастно куда-то за спину зеленоглазого человека в кресле Казекаге. Зачем пришла она сегодня сюда? Не знает. Не знает и не хочет искать ответы, подозревая, что ничего хорошего это не принесёт. Пришла и пришла, никто слова не скажет. Она ‒ жена Казекаге, давно ни перед кем, кроме себя и, как ни странно, мужа, не отчитывается. Точнее, и хотела бы, может, отчитываться перед мужем, да только он не стремится выслушивать её отчёты. Скользит бесстрастно, говорит спокойно, сдержанно, и, кажется, даже в минуты близости он не смотрит на неё.       Противна ли она ему? Безразлична?       Хината не ищет ответов, потому что никто, кроме него, ей их не даст. А он...Он не стремится ей что-то объяснять, смотря на луну по ночам, отдёргивая руки от случайно спавших на его ладонь волос. Хината ничего не ждёт. Хината давно не перебирает пальчиками, как милая дурочка, не смея поднять глаз на мужчину. Хината умеет смотреть презрительно, стоять ровно, кривить губы надменно. Хината умеет слушать. Гаара, как ни странно, как смешно бы это ни было, ценит это. Странный он мужчина. В этой деревне Хината могла бы раскидываться поклонниками направо и налево. Могла бы, благодаря круглым бёдрам и пышной груди. Благодаря шёлковым волосам и молочным глазам. А он, Гаара, ценит в ней только умение слушать. Слушать и молча, если так нужно, принимать его.       Она умела и делала это, принимая его в любом случае. Когда сливались они воедино и он заполнял её, когда он говорил ей жестокие, страшные вещи, она принимала его. Когда он отворачивался от неё, не протягивая руку в качестве опоры, она понимала его.       Хината научилась делать это. Научилась, когда сказала "Да" на вопрос о том, согласна ли она взять его в мужья. Говоря это самое "Да", она оставляла там, за плечами, целую жизнь, где вместо бесконечного песка видела зелёные кроны деревьев.       Где она упиралась взором в землю при любом неловком моменте. Где она была той самой - нежной, понимающей, беззаветно любящей самой чистой любовью Хинатой Хьюго.       Хината оставляла за плечами того самого человека, которого боготворила.       Оставляла голубые глаза и белозубую широкую улыбку, оглушающий смех и медвежьи, грубоватые объятия. Она оставляла ту самую маленькую, робкую до раздражения девочку в прошлом, ведь она была далеко не глупой уже женщиной.       Хината научилась вспоминать без тянущего чувства тоски в сердце всё то, что раньше для неё было свято.       Иногда только, когда оставалась в редкие минуты одна, даже если Гаара лежал рядом, она замерзала, застывала ледяной фигурой, сотканной из холода. В такие моменты её оглушало одиночество и пробивающая все заслоны тоска, да только не могла она объяснить, объяснить самой себе, по чему именно она тоскует.       Нет, давно уже она не задыхается от любви к Наруто, что так никогда и не мог понять её до боли, до абсурда очевидных чувств. Давно уже она не краснеет только при мысли о нём... о них... Если были когда-либо эти самые "Они". Да и нет у неё больше таких мыслей. Осталось лишь что-то липкое, холодное, что иногда напоминает о себе заставляющими прижимать руки к сердцу прикосновениями к душе. Хината мёрзла часто, и испепеляющее солнце Суны не могло согреть её. Хината пряталась от него, оберегая молочную кожу от жгучих лучей, наблюдая за Гаарой, что идёт, не жмурясь даже, неспешно и совершенно спокойно скользит взглядом по улице. Хината смотрела на него, и именно в эти моменты она отчетливо осознавала, почему он никогда не смотрит на неё больше чем полсекунды. Потому что волосы у нее не льняные, не выжженные солнцем. Несобранные в высокий хвост, а вечно распущенные. Потому что глаза у неё не льдисто-голубые.       Она понимала это, только вспоминать об этом не любила до раздражённо сжатых скул и прищуренных глаз.       Хината умеет ждать. Это было то немногое, чем она могла похвастаться, хотя никогда и не делала этого.       Ждала всю жизнь, когда мужчины, что могли, ничего для этого не делая, смутить чувства и сбить дыхание, посмотрят на неё так, как она смотрит на них. Хината умеет ждать, только здесь, в стенах чужой деревни, что стала её новой родиной, она этого никак не могла дождаться.       Она, Хината, жена Гаары Пустынного, Казекаге деревни песка, была не нужна никому. Это единственное, в чём она могла быть уверена.       Привыкла, что не нужна. Привыкла так сильно, что не удивлялась, когда всё повторялось, повторялось, повторялось...       — Хината.       Девушка вздрогнула. Он первый обратился к ней? Смотрит прямо, не куда-то в сторону, интересуясь стеной больше, чем ею?       — Да, Гаара, — она давно уже не бегает глазами лихорадочно, проклиная румянец на молочных щеках. Хината теперь смотрит прямо, чуть прикрыв свои красивые, холодные глаза, и губы её вечно изогнуты. В улыбке ли, в усмешке ли... Она и сама не знает.       — Оставьте нас с госпожой одних.       Присутствующие удалились поспешно, неслышно почти, и Хината почувствовала, что за спиной не маячит извечная фигура её личного надзирателя ‒ Зумы-сан.       Они молчали, глядя друг на друга, и Хината не собиралась говорить, отдавая всю власть, что над ситуацией, что над собой ему. Пусть. Так и должно быть.       — Скоро приедет делегация из Конохи. Не знаю, кто там будет точно, но думаю, тебе бы хотелось узнать это пораньше, — голос ровный, будто сообщает очевидное что-то, например, что их деревня находится посреди пустыни и она, Хината, почему-то об этом забыла.       — Гаара, ты удостоил меня чести и уведомил об этом сам? А не через Зуму? — голос был ядовитым, но не злым, с пробивающейся обидой, но без гордыни.       Хината умела говорить колко, Хината умела быть ядовитой, Хината, казалось, всегда была такой, вот только никогда она не умела быть любимой. Не умела, и научиться не получалось. Не получалось прочитать что-то что в голубых, некогда самых дорогих глазах, что сейчас в спокойных, закрытых за семью печатями глазах человека напротив.       Гаара молчал и думал о том, что сегодня опять она оставит на его тела болезненные, глубокие царапины. Оставит потому, что он снова сегодня закроет глаза и будет водить по её телу руками и губами, ища что-то другое и нечто, чем она не являлась. И она почувствует это, в порыве душащей злости вопьётся острыми, выкрашенными в тёмно-синий лак ногтями в его плечи, кусая до крови, шипя что-то в уши. Он не запомнил, что только потом нехотя признает, что ему это неприятно. Неприятно потом отвернуться от неё, не смотреть и не думать о том, что они могли до утра разговаривать. Он не имеет привычки говорить по утрам, он точно не любит этого делать, но... Возможно, потому что она и не была частью его души, не была близка ему, он мог говорить с ней, не выбирая выражений. Мог рассказать о том, что помнит ещё запах крови, помнит лица убитых им, помнит, как демон внутри рвался и бесновался и пелена кровавая, кипящая, обжигающая застилала глаза...       Мог бы, но не скажет. Не сегодня, по крайней мере.       — Хината, ты знаешь, я занят. Тебя проинформирует Зуми-сан. Так удобней.       Голос уставший. Они уже говорили об этом, говорили не раз, и это уже почти ритуал.       — Я знаю, Гаара. Не задерживаю больше.       Подавляя обречённый вздох, Хината разворачивается, и волосы взметаются, опадая переливающимся водопадом.       У самой двери она медлит, чувствуя на себе его взгляд и прикрывая глаза, надевая свою самую ядовитую усмешку, говорит, глядя через плечо:       — Надеюсь, Ино в делегации будет. Должен же ты получить удовольствие от всего этого мероприятия.       И удаляется быстро, напоследок замечая, что рука на подлокотнике сжалась, что прикрытые равнодушные глаза сузились.       Попала. В самое сердце.