Пошло оно всё nach...

Матсу было двенадцать или тринадцать лет, когда он впервые встретил на улице штурмовиков НСДАП. Их было трое – крепкие парни в коричневых рубашках, перепоясанные военными портупеями, в круглых шапочках с длинными козырьками, в высоких сапогах, на рукавах – красные повязки с белым кругом, в центре которого красовался черный изломанный крест. Военных Матс, конечно, видел и раньше, в их окружении прошло его раннее детство. Практически все соседские мужчины носили форму, так как либо служили в армии когда-то давно, либо по причине того, что одеть им больше было нечего. Голодные двадцатые, одним словом. Но эти трое… Они были другие, непохожие на сломленных, затасканных жизнью друзей отца. Они даже были по-своему красивы своим отличием от остальных. Они были гордые, шумные и нахальные. Отец проводил их тяжелым взглядом. Его рука до боли сжала плечо Матса. Йонас что-то хотел у него спросить, однако отец, обычно добрый и спокойный, резко одернул его: - Тише! Стой и не двигайся! – Он не отводил глаз от дома, за углом которого эти парни скрылись, и продолжал стоять возле булочной, откуда они только что вышли. Братья недоуменно переглянулись у него за спиной. Йонас обиженно выпятил нижнюю губу. Младший брат, любимый ребенок, слегка избалованный, он не привык, что с ним так разговаривают. А Матс, старший, сразу понял, что происходит нечто из ряда вон. Отец никогда не был таким строгим, и поэтому он немножко напугался, сам не зная чего. Рейды по поиску коммунистов еще были редкостью. Это года два-три спустя недели не проходило, чтобы по улицам Мюнхена не проносилась команда головорезов, вооруженных железными трубами и велосипедными цепями. В тот раз все было негромко, немножко официально, но от этого не менее мерзко и не менее страшно. Матс потом много размышлял об этом дне. Хотел ли отец предупредить кого-то из своих друзей из партии? Или он собирался помчаться домой и унести ящик с брошюрами об основных положениях марксизма, стоящий на кухне? Думал ли он о том, чтобы отправить их с братом одних, или наоборот, решил не сводить с них глаз, чтобы они чего лишнего не углядели? Сейчас уже никто не знает. Он просто стоял, напряженно о чем-то думая, но, видимо, так ничего и не решил, поэтому они пошли домой, как обычно. Как раз когда они проходили мимо книжной лавки, дверь ее открылась, и на улицу, не подавая никаких признаков жизни, вывалилось тело и упало прямо перед ними, как мешок. Это был пожилой торговец книгами и письменными принадлежностями герр Майслер, у которого Матс и Йонас покупали тетради перед началом учебного года и частенько рассматривали выставленные на прилавке книжки с картинками и детские журналы. Приобретать их родители не могли, но добрый старичок разрешал рассматривать новинки, надо только было очень осторожно перелистывать страницы, чтобы они не потеряли товарный вид. Звук удара головы о брусчатку Матс запомнил на всю жизнь: неестественно громкий, поднимающий волну тошноты. Следом из дверей выскочили те самые трое в коричневых рубашках. У двоих в руках дубинки, у третьего – пачка желтоватых листовок. Отец попытался вырвать дубинку у одного из молодчиков, кричала женщина, торгующая овощами неподалеку, лаяли собаки, со стороны бежал булочник и еще кто-то, а они, сопливые мальчишки, окаменели в шаге от растекающейся лужи крови. Она была темно-красная, почти бордовая. Когда третий из штурмовиков взмахнул листовками, одна из них плавно опустилась в эту лужу, пропитываясь и багровея. Тут подоспели полицейские. От их свиста все, кроме мертвого книготорговца, бросились врассыпную. Отец тащил их домой, ругаясь страшными словами. Йонас хныкал и стучал зубами, а Матс в конце концов вырвался из цепкой хватки отца, и его вывернуло в соседские кусты. Он впервые видел, как умер человек. Нет, неверно – как убили человека. Потом он много раз наблюдал подобное, но тогда был первый раз. С неделю книжная лавка стояла незапертой; люди не то что внутрь – мимо ходить боялись. Парни в коричневых рубашках стали появляться на их улице все чаще, не по трое, а большими группами, порой даже с ружьями. Про смерть герра Майслера говорили, что кто-то донес куда надо, будто у него в лавке можно найти коммунистическую литературу. Это и послужило поводом для политической зачистки. Позже формальные поводы уже и не требовались, а слово «зачистка» прочно вошло в бытовой лексикон мюнхенцев. Матс до сих пор иногда видит эту картину во сне и каждый раз просыпается с криком, хотя с того дня прошло десять лет. Почему-то всегда снится именно эта расправа, а не то, как пришли за его отцом. Вот удивительно: знаешь, еще во сне понимаешь, что это сон, незачем бояться, и все равно, каждый раз прошивает каким-то диким ужасом. Наверно, это первое впечатление начисто смазало все, что было потом. Матс отстраненно размышляет над своим ночным кошмаром, хотя, если быть точным, то за окном светает, так что кошмар вполне можно назвать утренним – на соседней улице на городских часах пробило пять, значит, минут через пятнадцать начнут ходить поезда. Матс лежит, не шевелясь, отсчитывает удары и пытается приноровить свое дыхание к этим медленным глубоким звукам, чтобы успокоиться. Если лежать тихо-тихо, можно услышать, как над заводом надрывается гудок, обозначающий окончание ночной смены, и значит, скоро измочаленные рабочие будут поджидать первый поезд, чтобы уехать домой, в пустые маленькие каморки на тесных улочках, и проспать все воскресенье до вечера. - Хей, – раздается у него из-за спины шепот Марко. – Опять страшный сон снился? Матс переворачивается на спину и смотрит на него: - А я надеялся, что не разбудил тебя, – так же шепотом отвечает он. Марко погладил его по груди и вздохнул: - Ты кричал во сне. Негромко, но… но я не спал. – Он невинно улыбается. Матс презирает себя за свой животный страх и за то, что Марко знает об этом. Он молча утыкается лбом в плечо Марко и закрывает глаза. Марко – простой парень из рабочей семьи. Он бросил школу, чтобы работать в шахте в бригаде своего отца, а в семнадцать лет ушел в трудовой лагерь, где строили дороги, осушали болота, занимались военной подготовкой и жили в бараке за колючей проволокой. Он мог ворочать лопатой, таскать носилки с цементным раствором. Его учили обращаться с ружьем и штыком. Он вкалывал с утра до вечера практически за гроши, за возможность поспать и поесть, а по воскресеньям у него была увольнительная. И вот уже несколько месяцев все свои увольнительные он проводил у Матса, в его маленькой комнатке на втором этаже старого дома на Неттельбекштрассе, где пахнет тетрадками и мелом. Марко не задается вопросами, в честь кого эта улица названа и за какие заслуги. Он спокойно спит по ночам – точнее, валится от усталости и мгновенно вырубается. И еще он любит Матса. А Матс любит его. И это еще страшнее, чем ночные кошмары. Марко слишком привык быть все время настороже, в трудовом лагере рабочих непрестанно гоняют, и кажется, единственное место, где он может расслабиться, – это узкая постель Матса, не предназначенная для двоих. Чтобы уместиться в ней вдвоем, нужно обоим лежать на боку. А Матс считает, что для них терять бдительность в этой кровати еще опаснее, и непрестанно беспокоится, выматывая себе остатки нервов. В воскресенье Матс пытается отдыхать от муштры в школе. Он проучился в Мюнхенском университете почти год, но пришлось все бросить и уехать подальше от города детства. Он тосковал по библиотеке, по лекциям в прохладных аудиториях, где каждое слово гулко отдается эхом, по красивым зданиям в стиле классицизм и югендштиль, по паркам, по горам – это для него осталось в прошлой жизни. Дортмунд совсем другой. Теперь Матс смотрит, как каждое утро при любой погоде отряды девочек и мальчиков в коричневых рубашках маршируют под барабанный бой на школьном дворе – все классы, а рядом стоят учителя, молчаливые надзиратели. Матс ненавидит коричневый цвет всеми фибрами своей души, его мутит от барабанной дроби, голова у него раскалывается от маршей, которые он против воли выучил наизусть, но у него хватает мозгов помалкивать. С его биографией ему очень повезло, что вообще нашел себе хоть какую-то работу и дом – а он теперь школьный учитель, кто бы мог подумать. Спасибо каллиграфическому почерку и приятной внешности, чего уж скромничать. Он рисует заголовки стенгазеты с фашистскими лозунгами и цитатами из Гитлера готическим шрифтом на радость директору школы, а жена директора выделила ему комнату по приемлемой цене. Вечерами она кормит его жиденьким супом и разрешает раз в неделю воспользоваться тазом на заднем дворе, чтобы он мог перестирать рубашки. Здесь, в Руре, они никогда не бывают белыми, а через полчаса сереют от угольной пыли, пропитавшей все и вся. Старшая дочка директора, Катерина, регулярно бегает к нему «за книжками». Она берет потертые томики стихов, которые Матс изредка покупает по дешевке в пыльных, богом забытых книжных лавочках, Гёте, Гейне, Шиллера (их труды, в отличие от сочинений их современников, пока не жгут на площадях, но все же надо быть осмотрительным), сборники Лёнса и Арндта с убогими иллюстрациями, ничего запрещенного – переписывает в альбом и пытается учить наизусть. Матс каждый раз тщательно проверяет, что она выбрала. У него есть две пьесы Брехта, «В маленьком городе» Генриха Манна и рассказы Стефана Цвейга, без обложек, завернутые в газеты, эти книги прячутся в углу под кроватью, за обувной коробкой, никто не должен их видеть. Он догадывается, что Катерина приходит к нему не столько за книжками, ведь ей семнадцать лет, и она мнит себя красавицей и умницей, но от этого Матсу не легче. Надо всегда быть начеку. На голом полу, на оберточной бумаге, изображая ложе, лежит матрас и свернутая рулоном куртка Марко, выступающая в роли подушки. Матрас заметно коротковат для взрослого мужчины. Марко приволок его из своего дома недели через две после того, как впервые остался у Матса на ночь, оберточную бумагу Матс под шумок утащил с бумажного склада, где раньше подрабатывал ночным сторожем. Каждый раз, когда Марко ночует у него, они устанавливают эти декорации. Прочим реквизитом служат пачка тетрадей, наполовину исписанных убористым почерком Марко, изящная чернильница Матса, которой он почти не пользуется и держит в память о доме, и довоенный учебник французского языка. Семья директора должна пребывать в счастливой иллюзии, что Матс занимается с Марко французским, хотя из практики французского у них были только поцелуи. Впрочем, у Марко получается прекрасный прононс. У него шесть классов образования, но он не такой дурак, каким хочет казаться. Матс уверен, что если бы они действительно занимались французским, то Марко показывал бы успехи в устной речи, однако в целом способности Марко по работе языком его более чем устраивают. Да и руки у Марко во всех смыслах умелые. Немудреный шпингалет на дверь Матсу он присобачил собственноручно. Сам принес, сам приделал, и тогда Матс выдохнул с облегчением в третий раз за все время своего пребывания в Дортмунде. Первый раз был, когда его взяли на работу, второй – когда Марко первый раз поцеловал его. Они были пьяные, и Матсу казалось, что это у него галлюцинации от избытка алкоголя в крови. Они познакомились во время акции Союза по охране птиц совершенно случайно. Матс со своими школьниками и кучей самодельных скворечников пришел в лес, чтобы установить их по месту назначения, а заодно и послушать доклады, подготовленные детишками постарше про редких и исчезающих птиц Германии. На опушке сидели несколько парней, как позже выяснилось, из ближайшего трудового лагеря и пили пиво. Сидели они тихо, поэтому Матс заметил их присутствие, только когда один из них встал из кустов и начал слушать доклады, привалившись боком к дереву и демонстративно посасывая травинку. Вид у него был до того наглый, что Матс в какой-то момент испугался, как бы он не стал задавать вопросы детям по теме докладов – нечто хитрое бегало по его лицу, отражая лукавые мысли. Но слава Богу, парень лишь улыбался, а свои многочисленные вопросы адресовал исключительно Матсу: - Тебе помочь? – когда Матс полез прибивать скворечник. - Как вступить в эту организацию? – когда Матс принялся сбивчиво рассказывать про цели и задачи Союза по охране птиц. - Как тебя зовут? – когда Матс пригласил его к импровизированному пикнику с пирогами, которые дети принесли из дома. - Чем занимаешься сегодня вечером? – когда Матс стал благодарить его за помощь. Матс вздохнул, украдкой кивнув на детей, выстроившихся парами: - Проверяю домашние задания. Предпоследний вопрос Марко был: - Где тебя искать? Матс смотрел прямо в эти непонятного цвета глаза, судорожно прикидывал, стоит ли называть конкретный адрес, и в конце концов решился на полуправду. - Церковь Святого Петра. Выход на Вестхелленвег. - Когда? – и это стало последним вопросом. - В пять! Матс так боялся опоздать, что пришел на десять минут раньше, но Марко уже стоял там, у дверей, выкрашенных грязно-зеленой краской, и ждал его – в сером выходном костюме, который казался ему тесноватым, и старомодной кепке. Выглядел он ничуть не смущенно, в отличие от растерянного от всего происходящего Матса. В общем, так или иначе, у них вышло полноценное свидание: неторопливая прогулка в парке с осторожными разговорами о жизни, посиделки в уличной кафешке с мороженым вдобавок к сальным шуткам, поход на танцы. В душном зале с деревянным полом и аляповатыми картинами на стенах Марко кружил в руках кудрявую блондинку под диковатую мелодию. Матс любовался ими, отстукивал ритм ногой и радостно хлопал в ладоши, а сразу после того как песня кончилась, утащил своего нового знакомого на свежий воздух под предлогом перекура, да так и не вернул. Матс не может разобрать – спит он сейчас или вспоминает. От кожи Марко идет пряный горьковатый запах пота, но Матс не отстраняется, наоборот – впечатывается носом под мышку, щекочет языком, проходится пальцами по ребрам, чтобы Марко задергался, захихикал, прикрывая рот ладонью. В кухне под комнатой Матса включается радиоприемник. Звучит Баденвейлерский марш, потом что-то бормочет безучастный голос диктора. По лестнице вниз стучат туфли без задников: это Кэти идет слушать новости. - И чего тебе не спится? – интересуется Матс. - Да так, есть хочу, – отшучивается Марко, тут же отворачивается в потолок, посерев лицом, и умолкает. А затем, с трудом подбирая слова, начинает рассказывать, поднимая в Матсе очередную волну тревоги. Помимо собственно строительных работ, в лагере постоянно тренировались физически в рамках военной подготовки – ползали по-пластунски, бегали, учились рукопашному бою. Каждый рабочий день на два часа вся бригада выстраивалась в шеренги во дворе и под командованием толстого сержанта Зайдля занималась упражнениями. Оружие им, конечно, не давали, а в качестве учебного материала вместо винтовки обычно использовали лопату. Зайдль гонял парней до седьмого пота, щедро сдабривая команды площадной руганью и персональными обзывалками. Худощавый угловатый Марко у него ходил в любимчиках по этой части – он все время придумывал ему разные прозвища. Если бегать, отжиматься и ползать Марко неплохо научился, то рукопашная не давалась ему совсем. - Знаешь, как это надо делать? – задает риторический вопрос Марко. – Надо перебросить лопату воображаемым дулом к себе, левая рука согнута и прижата локтем к левой стороне груди, правая вытянута вперед, затем сделать резкий шаг правой ногой вперед и с силой выбросить черенок-приклад. В идеале надо попасть в лицо противнику. Но знаешь, этот гад Зайдль даром что толстый, он при этом верткий, и ни у кого еще ни разу не получилось его даже задеть, но почему-то подкалывал он больше всего меня. «Дрыщ то, дрыщ сё!», задолбал… Марко кусает губы и хмурится. - И вот вчера… Не знаю, почему, может быть, он отвлекся, или я-таки допер, как надо… Короче, выставил он меня перед строем, отчехвостил от души, а потом орет «Давай, показываю в последний раз!» и командует: «Раз-два-три!». И я замахнулся и попал ему точнехонько в подбородок. Со всей дури. У него зубы хрустнули, кровища как хлынет, чуть ли не с брызгами, он плашмя падает, я сам напугался, рухнул мордой в землю рядом с ним, чего делать-то непонятно, то ли «Хайль!» кричать, то ли на помощь звать… У Матса по спине бегут мурашки. - Марко… - И тут он поднимает голову и шамкает остатками зубов «Молодец, Ройс! Будущий герой Рейха!». Господи, я в жизни так не пугался, как в этот момент. Думаю, все, пропал, бежать некуда, он ведь и фамилию мою знает… Матс запускает пальцы в его взлохмаченные волосы. Марко улыбается и переводит глаза на плакаты на стене, которые Матс повесил для конспирации: один был цветной, с прошлых выборов, с акварельными Альпами, лесами и озерами, мускулистыми рабочими в профиль и надписью на красном фоне «Сила через радость», второй – попроще и поменьше размерами, черно-белый рисунок, изображающий Люнебургскую пустошь. Из кухни доносится знакомый до боли визгливый голос фюрера. Опять чего-то там вещает жизненно важное для германской нации. - Потащили его в лазарет, – продолжает рассказывать Марко, – а он просит у бригадира для меня дополнительный выходной, представляешь? В качестве награды. Ничего себе, я ведь решил, на гауптвахту на месяц загонят, а тут такое… Короче, я сегодня весь день свободен. - Отлично! Вечером опять у меня останешься? - Нет, лучше не будем рисковать, – отвечает Марко нехотя. – Я домой схожу, мать повидаю, племянника, а то сестра как родила, я дома только два раза был – перед Рождеством и на день рождения… Матс обрывает его рассуждения поцелуем, и Марко охотно умолкает. Целоваться за закрытыми дверями они могут сколько угодно. Наконец Матс включает благоразумие: - Схожу-ка я на кухню, поклянчу кофе. Если я там сейчас появлюсь, то этой заразе не придет в голову лезть к нам до полудня. - Merci, – хихикает Марко, глядя, как Матс одевается: натягивает майку, надевает брюки, застегивает ремень, приглаживает пятерней кудри. – Красавец! – объявляет он громким шепотом. Матс улыбается ему и спускается в кухню. Кэти в ситцевом халатике в цветочек со слишком глубоким вырезом (не иначе как в его честь) и со слегка растрепанной после сна косой сидит за обеденным столом и тупо пялится в стену, прикрыв раскрытый рот ладонью – жест испуга и полной потери самоконтроля. - Приветствую Вас в это доброе утро, фройляйн Кэти! – Матс старается быть изысканно вежливым. – Не будет ли с моей стороны наглостью попросить у Вас кофе? - Кошмар! – она поворачивается к нему и отвечает невпопад. – Это какой-то кошмар!.. Радио продолжает говорить; Матс не обращает особого внимания, лишь отмечает краем уха слова «бесчинства штурмовиков в Мюнхене» и «честь германской нации». На словах «измена отчизне» и «предательство» он садится рядом с Кэти, и про «попытку государственного переворота» и «наказаны в показательном порядке» слушает осознанно и очень внимательно. Вот оно значит как. Получается, штурмовые отряды в Мюнхене чистят, причем начали сверху. Надо же, он дожил до того, что стали убивать тех, кто раньше безнаказанно убивал сам. У Матса трясутся руки, когда он возвращается в свою комнату и запирает дверь. - Э, а где же наш кофе, s'il vous plaît? – спрашивает Марко. Он старательно выговаривает французские слова, имитируя успехи в несуществующей учебе. – Эй, что с тобой? – Марко садится на постели. - Руководитель штурмовиков, Эрнст Рём, тот, который был замешан в гомосексуальных скандалах, помнишь, пару лет назад в мюнхенских газетах писали про «Братвурстглёкль» и «Кляйст-казино», ох, прости, тебе-то откуда знать, что это за заведения, у вас такого нет, а я там рядом ошивался и своими глазами видел это пузо, так вот, он замутил что-то против нашего драгоценного фюрера, то ли правда, то ли под горячую руку попал, но… - Матс, скажи нормально, что случилось? - Как я понял, обергруппенфюрер Хайнес и Рём, помимо прочего, готовили убийство фюрера. Прошлой ночью в Мюнхене почти всю верхушку штурмовых отрядов отправили в тюрьму. Гитлер лично их арестовал. И еще они гомосексуалисты. Представляешь? - Мы тоже, – по-простецки говорит Марко. - Знаешь, что с ними сделают? – Матс встревоженно смотрит ему в лицо. - Их расстреляют, если уже не расстреляли. Матс, прекрати, я понимаю, о чем ты. Надо быть осторожнее. Ты повторяешь это сто, нет, двести раз на дню. Я помню. Проблема в том, что рядом с Марко невозможно быть благоразумным. Матс заваливается обратно на кровать. Слышал бы это его отец, он бы обрадовался – в НСДАП начали грызться между собой насмерть. - Эй, Матс… О чем думаешь? Марко гладит его по подбородку. Пальцы у него жесткие, загрубевшие от тяжелого труда, с обломанными ногтями. Но Матс все равно любит их целовать. Часы пробили семь. Пришел новый день. - О том, что надо вставать.