Алексис
— Я лишь показываю тебе правильность выполнения упражнения, детка. И совершенно не понимаю, отчего ты о себе так много возомнила. «Детка», пф-ф, и почему в исполнении Алекса ласковые слова звучат так же насмешливо, как «подстилка»? Обида стискивает горло петлей, сердце грохочет набатом, гоня кровь к голове. А меня неожиданно это слишком задевает, до чертиков непозволительно, словно никто и никогда до него ничего подобного не говорил. Или так: словно только он единственный, от кого это невыносимо услышать… Похоже, чувствовать к нему что-то одно, положительное или отрицательное, — абсолютно нереально. Обязательно будет своя ложка дегтя, шероховатый пробел, разочаровывающий момент, способный одним своим небрежным мазком, оставляющим темные разводы, перечеркнуть всё раскрашенное новыми эмоциями к этому человеку, полотно складывающейся воедино плеорамы. Зачем он ко мне подходит, зачем прикасается… так, что по коже вслед за его прикосновениями разбегаются волной мурашки, а коленки начинают предательски подрагивать. Шумно втягивает воздух во вздымающуюся грудину, пристально глядя из-под полуопущенных ресниц… И глаза становятся лукавые, пепельно-свинцовые, а ухмылка еще шире. И ладони у него большие, широкие и чертовски горячие… Так подспудно и ополоуметь можно… И до этого крышу начало нещадно рвать, а уж после поцелуя, когда робость сдала свои позиции… Блин. Так быстро и мучительно меня еще никогда не накрывало, и никак не желает отпускать. А это бесит особенно сильно. Как-то страшно даже. Вот он весь такой напыщенный и самовлюбленный… Но прибежал спасать, когда мальчишки окружили, скорее всего, по наводке того мерзкого типа — Билли, что пытался насолить Алексу, использовав меня. Прибежал, несмотря на то, что явно где-то повредил плечо, — он так двигал им и морщился, что не оставалось никаких сомнений: у него не все в порядке. Откуда только он узнал, что у меня проблемы? Вряд ли оказался там случайно, значит, у них тут есть возможности наблюдения. И также это значит, что он давно уже знает, кто устроил ему помойку в комнате, но до сих пор ничего не сказал. Что это? Жест доброй воли или у жестокого командира проснулась совесть? Зачем же он тогда говорит гадости? Будто нарочно пытается оттолкнуть от себя. И в тот самый момент, когда я уже начинаю думать «ну надо же, какой славный парень», он делает что-то, перечеркивающее все хорошее, что было до сих пор… Надо было сказать ему, что Билли ко мне подходил, но я тогда так разозлилась, что поспешила ретироваться, пока мы с ним опять не наговорили друг другу гадостей и я не загремела в отстойник. Рано или поздно Билли выследит меня и поймет, что я живу в подвале одна, и больше там оставаться будет нельзя… Тяжелые думы прерывает высокий детский визг, поразивший до глубины души. До сих пор я не видела детей в Яме. Обернувшись, я принимаюсь рассматривать, как этот жесткий, наглый, невыносимо циничный и самовлюбленный, грозный командир совершенно искренне и заливисто хохочет своим громовым, таким беззаботным смехом, нежно и безгранично бережно тиская в мощных ручищах маленькую громко визжащую от восторга девчушку… Уф-ф, сердце колотится, как сумасшедшее. Острый приступ нежности перехватывает горло, как перетянутая пружина. Того гляди, лопнет… Кажется, обаяния ему не просто с лихвой отсыпали, а опрокинули с величайшей щедростью. И улыбка у него теплая, словно солнцем налитая, широкая, на все лицо, а в прищуре выразительных глаз плещется исключительное счастье. Он совершенно, безгранично, абсолютно, бессовестно-безмерно счастлив. Маленькие ручки цепляются за огромные плечищи, пищащая малышка, вертящаяся в руках мужчины, словно маленькая обезьянка, заполняет все помещение щемящей лаской. Алекс что-то шепчет ей на ушко, а она хихикает и трется щекой о его щетину. Пальцы тянут наушники в уши, и шум мелодии вливается в них вместо заразительного смеха. Чтобы не слышать, взять себя в руки… А сердце не хочет успокаиваться, потому что чувствует, как по моему лицу против всяких усилий воли расплывается глупая улыбка. Пусть уже скорее заканчивается тренировка, мне нечем дышать…* * *
Анишу я нахожу на краю пропасти. В одной руке у нее бутылка с пивом, в другой сигарета. Она сидит, болтая ногами прямо над бездной. Отчего-то становится жутко. — Ты не боишься свалиться? — тихо спрашиваю я, опасаясь, что она может дернуться и улететь в пропасть. Аниша оборачивается и улыбается во весь рот, сверкая шальными глазами. — Не-а. Не боюсь. Так даже прикольнее. Давай, падай рядом, покалякаем. А то мне скучно. Я аккуратно прилаживаюсь рядом с ней. За время жизни в Бесстрашии я поняла одно: даже если тебе ужасно страшно, ни в коем случае нельзя в этом признаваться. Я свешиваю ноги в пропасть, и мне становится так жутко, что спину прошибает холодный пот. — Да не напрягайся ты так. Ничего страшного не будет, если даже и свалишься… — Ну да, конечно, только окочуришься, как говорит его высокопреосвященство… — бормочу себе под нос. — Кто-кто? Высоко… Что? Это ты про Алекса, что ли? А-ха-ха! — заливается Ани. — Вот уж верно подмечено! Не ссы, там сетка натянута. Специально для новичков такая пугалка. Вроде как сбрасывают в пропасть, а вроде как и не на смерть. В качестве наказания. — Вот ведь… Аниша, а зачем все это? Все эти прыжки, риски постоянные… Как можно так жить и оставаться в своем уме? Аниша смотрит на меня, затягиваясь и слегка прищурив один глаз. Если бы она себя не уродовала пирсингом, вычурным макияжем и грубоватым поведением, то могла бы быть очень даже симпатяшкой, но вся эта мишура надежно скрывает ее привлекательность и женственность, выставляя напоказ резкость и даже некую брутальность. — Это все лидер. Это он придумал, — деловито принимается объяснять мне Ани. — Все для того, чтобы не бояться смерти и одновременно ценить жизнь. Бесстрашные должны привыкнуть к тому, что могут умереть в любую минуту, и должны помнить, что смерть стоит у них за спиной, и не должны отдавать ей свою жизнь, но при этом нельзя бояться смерти, если необходимо погибнуть. И нельзя никого отдавать смерти. Да-да, заморочено, точно. Лидер вообще к старости занудным стал, а в молодости, говорят, был похлеще Алекса. Лютый был, у-у-ух. Алекс по сравнению с ним божий одуванчик. А я думаю, куда уж хлеще-то. Может, он неофитов на завтрак ел, если только. Тяжело вздыхаю, а Аниша толкает меня локтем. — Чего вздыхаешь? Не так просто с Алексом тренироваться? — Да нет, как раз тренироваться с ним очень даже здорово, но вот его постоянные заморочки… — М-да-а-а… — тянет она. — Алекс — это не фунт изюма. К его своеобразности надо привыкнуть, и тогда ничего, с пивком потянет. — Давно его знаешь? — Это ебанное чмо знаю, сколько себя помню. В моей жизни не проходило ни дня, чтобы я не видела эту гнусную рожу. Терпеть не могу этого напыщенного, самодовольного ублюдка. Но без него жизнь была бы серой и ненужной. — Тебе он нравится? Как парень? — Как может нравиться родной брат? Ну, представь, наши родаки дружат столько, сколько мы не живем. Да вся наша компания росла в одной койке, у нас мамы-папы одни на всех. Я у лидера на плечах каталась, а Алекс слюнявил пистолет моему папашке. Как ты думаешь, может он мне нравиться как парень? Одно могу сказать наверняка: ненавижу я его абсолютно точно, как родного. — Аниша подозрительно на меня косится. — А что? Ты запала, что ль? На Алекса? — Нет, что ты! Ни за что! Никогда! — выдаю я, как на духу. Правда, видимо, слишком поспешно… — Все ясно. — Аниша тяжело вздыхает. — Любить Алекса — ебаный труд. Только постоянных его девок я знаю троих. И это только тех, про кого я в курсе. За всю жизнь их у него было столько, сколько волос у меня не выпадало… Но, знаешь, если и правда нравится, наплюй на все. Алекс — он как наркотик, удовольствие в чистом виде. Потом поломает чутка, и очухаешься. Если он на тебя запал, никуда ты не денешься… — Это мы еще посмотрим! Ну, а ты? Ты счастлива с Джимми? Любишь его? — Я вообще мужиков люблю. А они меня, — подмигивает мне Анишка. — Бесстрашные, те, которые урожденные, немного по-другому относятся ко всем этим вещам. Спокойнее, что ли. Никто не носится тут с девственностью или с верностью, просто берут то, что хочется, не задумываясь. Догадываешься, почему? — Догадываюсь, — пожимаю плечами. — Смерть стоит за спиной, и все такое… — А ты схватываешь налету! — Опять толкает меня в бок Аниша худым пестрым от татуировок плечом, так, что я чуть не сваливаюсь в бездну. — По Бесстрашию ходит поговорка, что можно умереть, не успев трахнуться. Но самое страшное, что может случиться, — это инвалидность. Конечно, сейчас, с изобретением ренкапсул, это почти ушло: когда можно прямо на человеке вырастить ногу или руку, не так страшно подорваться на мине, но… Есть такие вещи, которые еще не научились лечить. И быть полностью обездвиженным, лежать таким вот куском говна, это страшнее, чем сдохнуть. Поэтому здесь все торопятся жить. И раз уж ты к нам попала, я тебе советую, тоже не отставай. Нравится Алекс — трахни его сама. Пусть он охуеет. А потом брось его. Вот тогда я и покатаюсь на его косточках, хе-хе. — Жестко ты с ним… — Не жестче, чем он обычно поступает. У меня вот это плечо насквозь просолено от девчачьих слез, как он, говнюк, их бросил, и все такое. В таких, как Алекс, нельзя влюбляться, их можно употреблять, как игристое вино, в небольших количествах, и ни с чем не смешивать. Пригубила и оставила. Или тогда ближе, чем на три метра, не подпускать к себе. Иначе обожжешься так, что потом не сможешь в себя прийти. — Она подозрительно глядит на меня и усмехается. — Уже есть о чем беспокоиться или это все, только чтобы разговор поддержать? — Да не знаю я, — с некоторой толикой раздражения отвечаю, понимая, что так просто она не отвяжется. — Иногда он нормальный, веселый парень, не без заморочек, но нормальный. А порой… Кажется, что он целью себе поставил меня унизить. Волосы мне отчекрыжил, орал все время, а потом в лесу с дерева снял и собой закрыл от гранаты, когда на нас напали… У парней в коридоре отбил, а потом сказал, что я сама виновата во всем… Не пойму я этого. — Да. Он такой. Знаешь, он мне напоминает иногда хищника, у которого в лапе застряла колючка. Он ходит, терпит, ему больно, он ужасно злится. На всех рычит, ругается, жестокий, страшный. А стоит кому-нибудь ее вытащить… Я даже боюсь представить, что это за парень. Знаешь, сколько раз он меня вытаскивал из депрессняка? Сколько он у меня соплей вытер. Ты видела когда-нибудь, как он возится с сестренкой? Это пипец, скажу я тебе. Когда я его с Кнопкой вижу, мне сразу хочется ему парочку отпрысков родить, вот просто выносит меня. Видела, понимаю. А память услужливо подсовывает такие волнующие картины, заставляющие мечтательно прикрывать глаза и сердце разгоняться, подобно пулемету. И становится слишком горячо, будто в солнечном сплетении кипяток разлили. — Он рано оказался на войне. Лидер его чуть ли не с пеленок готовил как бойца, никогда спуску не давал. Даже представить не можешь, как он их с Виком гонял, уму непостижимо. Они воины, потому никогда не станут ни с кем сюсюкать. Но зато они и защитить смогут. Не знаю, Лекс, смотри сама. Но только не жалуйся потом. — Да я как-то и не… — Знаю. Просто будь осторожнее. — Ты так говоришь, как будто уже обожглась. У тебя что-то с ним было? — А у тебя все мысли только вокруг Алекса вертятся? — насмешливо тянет она. — Других кандидатур нет? — Просто ты так говоришь… — Я так говорю, потому что обожглась, да. — Я искоса на нее посматриваю, но Анишка отворачивается, пряча взгляд. Неужели все-таки… — Я очень люблю Джимми, он совершенно классный парень, мне с ним умопомрачительно хорошо, спокойно, приятно и весело. Он меня понимает с полуслова, любит очень. Но знаешь… Короче, мне совсем другой парень нравится. Я имею в виду не просто нравится, а я в его присутствии голову теряю. Я… не могу. Блядь. — Нишка вытаскивает из пачки другую сигарету и прикуривает. — Знаешь то чувство, когда видишь человека и понимаешь, что за одно только его прикосновение жизнь готова отдать? — Ну, и кто же этот счастливчик? — опасливо спрашиваю, страшась услышать, что это все-таки Алекс. — Кевин. Он мне с детства нравится. Безумно, — выпуская дым вверх, отвечает Ани. — Я его пару лет назад поцеловала. Сама. Пробралась к ним на вечеринку, дождалась, когда они напьются, и поцеловала его. А он сначала ответил мне, обнял, прижал. А потом он разглядел, что это я, оттолкнул. Сказал, что я малявка и он не желает со мной возиться. А у самого ширинка лопается, и глаза полыхают. Блин, обидно так стало! Там полно было девок моего возраста, и ничего, их можно, а меня почему-то нельзя. Помню, жутко тогда обиделась и вообще из их тусовки ушла… Они прошли инициацию, и Кевин с Алексом и Матом отправились на периметр. А я тут осталась, с Джимми и Виком. А потом сошлась с Джимми. А Вик сошелся с Кристиной, тоже долго ее мурыжил: все малявка, малявка, а с рингов, после спаррингов с ней, убегал как ошпаренный. Кевин на меня орет все время и обидеть норовит. Раздражаю я его одним своим видом, понимаешь ли. Так и не смотрит на меня. Тоже девок меняет, постоянной нет. М-да, ну и порядочки здесь! Караул, как тут выживать? — Ну, а чего ты сама так не сделаешь, как мне советуешь? Не пойдешь и не трахнешь Кевина? Если он тебе так нравится. Или брось Джимми и сойдись с Кевином. Аниша горько усмехается. Ясно. Сама прекрасно знаю, как может быть сладок запретный плод. Но чтобы кто-то там схватил мое сердце своими лапами, а потом рассыпать соль на подругином плече — вот этого точно мне не хочется. И снова становится тоскливо. А вдруг? Да только не имею я желания дополнить трио постоянных девок Алекса Эванса. Ревность, любовь, страсть, отчаянье — этот горький коктейль заполнит до краев, и в итоге останется огромная пустота внутри, изощренно, с жестокостью терзающая сердце, словно все, что ты чувствовала, вывернулось наизнанку. Увы, сказки заканчиваются как и всегда слишком быстро. Я не буду гоняться за иллюзиями, не заблудиться бы. Обжигаться слишком больно. Да, так и поступим. А там будь что будет. Приняв это простое решение, я вдруг чувствую внезапное облегчение, словно с души камень свалился. Прямо дышать легче. И улыбаться проще. Но вдруг все-таки сказки бывают? Я вас умоляю! — Если бы все было так просто… Во-первых, Мат, Кевин, Алекс с Виком, Джимми, Диего — они все друзья. Братья. Это… Не знаю, как объяснить. Они глотки перегрызут друг за друга. Говорят, что у них одна кровь на всех из-за того, что родители наши очень дружат. Вайро, мой отец, за лидера готов, не знаю, в пекло прыгнуть, а лидер… Это вообще легенда! У него пунктик — вытаскивать всех из лап смерти. Он в прошлом Эрудит, готовился в преемники лидера, по всем направлениям очень много знает, и вообще голова, конечно. Ну и вот. Отец говорит, что лидер его столько раз от смерти спасал, собой закрывал, с того света вытаскивал, что он сам счет потерял. В общем, мы тоже сильно дружим. Странно, Алекс с Виком мне как братья, а вот Кевин… Не знаю, почему. И не могу я одного теперь бросить и к другому переметнуться. Не хочу клинья в их дружбу вбивать. Может, если отношения с Джимми сойдут на нет, тогда… Но он любит меня, правда, я чувствую, и не могу я с ним так поступить. А я сижу и думаю, что под всей этой мишурой какая же она нежная. И становится как-то странно на душе, как будто меня пустили в святая святых… — Ладно, что-то я распизделась. Потопали, Джим тебе сейчас татушку заебенит еще одну. А потом мы с тобой еще куда-нибудь завернем, а? Ты как? Я киваю, ну, почему бы и не заебенить? Ой, я уже сама начинаю так не только разговаривать, но и думать. Ну и ладно, так тоже неплохо.***
— Аниш, ты уверена, что мы не окочуримся, если прыгнем туда? — опасливо тяну я, осторожно поглядывая вниз, в разломленную расщелину среди асфальта. — Ой, ну не ссы ты, чего страшного-то такого? Тебе нужно перебороть свой ебанный страх. Ты единственная, кто не прыгал. А если ты снова на дерево влезешь и некому будет тебя оттуда сдергивать, что, так и будешь там сидеть до охуения? Идиотизм — конечно, не лекарство от скуки, но прекрасное развлечение. Джим нафигачил мне новые татушки на задницу, которые так любовно выбрала подружка, и наши душонки потребовали дополнительных приключений. А может, и не душонки, а именно растатуированные места… Нашлявшись по фракции до опупения и спровадив Джимми на очередной разъезд, мы влезли на крышу, и теперь наши чердачные коробки с низким интеллектом пытаются сообразить, как бы нам половчее сигануть в сеть… — Давай, Лекси, на, для храбрости. — Бесстрашная достает из-за пазухи флягу и сует мне. — Что там? — осторожно принюхиваюсь я. — Фу-у, вискарик… Не, Ниш, я не пью. Мне нельзя. — Чего это, больная, что ли? — ухмыляется подружка, делая крупный глоток. — Не-е, у меня папенька… — Делаю я выразительный жест, щелкнув по горлу пальцем. — А вдруг и я потом… — Бля, ну ты сморозила! А у меня папенька — мужик. И что, это значит, что у меня скоро хуй вырастет, да? — ржет Ани, снова пихая мне флягу. — Давай, сказала, не выебывайся, в жизни надо все попробовать. Конечно, вискарик никогда не решит все проблемы. Зато пиздато раскрасит подборку новых. Охуенно раскрасит… Это я тебе обещаю. — Ой, Нишка, сто грамм не стоп-кран: дернешь — не остановишь. Как бы не наворотить дел… А-а-а, ладно! Авось пронесет, давай, — вякаю я, ухватив лапками тару и сделав глоточек. Ничего, вкусненько. Делаю ещё пару глотков, аж слёзы на глаза наворачиваются. Сейчас бы шоколадку, м-м-м… — Только главное помнить, что глоточек принимают обычно для храбрости, а вот поболе — это уже для подвигов. — А-ха-хах, а мы здесь как раз и для того, чтобы сподвигнуться, так сказать… Нужно же нам обмыть татуху на твоем охуенном попце! Кстати, а кого завлекать будешь своими бабочками, а? — Принца на вороном коне… или злобного дракона, — хихикаю я. Это уже как выйдет. — Принца, говоришь, хм… Знаю я одного невъебенного. С драконом, блядь, в одном флаконе! Ух, понесло тебя, Лекси. Все, пропала… Ну, так мы прыгаем или будем тут до утра играть в бухих ангелочков? Ну-с, последний глоточек на посошок, и… Алкоголь — слабительное для души. Не-е, окрыляющее, блин. Вылакав все до последней капельки, мы, наконец, решаемся на подвиг. И, конечно, лучше всего можно это сделать с песней, как все герои и патриоты. Но нас хватает только на затяжной визг. «Хлобысь!» Ай, моя задница.! Приземление-то какое болезненное! Пока я стенаю и охаю, Анишка голосит во все горло… А глотка у нее ого-го! — Бесстрашие слышится в ветра порывах Проснувшегося приветствовать солнце. Подобно древним, мы плыли до края обрыва В черном преисподней ночи колодце. Мы знали, что опасность нас ждет, Но моя вера в нас никогда не пройдет. — Ой, бля… Девки, вы чего тут делаете? — Окатывает нас, словно ведром холодной воды, знакомый голос. Мамочки! Сердце пропускает удар, а внутри все сжимается от ужаса. — Да вы нализались, вот дуры-то, а если вас инструкторы поймают? — Да ебт тебя в ухо, Вик, да я чуть не обделалась от страха! — выходит из ступора Аниша, пока я пытаюсь научиться заново дышать. Фу-у, слава яйкам, это Вик! — Мы уж думали, что пиздец пришел в лице твоего охуенного братца, и сейчас нам тут будет расчлененка… — Вылезайте, курицы, живее. Дуры вы безмозглые, обе! — сообщает свои наблюдения Виктор, с сожалением качая головой. — Нахер нужно было так орать, вас за километр слышно. Анишка, опять хуевертишь! А ты, Алексис, давно в отстойнике не сидела? — Ты же нас не сдашь, правда? — тихонечко интересуюсь, скорчив невинную рожицу. — Мы сейчас на мысочках, по стеночке, и баиньки, да, Ниш? — Подружка согласно кивает, ухмыляясь до ушей, пока нас вытягивают из сетки. — А вы уже сами себя сдали, говорю же, курицы вы безмозглые. Валите отсюда бегом, пока не поздно, вас наверняка уже все слышали: Алекс с Матом и Кевином возле пропасти были. — А как ты думаешь, сколько у нас времени? — спрашиваю я, всё-таки спасаться надо, как-никак. — Предполагаю, минута у вас в запасе есть, — с умным видом просвещает нас он. — Но… Бля. — Договорить Вик не успевает, потому, пока я пытаюсь сфокусировать свой взгляд и собрать глаза в кучу, Аниша уже выглядывает из-за угла в коридор, словно шпион, а глаза у нее при этом о-о-очень большие. — Ой, хана нам, ой, пиздец, Лекси, бежим! — Ты чего, ополоумела совсем? — шиплю я, но подружка уже хватает за грудки Вика, подталкивая того к проходу. — Вик, миленький, задержи их, давай, грудью на амбразуру. Возьми удар на себя, а мы за это время огородами отходить будем, слышь, ну Ви-и-ик! — жалобно просит Ани и коварно выталкивает парня в коридор. — Чего ты встала, шевели задницей! — ухватив меня за корябку, Аниша бежит к другому проходу, волоча меня за собой, как на буксире. Под действием нахлынувшего адреналина, ну и алкоголя заодно, мы на огромной скорости галопируем по тоннелям, в надежде незамеченными проскочить мост. В поисках спасения залезаем в какую-то кладовку, опрокинув на себя кучу швабр, а потом, шумно пыхтя и сопя, проползаем мимо диспетчерской, притворившись мышатами. Да, страх подстегивает на дебильные решения… Повернув в следующий пролом, мы, чуть не врезавшись в запертую дверь, попадаем в ловушку. — Назад нельзя, — шепчу я, дергая неподдающуюся ручку. — Будем ломать, давай с разбегу. — Ебнулась совсем, что ли, она же железная! — Крутит у виска Ани, постукивая по металлической поверхности пальцами, отбивая похоронный марш. — Может, рискнем проскочить в тату-салон, там и забаррикадируемся, а… — Вы, блядь, совсем последний ум растеряли нахуй, курицы двинутые?! — рявкает громовой голосище за нашими спинами. Блин, да у меня пупырышки по всему телу разбегаются и волосы становятся дыбом. Где ж я так накосячила-то?! За что мне это всё?! Мой крик души никто не услышит и не ответит. — Мало того, что после отбоя режим нарушаете, так еще и жизнью рискуете, а если бы сетку, блядь, сняли? А? Мало ли что, такие вещи всегда делаются со страховкой! Лежали бы там сейчас две разобранные котлеты, совсем ума нет, вашу мать! Хочется гулять после отбоя — взяли швабры в руки и пошли отмывать Яму, вам полезно, ведь это ваша будущая профессия! Потому что ни на что другое вы не годитесь с вашими куцыми мозгами! — продолжает орать он, а мы застываем, глядя друг на друга, как кролики на удава. — Нишечка, — жалобно тяну я тоненьким голосочком. — Что это было? — А это мой любимый пиздец пришел. Надо было все-таки дверь ломать… Теперь нас ждет просто охуитительно изощренная смерть, в отстойнике, — выдыхает подружка, почесав свой нос, и оборачивается, ойкнув. Собравшись, мужественно решаю посмотреть смерти в глаза. Лучше бы не смотрела. Над нами возвышается командир, скрестив руки на груди, и сверлит таким злобным взглядом, словно гвозди в крышки наших гробов заколачивает. Ох, рассерженный Эйт — это страшное зрелище. Нахмуренные брови, крылья носа раздуваются, губы стянуты в одну нитку, а глаза такие… в общем, очень пугающие. Но виски все окрашивает в другие оттенки, и мы, переглянувшись, начинаем хихикать, как глупые школьницы. — Так, я смотрю, вы бухие тут основательно, отлично, значит, силенок полно. — Командир выволакивает нас за шкирки из укрытия и тащит к Яме. — Значит так, упор лежа принять! Отжиматься будете, пока мне не надоест. По откляченным и провисшим жопам лупить буду нещадно. А потом вылижите мне Яму так, чтобы с утра я ослеп от охуенной чистоты и блеска. Ясно, блядь?! — Ну, любимый, ну, не кричи… — сюсюкает Ани, но тут же давится собственными словами. — Ладно, пошли отжиматься. Блядь, об этом я только и мечтала… — Ты еще прут его не видела, — шепчу я, но выходит очень громко. — Эйт, мы больше не будем, честно… Нам что, всю Яму драить? — Заткни свой хуев рот, Алексис. Я вообще от тебя после всего этого больше не хочу ничего слышать, поняла? Я закрывал глаза на все твои шалости, но ты распоясалась вконец! Если еще раз откроешь свой рот, пойдешь в отстойник, только не пищевой, а отхожий, клянусь! Чтобы я тебя не видел и не слышал, ясно тебе? — ошпаривает меня Алекс, что я чуть не глохну. Подумаешь, не очень-то и хочется с вами беседовать, товарищ командир! Тоже мне… Вот ни слова больше и не скажу, наслаждайся. И вообще, чего-то, когда меня сам швырял с крыши, не очень-то его волновало мое благополучие, а сейчас чего изменилось? Спровадив нас в тренажерку, инструктор вооружается своим живодерским прутом, а мы приступаем к отжиманиям. «Хлоп!» Больно-то как! Я не удерживаю очередного визга, когда прут охаживает меня по недавно татуированному месту. — Ты там поаккуратнее, не увлекайся, блядь, у нее там… — заступается за меня Ани, видя мою перекошенную от боли мурзилку. — Аниша, заткнись! — Вот только не хватает еще и растрепать ему… Нет уж, никогда. — …производственная травма, — ловко выкручивается она. — Чего? Какая еще травма? Она что, не только на голову больная, у нее еще и задница не здоровая? — гневно интересуется командир, добавив подружке по булкам. — Спасибо, что вы обо мне в третьем лице! — обижаюсь я. А чего они мне тут кости перетирают? — А ты вообще заткнись, Плейсед, чтобы я тебя не слышал, и, желательно, больше на глаза мне не попадайся! Всё, взяли швабры и пошли изображать из себя поломоек, глядишь, и сгодитесь на что-нибудь фракции! — снова рычит Эйт, удаляясь из зала. — Во псих, чего он такой бешеный, Ниш? — лепечу я, потирая задницу. — Вот чего он так разозлился, не понимаю? Ну, подумаешь, выпили чуток, сам-то почти каждый вечер калдырит, а нам нельзя… — Да хер его знает, режим мы нарушили… Тьфу, сами как будто паиньками были! Ну всё, пошли за швабрами, придется полы драить. Это хорошо, что он нам еще не переебал, ручища-то у него охереть какая тяжелая… Доброй ночи, планета. Вашу мать, я готова рвать и метать, словно взбесившаяся фурия. Почти до утра мы гоняем с лентяйками и тряпками, громыхая ведром по всей Яме. Не знаю, как Аниша, но я уж точно впечатляюсь такой трудотерапией. Зевая и постанывая от головной боли, швабрами развозим грязь по углам, подбадривая друг друга. Чуть живая возвращаюсь в подвал после подвига по отмыванию «Авгиевой конюшни», и только успеваю выползти из душа, как будильник коварно возвещает меня о начале нового и, черт его раздери, очень трудного, бесконечно длинного дня…