Майки
Evanescence — My Immortal (Rock Version)
Я, кажется, куда-то иду, ноги передвигаются с трудом. Будто я в глицериновой жиже или киселе, эта вязкая масса опутывает конечности и сковывает движения, не дает идти вперед и достигнуть цели. Когда я увидел черный мешок, в котором привезли ее, то сразу понял, это она, несмотря на то, что мешок был наглухо застегнут. Понял, почувствовал, увидел ее в очертаниях. Рано или поздно это должно было случиться, много лет я этого ждал, знал — этот день придет, и радовался каждую минуту, что это не сегодня, не сейчас, обнимая эту неприступную, сильную и такую красивую женщину. Которая благосклонно принимала мои ухаживания, милостиво пустила в свою жизнь. Она никогда не любила меня, я знал это доподлинно, все ее сердце, разум и душа принадлежали только одному мужчине, к которому даже ревновать было глупо. Все равно я никогда не смогу даже уподобиться ему, это как тягаться с божеством. Я всегда осознавал, что она использовала меня для здоровья, сбросить пар, удовлетворить потребность в мужчине, не больше. Мучился из-за этого, но отказаться не мог. Это было выше моих сил, лучше так, чем никак. — Не ходи туда, не надо, — старик Стивенс преграждает мне дорогу, но я упорно стремлюсь пройти, отталкивая старого медика. — Я должен, Род, пусти меня. Я хочу сам увидеть, или не смогу отпустить… пойми! — отодвигаю дока и на негнущихся ногах иду туда, где на холодном железном столе лежит она, та, которая делала осмысленной мою жизнь последние пятнадцать лет. И одновременно дарила самую сильную боль. Это без сомнений она. Как только патруль сообщил, что нашел тело Лерайи Айрес, у меня оставалась еще слабая надежда: возможно, это ошибка или, может быть, она просто ранена, и еще можно что-то поправить. Ведь сейчас, в век регенерации, смерть стала чуть ли не из ряда вон выходящим событием. Но я увидел ее и понял, что она абсолютно и безнадежно мертва. И ей не поможет никакая регенерация. Это она и не она одновременно. Ввергнутый в пучину душевной боли мозг отказывается верить в то, что фиксирует зрение. Смерть очень меняет внешность, черты лица становятся совсем другими, восковыми, будто вылеплены безруким скульптором. Отсутствие жизни и эмоций оставляет лишь кукольную оболочку, будто змея сбросила кожу, и вот теперь осталась только она, эта лишняя кожа, словно в напоминание о том, что был такой человек. Я видел очень много смертей в своей жизни. И не потому, что Бесстрашный, а в силу своей специальности. Прошел много ступеней, пока не стал доком, пришлось в молодости поработать и в морге. Тогда не было никакой регенерации, была только вспомогательная сыворотка, которая делала заживление более эффективным, и только. Я видел всякие смерти: дурацкие, по глупости или бахвальству, когда Бесстрашные разбивались, сорвавшись с крыши, или, не успев нажать на тормоз, разбивались о заграждение, летая с зип-лайнов. Видел смерти случайные, тех, кто не успел запрыгнуть на поезд, кого сшибло составом или намотало на колеса. Видел тех, кто привязывал себя к капоту внедорожников и так участвовал в гонках, а потом приходилось отскабливать трупы, когда машины врезались в стену. Видел разорванных в клочья гранатами, геройски погибших на поле боя, и во время дежурств и патруля, видел замученных до смерти недовольными и не переживших кошмары скримменов… Но самая страшная смерть сейчас передо мной, дышит на меня могильным холодом от этой самой любимой в мире женщины, убивает, сжимает, выкручивает все чувства своей неотвратимостью… Такая нежная, такая любимая. И не моя. Больше не моя. Да, в первую минуту, когда она согласилась стать моей женой, после стольких лет, я от волнения не понял подвоха. Так обрадовался, на минуту вдруг позволив себе поверить в ее чувства ко мне, что не почувствовал — она всего лишь прощалась со мной. Она и не думала выходить за меня замуж, это было своеобразное «спасибо за все». Значит, не так уж равнодушна она была, хотя бы чувство благодарности испытывала. Все эти годы я надеялся и верил, придет тот день, когда она поймет, наконец, что я тут, рядом, готов разделить с ней все — жизнь, радость, печаль, боль, счастье. Тайно желал, чтобы она забылась вдруг, и все-таки родился у нас ребенок. И тогда, взяв его на руки, может быть, она поняла бы — это и есть настоящее, а мечта пусть остается мечтой. Но не случилось. Она не хотела, а я не настаивал. Откидываю простыню, и она предстает передо мной обнаженная, такая маленькая и беззащитная, что я зажмуриваюсь от этого щемящего вида. Последние искры надежды угасают, когда я разглядываю тело, которое так хорошо знаю. Остатки сомнений уходят, я помню каждую родинку, каждый шрамик, пятнышко, очертания. Пальцы дотрагиваются до белесых отметин, ощупывают, впитывают последний раз выпуклости на холодной коже. Вот это тот самый шрам, после этого ранения мы и сошлись. Ей тогда перебило плечо, пуля была разрывная, заживало долго, и пока она лежала в лазарете, я смешил ее байками и пел ей песни под гитару. И тогда я разглядел в суровом и сильном замкоме нежную, симпатичную и, как оказалось, совсем молодую девчонку. Когда я узнал, что аж на два года старше ее, то сначала не поверил. Был уверен, что эта высокая, статная и целеустремленная женщина старше меня как минимум лет на пять. Потом уже, начав встречаться, я узнал, что это та самая Айрес, сестра которой наделала столько шума в свое время. Я помнил, несмотря на то, что сам был мелким пацаном, какой фурор произвела Элайя Айрес, которая, будучи стопроцентной Бесстрашной и подававшая надежды, вдруг перешла в Эрудицию. Все думали — за мужчиной, но замуж она так и не вышла. Помнится, все Бесстрашные недоумевали, что она забыла у Эрудитов, но разговоры быстро сами собой сошли на нет, и эта давняя история как-то подзабылась. Днем Лерайя была суровым командиром, а потом приходила ко мне и становилась легкой, немного сумасшедшей девчонкой, которую я так любил. Часто по ночам ей снились кошмары, она кричала, и тогда я сажал ее себе на колени и укачивал как малышку, а она сладко засыпала прямо у меня на руках. Я сидел и боялся пошевелиться, чтобы не потревожить такой необходимый ей сон. Иногда находил ее в оружейке, в Яме или в душе, всю в слезах, и тогда утешал единственным доступным мне способом — начинал целовать ее, гладить, вызывать в ней желание как только мог, чтобы отвлечь ее от тяжких мыслей. Я знал о ком и почему она плачет, но никогда не упрекал ее за эту порочную и глупую любовь, старался всеми силами понять ее и пытался показать, что счастье рядом, только руку протяни. Она всегда отвечала мне в такие моменты, и я с горечью понимал, что на моем месте она представляет совсем другого человека. Я даже стал качаться больше, чтобы хоть как-то походить на мужчину ее мечты. Но все было напрасно, проходило время, и я опять заставал ее в Яме, избивающую грушу до сбитых в мясо костяшек, всю в слезах отчаяния, лечил ее руки и старался смягчить ее боль. Это была порочная, неправильная, какая-то болезненная любовь, никто меня не понимал и не понимает до сих пор. Все, кто знал о наших с Лерайей отношениях, только качали головой и отводили глаза. А мне было плевать. Я любил ее и ждал, когда она полюбит меня. И вот, когда, казалось, это случилось… Выясняется, что она всего лишь прощалась. Подушечками пальцев дотрагиваюсь до плеяды родинок на животе, чуть слева. Она всегда смеялась и повизгивала, когда я целовал их, говорила, что ей щекотно, а потом так страстно набрасывалась, отдаваясь мне полностью, что срывало крышу и страшно кружилась голова. Вот от этого ранения она едва не погибла, и ее не стало бы, если бы не помогла регенерация. Я тогда сдавал кровь для нее, в связи с огромной кровопотерей. Лежала тогда, такая же бледная, безжизненная, но дышала, и было видно, что жизнь все еще теплится в ней. Я еще не осознаю, что ее больше нет. Осознание придет потом, когда в толпе я увижу кого-то похожего на нее, может, с такой же фигурой, или прической, или чья-то улыбка вдруг напомнит ее. Когда рукам будет так пусто от невозможности обнять, прижать к себе любимое тело, потребность заглянуть в глаза и увидеть в них океаны страсти будет иссушать, ежедневно, ежечасно, и спать по ночам станет роскошью. Иной раз сны будут возвращать меня в то время, когда она все еще была жива и пусть полностью не принадлежала мне, но была рядом и можно было ощутить ее присутствие. Потом я пойму, что ее больше нет, и осознание этого целым цунами боли затопит меня, и ничто не поможет, ни алкоголь, ни что-то покрепче. Я глажу ее по волосам, стараясь не смотреть и не дотрагиваться до аккуратной дырочки во лбу, будто могу сделать ей больно. Нет, никогда она мне не принадлежала, и вот теперь она так близко и одновременно недостижимо далеко. Смотрю на нее, такую маленькую вдруг. Такую беззащитную. Я не смог ее защитить, несмотря на то, что знал ее секрет. Мучился все эти годы, зная, что это она сотрудничает с недовольными, потому что среди них оказалась ее сестра, мы не говорили об этом, но я все знал. Знал и умирал от ощущения своего собственного предательства, особенно в момент крушения поезда, когда лидер чуть не погиб, а я знал, чьих это рук дело, кто организовал покушение. И даже тогда я не выдал ее. Я знаю, что заслуживаю смерти за укрывательство предателя, по сути сам же являясь им. Но не мог ее выдать. Хранил ее секрет свято и каждый день был готов умереть вместе с ней, ожидая, когда правда выплывет наружу. Я не мог даже поговорить с ней об этом, четко зная, что она моментально отстранится от меня, чтобы не подвергать опасности. Следил за ней, везде старался ходить за ней по пятам, и вот в этот день, когда они задумали от нее избавиться, я, позорно отдавшись эйфории, проспал, и ее убили. Я все понимаю, осознаю, отдаю себе отчет в том, что делаю, и от этого знания все мое существо покрывается ядовитой коркой, разъедая хорошего и веселого Майки, оставляя ту самую мертвую оболочку, такую же, которую я сейчас вижу перед собой. Как же так, Лера? Сколько мы с тобой пережили, из скольких передряг выбирались! Что же ты наделала, девочка? Зачем все это? Ведь мы могли бы пожениться, родить пацана, вырастить его. Зачем ты потратила свою жизнь на бесполезную и дурацкую войну, противостояние против себя же самой, помогая недовольным. Ведь все могло быть иначе. А закончилось вот так. Необратимо. Конец всегда так отвратительно беспощаден. И уже ничего не вернуть. Нет, пожалуйста, невозможно поверить, это не может быть правдой! Она такая сильная, она могла все пережить! Она… Похороны проходят в гнетущем молчании. Никто не может вымолвить ни слова, хотя обычно лидеры и приближенные стараются смягчить всю мерзость посетившей Бесстрашие смерти. Лидера Эванса нет, он уехал командовать нападением, а Итон сказал, что мы все скорбим. Но в этот раз смерть распростерлась во всем своем отвратительном безобразии над всеми так, что Бесстрашные только прячут глаза и молча пьют, пытаясь в алкоголе утопить все вопросы и тяжесть на душе. Я сижу в столовой и невидящим взглядом буравлю свой стакан. В голову лезут глупости на тему полупустой это стакан или наполовину полный. И посему не сразу ощущаю чье-то присутствие рядом, ко мне все время кто-то подсаживается, подходит, говорит какие-то слова, я уже не обращаю на это внимание. Не понимаю, не вижу и не слушаю никого, перед глазами все время стоит картинка нашего последнего с Лерой вечера, когда она сказала, что согласна стать моей женой, и только это помогает мне не сойти с ума и как-то держаться на плаву. Эшли Эванс просто подходит и садится рядом. Сразу становится чуточку теплее. Хотя… Она ведь знала, что Лера сохнет по лидеру, ревновала, наверное. Я не раз ловил ее довольно злобные взгляды на Лерайю, да и сам понимал, что справедливо, но все равно. — Ты же ненавидела ее, да, Крош? — спрашиваю, не надеясь на ответ. — Смерть всех уровняла, Майки. Что об этом говорить? Ты знал? — О чем? — стараюсь не смотреть на нее, отвожу взгляд. По большому счету я готов ко всему, но пытаюсь взвешивать каждое слово. — Что она предатель? — Кроша смотрит в упор, и хоть на ее лице полно сочувствия, понимаю — ей непросто дается этот разговор. — Она не предатель, Крош. Я бы знал. — Это она, Майки. Она сливала инфу недовольным. Как только мы подменили информацию на недостоверную, ее сразу убрали. — Я не знаю, Крош. — Устало прикрываю глаза, растягивая паузу, а Эшли меня не торопит. — Я ничего об этом не знал. Только любил ее. Мне больше ничего было не нужно. — Майки… — она сочувственно кладет маленькую ладонь на мое плечо и наклоняется ко мне ближе. — Я тебя понимаю. Но будь осторожен. Подозрение пало на тебя. Наши считают, что ты все эти годы покрывал ее. Если ты что-то знаешь, лучше сказать сразу. — Я ничего не знаю. Она согласилась выйти за меня неделю назад. На глаза Кроши набегают слезы, она качает головой. Как бы там ни было, ей меня жаль. — Будут допрашивать под сывороткой, да? — Я и так понимаю, что мне от этого никуда не деться. Меня допросят и… Все кончено. — Я не знаю точно. Но, Майки, если ты что-то знаешь, скажи добровольно, прошу. Тогда тебя сошлют на дальние рубежи и… — Не расстреляют, да. — Я ухмыляюсь поворачиваюсь к ней всем корпусом. — Хорошая ты девчонка, Кроша. Не зря лидер тебя выбрал. Он не ошибся. А вот я… Прости меня. Я невесомо трогаю ее за плечо, поднимаюсь и ухожу из столовой. Иду прямиком в гаражи, туда, где стоят командирские внедорожники. Мне нельзя их брать, я не командир, но кому какое дело сейчас до этого. Я должен оказаться там, должен. До штаб-квартиры Бесстрашия добираюсь, когда уже светает. Оставив внедорожник на стоянке, я лезу на крышу и прыгаю вниз, в сетку. Иду по штаб-квартире, трогая холодные, шершавые стены коридоров, захожу в Яму, разуваюсь, чтобы почувствовать сухой песок и бетон, пробегаю по рингам и мягким матам. Стою возле питьевого фонтанчика. Вдыхаю полной грудью у пропасти. Я Бесстрашный, и она была. Боюсь ли я того, что могут со мной сделать? Да нет, собственно, это уже и не важно. Не смогу я смириться с ее потерей. Если бы она выбрала другого, но осталась жива, существовала, было бы не так пусто и больно. Пока жива надежда, жива и душа. А когда надежды нет… Я смотрел, как горит ее тело, и все мое существо горело вместе с ней. Ей, наверное, было страшно, какая бы сильная она ни была, все боятся смерти, всем страшно умирать. Что она видела последнее перед смертью? Вспоминала ли меня, думала ли обо мне? Или думала о чем-то другом? Жалела ли она, что не родила нашего общего малыша? Хотела бы вернуть время вспять, чтобы не наделать больше ошибок? Нет, я не предам ее. Я предал всех, и в первую очередь себя, согласившись, увязнув в этой порочной любви. Все эти годы я был рядом с ней, и теперь мне пусто. Меня тут ничего не держит. Все мои чувства, вся душа принадлежит ей. Мое место рядом с ней. Без нее жизнь не имеет смысла. Меня найдут на следующее утро. На дне пропасти.