А когда ты устанешь — я спою тебе колыбельную.

      Поздним вечером тихая пригородная улица встречала своих гостей умиротворением и спокойствием. Ровные ряды аккуратных двухэтажных домиков с огороженными маленькими заборчиками садами ждали гостей и хозяев обратно в свои теплые объятья. В некоторых окнах домов горел свет, как бы говоря — здесь все дома, под крылом тихой и уютной улочки, в гости уже никого не ждут.       Но в одном доме свет не горел. Дверь была распахнута. Но распахнута она была не для того, чтобы впустить кого-то, а чтобы выпустить. На пороге стоял, чуть склонив голову, мужчина. Одет он был неопрятно, словно только что встал с постели. На лице была трехдневная щетина, глаза были заспаны и немного прикрыты. Взор его был обращен на его горячо любимую жену. Это была среднего роста женщина в нежно-голубом фартуке. Ее глаза были с вызовом и жгучей обидой обращены на мужа. Брови были нахмурены, каштановая челка спускалась на глаза, губы были сжаты в тонкую полоску.       — Как ты смел лгать? Как ты смел скрывать от меня? — срывающимся шепотом произнесла женщина. — Столько лет ты лгал мне, а я верила тебе. Какой же я была дурой.       Шепот женщины становился чуть тише с каждой фразой, и она невольно ухватилась рукой за дверной косяк, словно ища в нем поддержку. Она снова с вызовом посмотрела в лицо человеку, которого столько лет любила, и закрывала глаза на все его странности и причуды. Всегда ждала его, даже если он не появлялся дома месяцами, годами. Теперь же это лицо казалось ей каким-то чужим.       — Я не позволю, чтобы мой сын стал... таким. Я не желаю для него такой судьбы, — продолжила говорить она, стараясь четко подобрать слова. Свободной рукой она схватилась за дверную ручку — ей не хватало сил держаться на ногах, и так она нашла для себя еще одну опору. — Все это время ты лгал мне. А я, такая наивная, верила твоим росказням и бредням. Всегда ждала тебя. А ты... предал меня!       — Это было решено с его рождения, — попытался защититься муж.       — Ты мог солгать! Сказать что ребенок... умер при родах! Ты мог сказать что угодно, но уберечь его. А ты предал его. Ты предал меня. Ты предал нашу семью, мое доверие, любовь, — быстро шептала женщина. Ее дыхание стало прерывистым, ей не хватало воздуха и слов, чтобы выразить все ее чувства.       Рука женщины сильнее сжала дверную ручку. Со злостью, со всеми ее чувствами к нерадивому мужу. Ногти начали впиваться в кожу, принося боль и отрезвляя, помогая яснее мыслить. Это дало ей немного силы.       — Но милая, — начал было он, но его оборвали на полуслове.       — С меня хватит! — начала повышать голос, рискуя разбудить спящего наверху сына, женщина. Она убрала руку с косяка и сжала ее в кулак, выставляя его чуть вперед, ближе к лицу мужчины. — С меня довольно! Больше ты не зайдешь в этот дом! Больше ты не увидишь ни меня, ни Тсунаеши! Мне надоело корчить из себя глупенькую всепонимающую женушку. Уходи! И не возвращайся!       Лишь только последние слова в крике слетели с ее губ, она со всей силой захлопнула дверь. Дрожащей рукой она защелкнула замок, и медленно опустилась на колени. Ее трясло мелкой дрожью. Плечи опустились, руки плавно скользнули по двери. Как бы она сейчас не желала забыть все это словно страшный сон — она не могла. Из глаз потекли первые слезы. Они стекали по щекам, заставляя плыть руки, дверь, ее дрожащие под светло-голубым фартуком колени. Медленно отняв руки от двери, она закрыла ими свое лицо и зарыдала. Тихий стон вырвался у нее из груди, и пара соленых слезинок попала ей в рот.       Она сидела на полу у двери среди разбросанной обуви еще минут десять и рыдала. Рыдала, стараясь не издать ни звука, надеясь, что сын все еще спокойно спит на втором этаже. Через двадцать минут она вытерла последние слезинки, и медленно, опираясь на стену, встала. Колени подгибались, и если бы не стена — она бы упала обратно на пол. Сделав один неуверенный маленький шажочек, она преодолела то маленькое расстояние до двери, и осторожно глянула в глазок. Сперва она ничего не увидела, но пару раз моргнув, она смогла различить очертания тропинки, калитки и части маленького дворика с забором. Ее мужа там уже не было. Она рвано выдохнула и прижалась щекой к двери. Дрожь все еще мешала ровно стоять.       Подождав примерно десять секунд, она медленно, опираясь на стену, пошла в направлении кухни. Ее ноги в домашних тапочках шаркали по полу. На секунду женщина позволила себе закрыть глаза — это была одна ее маленькая слабость, которых она больше не сможет себе позволить.       Рука по привычке нажала на выключатель, зажигая свет на кухне. Она помнила, что у нее есть бутылка саке. Сейчас было самое время остудить нервы и подумать.       Что же ей сейчас делать — она не знала. Она всегда жила под теплым крылом мужа, не задумываясь о многих вещах. А теперь... А теперь всего этого не будет. Теперь все это осталось где-то далеко в прошлом. Теперь придется решать множество проблем, и прямо сейчас. Нельзя оставаться здесь, нельзя ждать у моря погоды. Нужно действовать решительно и без оглядки. Теперь она одна и ее маленький сын. У них здесь нет больше ничего.       Руки делали свою работу, доставая масу* и токкури*, вытягивая из шкафчика пакетик арахиса.       — Ну что ж, у меня есть ночь, — тихо прошептала она, дрожащей рукой наливая саке в масу, расплескав несколько капель на белоснежную скатерть. Поставив токкури на стол, она тут же опрокинула напиток и присела на краешек стула. Водка сушила горло и была неприятной на вкус. Женщина не привыкла к такому — она никогда раньше не позволяла себе алкоголя, ратуя за здоровый образ жизни. Вскрыв пакетик орешков, она закинула в рот несколько штук, хрустнув ими. Неприятная сухость немного отступила.       Дожевав орешки, она налила себе вторую чашку уже более уверенно и тут же опрокинула ее.       — У меня есть целая ночь, - морщась прошептала она.