От ненависти до любви

Рём в панике носился по кабинету, рявкая на всех, кто пытался к нему стучаться. Похоже ситуация с секретуткой окончательно вышла из-под контроля: влюбленная улыбочка сельского идиота не вызывала отвращения и желания вмазать по этой счастливой морде, обиженный и расстроенный взгляд Хайни заставлял делать все, чтобы он перестал так смотреть, вместо победной ухмылки и триумфа. Да и вообще весь этот нелепый человек перестал бесить, что было очень и очень плохо. Не мог же Эрнсту начать нравиться этот нескладный, вечно лажающий агроном-неудачник? Конечно, не мог, это глупо. Тогда какого черта он так переживает, когда эта наглая морда позволяет себе опаздывать?! Причем именно переживает, не случилось ли с Генрихом чего, а не злится, как это было раньше. Рём с ненавистью кинул в угол какую-то ни в чем не повинную, кстати, папку и снова глянул на часы. Гиммлер должен был прийти полчаса назад. Так опаздывать не позволял себе даже этот тупой агроном. Эрнст уже подумывал собирать отряд на его поиски, как дверь в кабинет распахнулась и на пороге предстал запыхавшийся, но улыбающийся от уха до уха Генрих. — Извините, что опоздал, фух! — Хайни оперся о косяк двери, переводя дух. — Надеюсь, по очень уважительной причине, которая будет настолько весомой, что я тебя не расстреляю. — Да! — гордо заявил Гиммлер, потрясая каким-то пакетом, — Я приготовил вам пирожки! — Может, с бабской точки зрения это и весомая причина для опоздания, но я так не думаю, — Эрнст запихнул своему протеже в руки кипу бумаг, которые сам-то уже неделю разобрать не мог, — Вон из моего кабинета, у тебя три часа, чтобы разобраться с этим. Не справишься - расстрел. И выпихнув Хайни из кабинета, не забыв конфисковать пирожки, еда же не будет зря пропадать, шеф штурмовиков захлопнул дверь прямо перед носом оскорбленной секретарши и продолжил страдать. Самое главное было справиться с желанием открыть дверь, чтобы извиниться перед Генрихом, обнять его и сказать спасибо за пирожки. Но такое не подходит суровому начальнику, так что пришлось держать себя в руках. Хайни, выставленный за дверь обычно добрым начальником, терпящим его выходки уже две недели и умиляющимся с его странностей, охреневал. С чего вдруг еще вчера вечером угощавший его кофейком с сахаром, теперь его вдруг так люто возненавидел, что это напоминало первые два дня работы. Гиммлер тяжело вздохнул. Только он начал налаживать с шефом контакт и надеяться на какое-никакое, но светлое и радужное пони *зачеркнуто* будущее с блэкджеком и шваброй, ан нет! Теперь на него наорали за пирожки, которые он полночи вылепливал в ручную и убил на переделку их до идеала больше денег, чем если бы купил торт в ближайшей кондитерской. Хайни еще раз тяжело вздохнул, и как приуныл изо всей силы, что чуть не упал в депрессию из окна, на которое по природе своей чуть не наткнулся. Спас его, как ни странно штурмовик, который не-столб, люто возненавидевший Генриха в первый день, но после чего-то, сказанного ему на ухо Рёмом, ставшего оберегать Гиммлера от всевозможных конфликтов с остальными коллегами. Хайни рассеянно кивнул ему в знак благодарности и, как истинная страдающая девушка, уселся на подоконник разбирать документы. Для большей ванильности не хватало только кофе и сигарет. Сначала все шло более-менее неплохо: за работой агроном забыл о своей депрессии и обиде, по сроку он пока что успевал, так что мог рассчитывать на прощение от любимого шефа. Но Генрих же по натуре человек-удача, поэтому спустя два с лишним часа работы на улице поднялся сильный ветер, распахнувший окно и сбивший со ставшего ему родным места везучего агронома. А все документы разлетелись по коридору или вылетели в окно, аки стая голубей, в которых кто-то кинул камень. Матерясь самыми страшными словами, какие только знал, Гиммлер начал прыгать по коридору, как шаман или пасхальный кролик, и собирать ненавистные бумаги, на которые, к тому же, опрокинулась чернильница и изгваздала половину свеженаписанных идеально-аккуратных отчётов. Чертыхаясь и матерясь, Гиммлер запихнул все, что нашел в папку, и поспешил на улицу, чтобы дофига важные бумаги не унесло ветром. Те в хаотическом бардаке валялись на свежевыбритом зелёненьком газоне, выражая презрение к окружающим. "по газону не ходить" - гласила табличка при входе во двор. И Хайни не пошел. Хайни пополз, как черепашка-партизан. "— Только бы шеф не заметил, только бы он не выглянул в окно," — Генрих был почти готов поверить во что угодно, только бы его мольбы сработали. Судя по утреннему настроению шефа, вероятно, он бы не особо обрадовался, увидев своего заместителя ползающим по газону в поисках документов, унесенных ветром. Но Гиммлер же неудачник, так что тишину двора нарушил громогласный окрик Эрнста. — Герр секретутка, ты не прихуел там часом? — голос Рёма, донесшийся из окна явно не сулил ничего хорошего. И Хайни, конечно, был готов терпеть любые подколки от шефа, но сейчас это прозвучало слишком унизительно. При всех Эрнест называл его секретуткой разве что в первый день, и то не таким тоном. — П-простите... — совсем расстроенно пробормотал Гиммлер себе под нос, продолжая собирать проклятые бумажки. Настроение, бывшее розово-шикарным с утра , теперь совсем окончательно улетучилось и самозабвенно утопилось в омуте депрессии. — Хватит меня позорить, черт возьми! — раздался очередной окрик с окна. Хайни вздрогнул, но продолжил собирать бумаги, ибо за их утерю влетит еще больше, — Ты меня, бл*ть, слышишь вообще? Или немецкий забыл, рожа ты сельская? Гиммлер подобрал последнюю бумажку и уполз с газона, чтобы привести оставшееся от отчетов в мнимый порядок и отнести внезапно окрысившемуся на него шефу. Пока Хайни приводил бумаги, теперь годившиеся только для растопки костра, в относительный порядок, отведенные ему на разбор отчетов три часа успели закончится уже десять минут как. Но Генрих об этом даже не подозревал и, собрав весь свой оптимизм, которого уже почти не осталось, робко приоткрыл дверь в кабинет Рёма. — Опять опаздываешь, чмошник, — внешне не было похоже, что Эрнст злится, как это бывало обычно. Он только скрестил руки на груди и с презрением смотрел на только что пришедшего протеже. Этот взгляд окончательно вогнал Генриха в депрессию и уничтожил его морально. — Но.. там ветер и вообще, я же не на долго задержался, — обычно оправдания в стиле гимназистки прокатывали с шефом, что было странно, но играло на руку агроному. Однако, на этот раз оправдания не подействовали даже чуть-чуть, и Рём откровенно наорал на нерадивого подчиненного, ни капли не стесняясь в выражениях и послал его сначала в излюбленное место, а потом уже только переделывать отчёты. В конец убитый горем Хайни поплелся в библиотеку, где уселся в самый темный уголок для ванилек и начал нарочито медленно все переписывать. Там-то его и нашел герр "не-столб". — Чё ты такой хмурый? — с некоторых пор штурмовик взял агронома под крылышко и относился к нему, как к младшей тупой сестрёнке, — Шеф наорал? Он же всегда орёт. — Так он не орал никогда, — Хайни всем видом изображал убитую горем барышню и даже был близок к тому, чтобы заплакать. Но суровые агрономы не плачут, так что не в этой жизни, — Обычно он бурчит что-нибудь про то, что я идиот и успокаивается. А тут минут пятнадцать орал и послал даже. Генрих горестно вздохнул и уткнулся лицом в отчет, который следовало переделать, абсолютно забыв о то, что чернила имеют свойства смазываться и пачкаться. Но в данный момент Гиммлеру было абсолютно наплевать, что ему придется теперь какое-то время ходить с отпечатанной на лбу надписи, гласившей нечто невнятное, похожее на "расстрелять" наоборот, у него хватало других проблем. Штурмовик даже не знал, что сделать в первую очередь, сказать агроному про надпись или же утешить последнего как-нибудь. — Знаешь такую пословицу... — начал было штурмовик, и тут же спохватился, ибо палить - не очень хорошо, а палить шефа - еще и опасно для жизни. Но было уже поздно, ибо Хайни с блестящими надеждой глазами а-ля кот из Шрека уже вперился в лицо штурмовика и было понятно, что он не отстанет. — Ну так вот. Бьет - значит любит. Тут аналогичная ситуаци... — не успел он договорить, потому что Гиммлер опрокинул чернильницу и чуть не пробил челюстью пол. Осознав, что ляпнул лишнее, "не-столб" попытался исправить ситуацию, пробубнив себе под нос что-то вроде: "я имел ввиду по дружески, ну, ты понял". Но впечатлительного агронома уже и след простыл, только отчеты и опрокинутая чернильница одиноко валялись на столе, всеми брошенные и покинутые. По дороге Генрих честно пытался придумать план и вдохновенную речь для разговора с шефом, но его мозг махнул на прощанье ручкой и впал во влюбленную кому, оставив мысли шарахаться по черепу в полной темноте без возможности сгенерировать что-либо толковое. Поэтому Хайни просто распахнул без стука дверь в кабинет шефа и застыл на пороге в состоянии близком к обморочному. — Опять ты. Когда ты уже отъебешься от меня, герр секретутка? Видеть твою сельскую рожу не могу, — Рём явно был все еще не в духе, о чем ясно говорил его тон и пепельница, полностью забитая окурками. - Шеф, мне нужно с вами поговорить! - с важным видом начал Хайни, присаживаясь на свой любимый стол и подавляя в своей агрономьей душе желание срочно открыть окно и проверить помещение, ибо фиалки на окне грозили завять от количества дыма. - Надеюсь, об твоем увольнении? - хмуро поинтересовался Рём. - Нет. Вы знаете, я вижу, что вы испытываете ко мне нечто большее, чем просто дружеские чувства. И вы боитесь, что это не взаимно, конечно, но знайте, я вас тоже люблю! Фонтан слов иссяк, Хайни сам охренел от сказанного, и в комнате повисла неловкая пауза. Только муха, обдолбанная от дыма Эрнстовских сигар, долбилась в окно, видимо считая, что это Нарния а она Люси. Пауза слишком затянулась, поэтому Хайни все-таки пошел открывать окно и Нарнию для мухи, но был перехвачен по дороге Рёмом, все это время злобно сверлящим подчиненного взглядом. — Какого черта ты вообще появился тут? Это же не для тебя все, жил бы себе на ферме и не переворачивал бы мне жизнь! — но ор Рёма и его слова как-то не вязались с тем, как он прижимал к себе обомлевшего от собственного признания, всей ситуации и вообще окружающего мира агронома. — Но зато вы меня любите, — добил своим как всегда веским аргументом Хайни, поплотнее прижимаясь к начальнику и начиная таять, как ананасовое мороженое на солнышке. — С чего ты вообще это взял?! — решил до последнего не сдаваться Эрнст. - Ты никчемный, бесполезный куровод, с чего бы мне тебя.. — лицо Хайни приобрело выражение как у подростка, которого бросила девушка и нет денег на дозу. А, как мы знаем, над великим кирпичиком Рёмом сие действие имело большую силу, — А, чёрт, да пошел ты! — Вот, я же говорил, — из подростка, тоскующего по дозе, Генрих быстро стал похож на торжествующего индюка, который всегда прав, — просто скажите, что любите меня. Никакие аргументы больше не смогли бы разубедить агронома, ибо не-столбу он последнее время доверял безоговорочно, а значит тот не мог ошибиться со своей пословицей. Поэтому Эрнсту не оставалось ничего кроме как сдаться. Не будь он суровым дядькой-штурмовиком, конечно, такие не сдаются. — Ни за что. Не знаю, почему ты себе это возомнил, но я не соби… Договорить гневную речь Рёму не дал Генрих, заткнувший его поцелуем и сам в который раз ошалевший от собственной наглости. В это самое время товарищ Сталин сидел рубке запуска ядерного оружия, которое еще не изобрели, но это не важно. И он нажал на красную кнопку, и вся Германия взорвалась к чертям. Но Хайни и Рём как-то упустили тот момент, когда умерли. Потом взорвался мир, потому что Америка пустила ответные бомбы. И взорвалась Венера. И солнечная система вышла из равновесия. И взорвалась. И вся галактика млечного пути тоже взорвалась. Ибо нехрен нацистскую гомосятину и мужские потрахульки писать. И жили они долго и счастливо, пока коварный агроном не расстрелял любимого шефа, но это уже совсем другая история.