Куда вас, сударь...

      …Он несется сквозь давший Дому имя лес, слыша за спиной приближающийся топот преследователей. Трое. Только трое… значит, остальные ждут его где-то впереди, устроив засаду.       Развернуться и дать бой? Но с троими ему не справиться. И взрослых, которые могли бы хоть попытаться предотвратить драку, рядом нет: все на Совете по случаю прибытия гостей из Дома Шалка(1), сильного северного Дома, что, говорят, состоит в родстве с глубинными соседями. А значит, сегодняшний день он рискует не пережить – становиться на колени перед давним неприятелем он не намерен. Впрочем, кому будет дело до его смерти? Его преследователи – сыновья уважаемых меров Лесного(2) Дома, а он – сирота, найденный младенцем на месте разграбленной стоянки торгового каравана и из сострадания взятый на воспитание жрицей Азуры. Лишний рот…       С этой мыслью он, проломившись через кусты, вылетает на небольшую поляну… и замирает, как вкопанный.       Его действительно гнали в засаду. Вот только тем, кто в ней ждал, не до него. Слишком увлечены другой жертвой – черноволосым кудрявым парнишкой, худым и болезненно бледным. И со знаками Дома Шалка на одежде. А тот затравленно озирается, стараясь держать противников в поле зрения. Выпавший из гнезда птенец скальника среди молодых, входящих в силу никсят, почуявших близкую и легкую победу…       На треск кустов оборачиваются все четверо. Но если чернявый резко выпрямляется, сжимая кулаки и надменно задрав подбородок, то остальные расплываются в предвкушающих усмешках. А за спиной снова слышен треск – те, кто гнал его сюда, тоже выбираются на поляну.       Он ловит взгляд чернявого. В темных глазах чужака – настороженность и опаска. И вызов – отчаянный, обреченный. И драться он явно не обучен – костлявые кулаки сжаты, но тело натянуто, как тетива – ни уклониться, ни атаковать… Он осторожно кивает и видит, как опасение сменяется удивлением… и благодарностью? И получает такой же осторожный кивок в ответ. Что ж, теперь их двое. Против шестерых. Они с чернявым одновременно поворачиваются друг к другу спинами… и он с веселой злостью улыбается окружающим их неприятелям.       Они бросаются разом, все шестеро. Всё, как всегда. Только теперь он не один против всех. И пусть его неожиданный напарник совсем не умеет драться, кулаками он машет очень старательно, иногда даже попадая по противнику. И так же старательно прикрывает его спину.       Впрочем, практически сразу над поляной разносится рык:       – Прекратить! – и из-за кустов и деревьев на поляну выступают множество воинов, лишая их всех возможности сбежать.       Часть из них носит знаки Дома Леса, но у других – и их не меньше – на щитах и наплечниках пылает багровый Шалк. И среди этих других выделяются трое: двое рослых мужчин, слишком молодых, чтобы участвовать в Совете – но уже начавших бриться, о чем говорит легкая синева на щеках. Тот, что помоложе, держит, обхватив поперек туловища, третьего. Мальчишку – такого же черноволосого и тоже слегка кудрявого, что лишний раз подтверждало родство с народом глубин. Тот отчаянно вырывается, но молчит. Только глаза сверкают бессильным гневом. Старший же просто смотрит. Но от его взгляда хочется убежать. И подальше. Поэтому он вздергивает подбородок и смотрит со всем вызовом, на который способен.       И с удивлением видит, как теплеют непроницаемо-темные глаза пугающего чужака, а тонкогубый рот на миг изгибается в едва заметной, но несомненно одобрительной усмешке…       …Высокий черноволосый юноша в одеянии ученика мага из Дома Шалка задумчиво крутит в пальцах неведомо откуда взятый цветок коды.       Цветок жалко – он красивый, а этот наверняка размышляет, в какую бурду его засунет. Волше-ебник…       Они оба гораздо старше: у чернявого над верхней губой темнеет намек на усы – и смотреть тошно, и брить толком нечего, а сам он то и дело почесывает такую же паскудно редкую поросль под скулами. Уже не мальчишки, но еще и не взрослые… Да и вокруг не леса владений Дома Мора, а поросшие вереском и рубрашем равнины Дома Дагот, раскинувшиеся по всей северной части Вварденфелла.       Цветок жалко. Дома он часто вечерами сбегал к ближайшему озерцу полюбоваться на светящиеся в сумерках цветы и бутоны грязнохвостника. Вот ведь… название дурацкое, а цветы красивые. Здесь он не растет, а дома…       А дома у него больше нет. Ушел он из дома… расплевался со всеми и ушел. Ему припомнили все: и неизвестное происхождение, и гордость… и дружбу с сыном главы Дома Шалка. Ведь подружиться с тем должен был другой… Но кто виноват в том, что не привыкший общаться с равными себе придурок первым делом высмеял болезненного и застенчивого, но гордого заику? А его приятели, не подозревая о планах старших и мудрых, выследили и загнали туда же их излюбленную жертву – безродного сироту, о которого так весело было чесать кулаки. И двое мальчишек объединились вокруг общего для обоих неприятеля…       Настроение портится и он, не удержавшись, поддевает друга:       – Ты похож на девчонку сейчас.       Тот в ответ смеряет его уничтожающим взглядом. Но ничего не говорит, только презрительно фыркает и отворачивается – от заикания он давно избавился, но по-прежнему предпочитает не сорить словами. Обиделся?       Вряд ли – они слишком давно и крепко дружат. Но раздражен – терпеть не может, когда на него нападает такой настрой, как сейчас: когда с языка сами собой сыплются колкие шуточки в адрес любого, кому не повезло оказаться рядом. Он и сам не рад, но остановиться почему-то не может.       И цветочек жалко…       – Локоны де-евичьи, – он ловит длинную смоляную прядь и, дразня, слегка дергает, получая в ответ сердитое шипение и еще один уничтожающий взгляд.       Волосы у его друга и впрямь всем девицам на зависть – не то что его рыжая щетка, торчащая во все стороны, как одуван. Детская курчавость с возрастом почти прошла – еще десяток-другой лет и они станут совсем прямыми – но именно что почти. Жены и дочери знатных кимеров всех без исключения Домов отчаянно завидуют вьющимся гривам средних сыновей главы Дома Дагот и идут на всевозможные ухищрения, чтобы повторить это – но уже на себе. Получается… по-разному.       – Платьишко де-евичье, – тянет он, теребя рукав багряного одеяния с вышитыми шалками вдоль орукавья.       – Прекрати, – почти беззвучно огрызается тот.       Он протягивает руку, чтобы шутливо хлопнуть приятеля по заднице, но тот, разъяренный, резко разворачивается… и его ладонь ложится точно на пах.       Долгое мгновение они потрясенно таращатся друг на друга, а потом…       …Он сидит на земле, медленно мотая головой, а его друг стоит над ним, нервно кривясь и разминая правую ладонь. Магу полагается беречь руки, так что драться тот не любит. Хотя и умеет. Научился. Он многому научился… Впрочем, нелюбовь к рукоприкладству не помешала ему отвесить такую затрещину, что теперь голова гудит, а перед глазами мелькают цветные круги.       А еще ему стыдно… Ну и что, что случайно? Что шутил? Дошутился, придурок… знал же, что тому из-за детской болезненности воинские науки плохо давались. И что по поводу мужественности не проходился только ленивый. Еще и он туда же… друг называется.       Стыдно…       А тот поднимает выроненный цветок и, отойдя на несколько шагов, садится на землю. Спиной к нему. Прямой и настороженный. Обиженный.       – Прости, – с трудом выдавливает он. – Я дурак.       Просить прощения, даже целиком осознавая свою вину, оказывается невероятно тяжело: слова словно бы цепляются за зубы, а язык едва ворочается во рту, разбухнув, как отсыревший сучок пробочника. Но он пересиливает себя и повторяет:       – Прости.       Застывшая идеально прямо спина друга вздрагивает и слегка обмякает. Он не поворачивается, но – словно бы нехотя – приподнимает руку и приглашающе похлопывает по земле рядом с собой.       Он усаживается на предложенное место – и, не удержавшись, коротко стискивает друга в объятьях. Тот мгновенно напрягается, но ненадолго. Понимает – это искренне. Без шуток и грязных намеков. Просто выражение радости от примирения. А потому почти незаметно улыбается и не отстраняется сразу.       А он говорит:       – Я скоро уйду.       – Почему? – улыбка медленно тает.       – Твои родичи вряд ли захотят терпеть меня долго. Да и мне не пристало у них на хребте сидеть… это поначалу я просто не знал, куда идти и что делать, вот и притащился в единственное место, откуда меня не выперли бы… сразу. И разве тебе не говорили, что приятельство с безродком, да еще и изгнанным, тебя порочит?       Отвернулся. Значит, говорили.       – И куда ты?       – Наймусь куда-нибудь, – пожимает он плечами.       Они долго молчат. Потом он задает вопрос – неловко, просто чтобы разбить тишину:       – Слушай… я все стеснялся спросить… Это правда, что вы в родстве с дви(3)?       – Правда, – слабо улыбнувшись и пожав плечами, откликается тот. – Этого не скроешь, – он демонстративно оттягивает длинную, слегка вьющуюся прядь. – Никто и не пытается. Может, много поколений спустя черты глубинных сотрутся и затеряются, разбавленные кимерской кровью, но сейчас… Так что все Дома и кланы знают, что Даготы в родстве с «глубинными соседями».       – Но как?!       В этом его вопросе – все непонимание, которое он не способен выразить словами, ведь кимеры и двемеры не соприкасаются, если не считать нечастых мелких стычек за спорные земли – поверхность «глубинных», за редким исключением, не интересует. Да и сами они другие. Непонятные. И живущие на этой поверхности им тоже не интересны.       Хотя… вот оно, рядом сидит, доказательство обратного. Хмыкает насмешливо…       – Никто не знает. А если и знает кто-то, то не расскажет.       …Тревожный багровый сумрак вокруг…       (…)        Он светлеет, пространство заливает сияние – такое же багровое и тревожащее. Оно колеблется, заставляя биться в конвульсиях изломанные тени на стенах, когда из сумрака выступает высокий силуэт в золотой маске. Он улыбается – тепло и приветливо, точно старому доброму другу       (что-то внутри заходится в отчаянном крике ужаса от этой улыбки)       И протягивает руку, то ли предлагая помощь       (ладонь широкая и мощная, облачённая в тяжёлую латную перчатку)       то ли просто пытаясь прикоснуться       (от мысли, что эти длинные костляво-сухие пальцы вот-вот коснутся его кожи, его снова охватывает ужас)       Он пытается убежать или хотя бы отшатнуться, но не может даже пошевелиться, а силуэт в золотой маске вдруг оказывается рядом       ( близко, слишком близко!)       и что-то говорит. Голос дрожит и дробится, разделяясь на несколько: густой хрипловатый бас, язвительно-нервный чуть дребезжащий тенор и – самый тихий – звучный, но какой-то устало-безэмоциональный баритон       (он слушает, отчаянно пытаясь понять хотя бы одно слово)       и так же дрожит и колеблется его облик – пластины облачающей его брони матово бликуют, а длинные полы тяжелого золотого облачения скользят по его ногам темным багрянцем дорогих шелковых одежд со странно знакомой вышивкой по краю подола и вдоль орукавья       (он видел, видел этот узор совсем недавно!)       Хор голосов сливается в мерный речитатив, где каждый произносит свое, но все вместе – одно и то же, и он с ужасом осознает, что на него пытаются наложить какое-то заклятье… когда смысл слов, каждое из которых произносится другим голосом, внезапно делается понятен:       – Господин Неревар Индорил, Хай Ресдайния! Давно забытый, возрождённый вновь! Трое оклеветали тебя, трое предали тебя! Один, кого ты предал, был трижды прав! Господин Ворин Дагот, Дагот Ур, верный вассал, преданный друг, просит тебя прийти, и взобраться на Красную Гору. Под ней разорви свои узы, избавься от проклятой кожи и очисти Морровинд от н'вахов!       Он слушает, слушает внимательно, точно завороженный       И вдруг силуэт в золотой маске делает длинный текучий шаг вперёд       (и стоит на месте)       багряный сумрак густеет, дорогим шелковым плащом ложась на широкие плечи        поднимает руку       (и, улыбаясь, остается неподвижен)       – Проснись! – звучный баритон гремит в ушах музыкой, одновременно раскалывая голову звучащим в нем гневом, а лицо обжигает хлёсткая пощёчина…

***

      Элемар подпрыгнул и сел на постели, тяжело дыша и невидяще таращась в ночной сумрак, кое-как разгоняемый светом толстой свечи, стоящей на столике у дальней стены спальни. Потом со стоном облегчения рухнул обратно.       – Просто сон, – почти счастливо выдохнул он.       «Кабы просто, – тоскливо отозвался Второй. – Так ведь нет же».       «Ну, знаешь ли, – перешел на «внутреннюю речь» Элемар. – Вот без второго сна я бы прекрасно обошелся. Да и без третьего тоже».       «Ну и зря. Как раз именно этот сон о-очень интересен. И подтверждает кое-какие мои давние догадки. Хотя, надо признать, я тоже не в восторге от пережитого».       «Какие именно? – заинтересовался Элемар. – Догадки в смысле. Или опять не сможешь сказать?»       «А самому головой поработать?» – съехидничал Второй.       «Я еще не настолько проснулся», – парировал он.       «А по-моему, ты просто ленивая задница, – проворчал дух, вполне, впрочем беззлобно. – Но изволь: я понял, почему корпрус действует на тех, кто им заражен, так по-разному. И почему одни видят просто кошмары, а другие – как Йакум Хайршашиши, к примеру – слышат зов, а некоторые попадают под его власть».       «И почему же?»       «Помнишь, ты как-то сказал, что, всякий раз, узнавая что-то новое о культе Шестого Дома, мы так или иначе сталкиваемся с чем-то, имеющим отношение к двемерам?»       Элемар вдруг понял, что знает, о чем собирается сказать ему Второй. Разгадка действительно была проста, особенно после того, как его буквально ткнули в неё носом. Кто – тоже гадать нечего, ведь именно он всякий раз каким-то образом будит их от очередного кошмара…       И дух не замедлил оправдать его ожидания:       «Так вот, происходит это потому что Дом Дагот, как мы теперь знаем, был с ними в родстве. Кровь двемеров – вот то, чем потомки Шестого Дома отличаются от остальных. Сильно разбавленная, конечно, за минувшие поколения… но именно благодаря ей Дагот Ур берет под контроль тех, кто называет себя Спящими. И именно её наличие определяет, по какому пути начнет развиваться корпрус».