***
Дорогой дневник, вот подходит к концу весна, а отец Астрид всё не появился. Она же сильно нервничает, с трудом заставляя себя сконцентрироваться на занятиях с фрау. Я так ей сочувствую! Но зато у неё есть я. Мы часто спим вместе, чтоб теплее стало, и она много чего рассказывает. Но чем она больше рассказывает, тем меньше я понимаю саму себя. Мне кажется, что все вокруг меня что-то скрывают. Ведь... Где моя мама? А папа? Я чувствую себя чужой здесь и беспомощной. Я даже боюсь спросить кого-либо об этом, чтобы не обидеть их. Но тогда плохо мне... Это замкнутый круг, и я не знаю, что мне делать. Поставив точку, Айно вспомнила слова Сольвейг и спрятала дневник под матрасом в своей комнате. В этот раз она опять ночевала с Астрид. Посреди ночи ей приснилось, что Айно осталась одна в лесу, тёмном, пугающем, с высокими чёрными, как стрелы, деревьями. Ножки жгло от снега, хотя был уже конец мая, было жарко, но ведь на то это и сон. Ещё она видела во сне какой-то полуразрушенный домик, рядом с которым стоял мужчина в чёрном одеянии и с крестом в руке. Айно почувствовала тяжесть в кармане и извлекла оттуда книжечку в кожаном переплете. Это была Библия, как догадалась девочка. Тем временем мужчина вошёл в дом и долго не выходил, но вместе с ним оттуда вышла женщина. Страшная, лысая, вся в крови, и даже местами проглядывал скелет. Айно не выдержала всего этого ужаса и закричала. Закричала она, не сразу поняв, что её будят. Айно сразу бросилась в объятия Астрид и завыла. Никогда ещё ей не было так страшно. Или... Было? — Там был старый дом! А потом пришёл священник! К моей покойной матери! Я всё вспомнила, Астрид, но как я бы хотела этого не помнить! А-а-а!.. — Тише, тише, милая... Всё в порядке, — крепко обнимала её Астрид, ласково поглаживая по спине. — Хоть это был просто сон... Хочешь, мы проверим? Сходим туда со священником и похороним твою маму как стоило бы? — Мне... Мне стыдно! Столько времени о ней не помнить, не знать!.. — рыдала бедняжка в плечо Астрид. — Теперь ты вспомнила, это главное. Поплачь, моя милая... и давай спать. А завтра утром мы пойдём туда и посмотрим, что к чему, хорошо? Финка послушно кивнула и, немного успокоившись, прилегла на плечо Астрид. Айно всё ещё тряслась от ужаса и не сразу смогла заснуть. На следующее утро она проснулась в абсолютной тишине и одна в комнате. Шумел ветвями тополь у приоткрытого оконца, а за дверью были слышны звуки возни. Неужели Айно так долго спала?! Вскочив с кровати, она выбежала из комнаты и застыла: всё сидели в гостиной и о чём-то шептались. Фрау Байльшмидт вертела в дрожащих руках какое-то вскрытое письмо и горячо что-то говорила. До слуха Айно дошла реплика Сольвейг, также присутствующей там: — Если уж я так им нужна, то я пойду. Мне терять нечего. А малышке надо помочь. Айно, иди сюда. — Что за вздор ты несёшь?! — откликнулся Гилберт, уступая место шокированной девочке. — А как же дочь хозяина?! Это будет для неё такой удар, а она и так... — Можешь не продолжать. Но со мной может прийти сюда большая беда. Всё здесь будет разрушено. Кто-то может погибнуть. — И куда же herr запропастился... — проворчал вечно недовольный англичанин. — Он бы всё сразу решил без таких жертв. — Я вернусь, — Многообещающим голосом проговорила норвежка. — Всё будет в порядке. — Что происходит?! — наконец задала вопрос Айно; всё её нутро дрожало как листок на ветру, девочка требовала ответа, но уже догадывалась, что ей скажут. — Я говорила тебе про дневник, — покачала головой Сольвейг. — Утром, когда в твоей комнате меняли бельё, мы обнаружили его, — отвернулась фрау. — Почему ты раньше об этом нам не сказала? — А теперь и это письмо, с которым вернулся наш Эмиль. Это ответ на обычную человеческую просьбу похоронить человека. Они требуют жизнь за... то, что они делают обычно? У нас осталось не так много денег, поэтому они предложили такой способ... — И я этого не допущу! — воинственно махнул рукой Хенрик. — Это слишком грубо с их стороны! — А может, и без них обойдёмся?.. Вдруг матушка Айно была не католичка, не протестантка, а так?.. — Хорошая мысль, Иван. Айно, так что?.. — Я помню только, что мы тогда читать не умели, а священник Библию принёс. Но в церковь мы не ходили и... — Вот и всё сходится так славно! — вставил было испанец, но его перебил один из братьев: — Балбес, а что с Сольвейг делать?! — Я вернусь к вам, если хотите. Но от меня много проблем. Эмиль уже умеет сам делать компрессы, — она фыркнула, глядя на зарумянившегося парня. — Поэтому без меня можно обойтись. — Да почему ты себя ни во что не ставишь?! — резко поднялся Хенрик и, втянув воздух, просто вышел вон. Вслед за ним вышла и Сольвейг, видимо, чтобы попытаться поговорить с ним. Но тот был разъярён и едва ли её слушал. — В своём стремлении помочь ты слишком эгоистична, Сольвейг! Неужели тебе всё равно, что будут делать с тобой? А что будет с моим проклятым тобою же сердцем?! — Этот солдат уже почти плакал, надрываясь и глядя женщине в лицо. — Да! — сверкнула глазами Сольвейг. — Пусть делают со мной всё, чего бы они ни пожелали! А ты... — Она вздохнула, и на её щеке быстро выросло моховое пятно. Она коснулась его пальцами, и вдруг сотряслась: на груди, прямо над сердцем, пробудился алый бутон. Хенрик округлившимися глазами смотрел, как под одеждой пробивается стебель, как в свете солнца играет рубиновый отблеск на бледной коже. Девушка стыдливо заслонила грудь руками со словами: — Теперь ты веришь мне? О, неужели люди могут так светиться!.. Он на коленях целовал край её подола, благодаря и Бога, и чёрта, кто бы ни позволил ему сейчас видеть её! А Сольвейг, она тихо плакала, спрятав лицо в своих ладонях, цветок на груди рос быстро и расцвел ярко, пышно и ознаменовал своим появлением начало любви — всеиспепеляющей, искренней и беспомощной одновременно. Под ростком текла струйка крови, она так красиво смотрелась в лунном свете на коже девушки. Хенрик глянул снизу вверх, несильно обняв её ноги: — Тебе больно, милая Соль?.. Прости меня... Я погорячился... — Удивительно, что даже любовь может делать больно. — В её прикрытом взгляде было столько сочувствия! — Теперь я понимаю тебя. — Тут она загадочным голосом добавила: — Пойдём со мной... Я хочу тебе кое-что рассказать. В роще у озера. Ты сможешь прямо сейчас, я знаю. — Зачем? — недоуменно ответил Хенрик, но в груди его сладко заныло — не просто так его прекрасная Соль зовёт в лес. По её немому взгляду он всё понял. Она оживилась и ступила ему навстречу, протянув руку, а тот склонился к её руке и, подхватив её обеими ладонями, поцеловал. А после предложил ей свой локоть для прогулки. Сольвейг, как ожидала, взяла его за локоть и потянула за собой в лес. Хенрик нет-нет, а во время прогулки косил глаза, пытаясь посмотреть, на месте ли цветок и не приснилось ли такое чудо. Сольвейг же по пути собирала цветы и отдавала их Хенрику, а тот переплетал стебли меж собой в хитрую вязь и в один момент, когда колдунья отвернулась, подкрался к ней и надел на голову пышный венок. Тонкие губы Сольвейг расплылись в улыбке: — Спасибо. Я хотела сделать то же самое. — Ни с того ни с сего она сорвалась с места и, звонко смеясь, побежала к озеру, шурша платьем в высокой траве. Хенрик же, хохотнув, припустился следом, всё улюлюкая: — Ну подожди, чертовка!.. — В самый важный момент, когда он едва успел поймать её, Хенрик зацепился за корягу и — бух! Сольвейг снова рассмеялась где-то рядом, юля прямо перед ним и заманивая к воде. Охнув и оттерев ладонями земляную крошку и грязь, склонилась к Хенрику в такой манящей близости, держа ещё руки на его щеках. Её сердце билось рядом с его, их стук сливался воедино, в одну неразрывную мелодию любви, и её свидетелями стали безмолвные деревья, пылающее огнём летнее солнце и высокое небо. Тёплые пальчики девушки поглаживали сбрызнутые мёдом щёки стража, а губы легко танцевали над его собственными, как бабочка, как маленькая птичка; всё не остывали, касаясь его лица снова и снова, почти неощутимо. Но их прикосновения словно порождали искры, и Хенрик их чуть ли не видел. Она беспрестанно шептала его имя, опалённое жаром уходящего солнца, её ловкие пальцы ласкали его жёсткие вихры, щёки и шею, сминая воротник камзола... Она так легко играла с ним, была так лукава и невинна, невзначай так тесно прижимаясь то животом, то грудью!.. Отсвечивающие дневным солнцем волосы спутались с травой, как продолжение её, она смеялась над ним, она любила его!.. Немного привстав, она окинула его дерзким взглядом, не убирая руки с его щеки: — Скажи мне, Хенрик... Я красивая? Скажи мне это. — А с одного плеча рукав платья будто случайно соскользнул. Хенрик, окидывая её восхищённым взглядом, вымолвил: — На всём белом свете нет никого красивее тебя, Сольвейг... Девушка, рассмеявшись, вновь припала к его губам, с ещё большей страстью и запалом, успевая только прошептать: — Держи меня крепче, мой милый Хенрик... Иначе я снова убегу от тебя... — Я не отпущу... — Обвив одной рукой её талию, другой он всё смелее исследовал узкую спину, угловатые лопатки, забываясь в её ласках. — Жизнь моя... Сольвейг... — Мой верный рыцарь и опора... Мой милый друг, мой страстный любовник. Кажется, это так у вас называется?.. — Она едва слышно вздыхала, и между пальцами Хенрика на спине Сольвейг снова пробился один, второй, третий росток... Не успевал один распуститься, как вылезал новый, а Сольвейг всё вздыхала от боли, прикусая тонкую губу и жмурясь. — Мне так больно, Хенрик... Сделай что-нибудь с этим, прошу... — Что мне сделать, милая Соль?.. — шептал он, целуя её щёки, её мокрые глаза, стараясь не задевать пальцами бутоны, но они выглядывали отовсюду, где касалась его рука. — Боже мой, как нам быть?.. — Сорви их. Выдерни с корнем. Я так ненавижу их. Как же я хочу стать обычным человеком, неужели я не заслужила безболезненной жизни и любви к тому, кто любит меня?.. Не бойся, рви их. Ты сильный солдат, у тебя хватит на это мужества, — поглаживала она большими пальцами его шершавые губы. Лицо Хенрика исказилось болью за неё: — Нежная Соль, прости меня... — Он ухватился рукой за один из стеблей, проведя пальцем по бутону и, зажмурившись, дёрнул со всей силой. Девушка дернулась на нём, её губы приоткрылись в немом крике, и она замерла, прислушиваясь к ощущениям. Переведя дыхание, она снова попросила об этом, и в её голосе было столько горечи и сдержанных слёз. — Нет, не надо... — Он чувствовал кровь под пальцами, сжимавшими мёртвый стебель. — Не мучь себя так, они пройдут сами... Сольвейг мотала головой, едва сдерживая слёзы, но, припав к его плечу, всё же дала им волю, шепча проклятия и ругательства. Обняв её голову одной рукой, Хенрик выдёргивал проклятые ростки один за одним, целуя золотую макушку. А Соль всё вздрагивала, утыкаясь каждый раз ему в плечо и испуская подавленный вопль, пальцами до белизны в костяшках сжимая его плащ. На спине не осталось живого места — ткань пропиталась кровью насквозь, кровь стекала с пальцев Хенрика. Это её кровь, кровь его нежной Сольвейг, он сам делал ей больно и сам же плакал, сжимая её, вздрагивающую и скулящую: — Всё закончилось... Давай я отнесу тебя к реке, ты вся в крови, моя несчастная Сольвейг... — Хенрик отёр кровавой рукой её скулы и свои. Волшебница кивнула, успевая целовать его необычайно нежные пальцы. Наконец она нехотя присела на колени и привстала, держась за своего рыцаря. Когда она обвила его шею руками, он подхватил её за плечи и под колени и широкими шагами приблизился к реке. — Потерпи ещё немного.— Хенрик поставил её у кромки воды, поцеловав лоб в испарине. — Мы пришли. — Помоги мне с платьем, — попросила она, подрагивая от тёплого ветра, продувающего её мокрую спину. Хенрик послушался и развязал сзади её пояс и, коснувшись горловины платья, медленно спустил его с её плеч; это выглядело и ужасно, и непреодолимо прекрасно. На спине девушки зияли уродливые дыры, обагрённые кровью. Сольвейг съежилась, спрятав грудь руками и чуть сгорбившись. — Не смотри на меня... Спустив платье до пояса, Хенрик провёл руками по её сгорбленным плечам; она вдруг почувствовала тёплое дыхание меж лопаток, и лёгкий, полный вины поцелуй коснулся одной из ран. Девушка задрожала от этого поцелуя: — И не брезгуешь ты... — Она сжалась, обняв себя. — Ты всегда красива, но как же это больно... — Хенрик помог ей стянуть прилипшую ткань с бёдер. — У тебя и правда есть сердце. Ты не такой, как те солдаты. Спасибо тебе. Я обязательно отблагодарю тебя. — И вот: она предстала перед ним обнажённая и ещё более беззащитная, чем прежде. Страж подал ей руку, помогая сойти в воду. Она была перед ним вся, как на ладони, и он дрожал от мысли, что она, божественная она — выбрала его. — Я помогаю не ради награды, хотя и...— прошептал он чуть слышно, — ...надеюсь. — Надеюсь на неё. Сольвейг обернулась. — А ты не хочешь тоже искупаться? — В её глазах блеснул дикий огонёк. — С тобой?.. — У стража аж дыхание сперло; он приблизился к ней и остановился, когда его штаны стали мокрыми по колено. — А ты видишь здесь кого-то ещё? Ведь для тебя существую лишь я. — Отняв руку от груди, Сольвейг протянула её Хенрику, зовя с собой. Тот взял в свою ладонь её узкую руку, слепо идя за ней в воду, любуясь лесной нимфой: — Да, это истинно так. — Он приложил её пальцы к губам, затем тыльную сторону ладони, запястье. Сольвейг обернулась, чтобы подойти к нему поближе, встала почти вплотную и положила ладони ему на грудь, глядя ему в глаза: — Я всего лишь ведьма, глупенький смертный. Хенрик накрыл её ладони своими: — Ведьма, которую я полюбил больше всего на свете... Ты так отличаешься от людей, и они боятся тебя, потому что ты — сама природа, сама чистая жизнь во плоти... — Хенрик склонил голову, касаясь губами в её крови плеч колдуньи. — Чистая? — усмехнулась ведьма. — Тебя не смущает, что я перед тобой без одежды? Конечно, смущает, я вижу. Как я могу при этом оставаться чистой? — Пока мужчина поднимал голову, она успела чуть пригнуться и припасть с поцелуем к его губам, и он горячо ответил, проводя ладонью по тонкой белой шее. — Но ты именно такая... Ведь ты открылась только передо мной, и ты тоже не лишена смущения... — Страж набрал в горсть свободной руки воды и тонкой струйкой вылил на её спину. — Никогда такого не чувствовала. И ради такого стоило прожить столько лет... — сказала она ему прямо в губы и выгнулась от воды, прижавшись к нему животом. Хенрик выдохнул в поцелуй, задрожав. — Мы можем прожить вместе ещё лет тридцать, счастливых лет... — Девушка принялась осторожно стирать с себя кровь, привлекая ближе к себе. Грудью к груди, животом к животу — Они стояли, плотно прижавшись друг к другу, открытые и влюблённые; его дрожь передалась и ей: — Даже если тебя и заклюёт церковь, то не жалей ни о чём. Ведь и мне жалеть теперь нечего, — громко вдохнула Сольвейг, закинув голову и открывая ещё больший простор для его ласк, сквозь кожу, но уже на месте оставленных поцелуев, снова начали пробиваться ростки и трава. Хенрик, кусая тонкие побеги, целовал колдунью под подбородком, за ушами, гладил припухшие губы большим пальцем. А зелень как будто тянулась за его дыханием, ловила его слова. — От твоей любви я вся зарасту травой и стану могилой целомудрия. — Девушка взяла одну его руку и приложила к груди, там, где под тонкими рёбрами заливалось сердце. Мужчина гладит, натягивая пальцами тонкую кожу в едва заметных жилках, чувствуя под пальцами бешеный пульс. — Я чувствую то, что громче всяких слов, милая Соль. — Чуть улыбаясь, он наклонился и поцеловал над второй грудью — оттуда почти сразу вынырнула россыпь мелких бархатных бутонов. — Тогда давай просто помолчим. — Она искривилась от боли, вжимая ногти в шею Хенрика. Тот повернул голову, касаясь губами её запястья, и провёл кончиками пальцев по судорожно поджимающемуся животу: — Я отступлю, если боль слишком сильна... — Хенрик заглянул в её искажённое лицо, но Сольвейг неожиданно попросила его: — Разденься тоже. Я тоже хочу тебя увидеть. Хенрик охотно стащил рубаху через голову, скомкав и закинув её в сторону берега, развязал шнурок на штанах, придерживая их, неуверенный. Сольвейг подбодрила его, горячо обнимая и целуя. Наверное поэтому он не особенно хорошо помнил, что было дальше. Но он очнулся далеко за стенами замка, в самой чаще леса, под тяжёлыми лапами огромной сосны, в небольшом деревянном домике. И в этом домике в очаге уютно потрескивал огонь. Его блики плясали на полу и прогоняли тени прочь. А Сольвейг с Хенриком лежали под одеялом из кроличьего меха, обнажённые и открытые, замерев и тихо наслаждаясь непогодой и друг другом, они грелись и иногда о чём-то сонно шептались. Хенрик положил свою тёплую ладонь на худое плечико лесной колдуньи и легко почесал мозолистым большим пальцем её родинку. А она касалась его груди, в которой билось такое большое и такое любящее сердце; вот оно ударило раз, ударило два, Сольвейг чувствовала под пальцами, как горячая кровь разливалась по его телу, такому красивому и такому израненному. На этом теле шрамы не столько от битв, сколько от рук тех, кто пытался отнять у него Соль, его милую Соль. И больше никто не отнимет.***
Куда же делись Сольвейг и Хенрик?.. Ушли гулять и не вернулись... Но я всё видела, хе-хе! Они не знают, но наверняка догадываются, что на днях монастырская братия приходила к нам, но осталась с носом. Видели бы вы их лица, ха-ха! Ведь им заплатили столько денег, сколько им и не снилось, лишь бы отвязались! А откуда у них деньги, спросите вы? А это вернулся тот, чей встречи так ждали в замке, настолько, что даже Астрид — на радость всем! — вскочила со своего кресла и, с помощью меня и Эмиля, шаг за шагом, подошла к своему отцу и обняла его. Это было самое настоящее сокровище, и никакие проданные овцы и козы не стоили этого смеха, этих слёз и, наконец, этой огромной любви, которая коснулась всех, даже Ивана, получившего в кои-то веки письмо от своих сестёр и право вернуться домой. Но насовсем он отказался, сказал, что привык к здешнем условиям, и решил просто отправлять своим сёстрам часть своей зарплаты! Это звучит очень здорово! Иметь такого брата это тоже своего рода сокровище! А ещё, наконец, у меня исчезли кошмары, ведь все счастливы и здоровы, только я немножко волнуюсь за Хенрика и Сольвейг. Как они там в лесу одни?.. Спустя несколько дней запись повторилась: Мою матушку наконец предали земле, и на душе у меня стало так спокойно, так радостно! Я почувствовала себя дома, как никогда, под одной крышей с такими хорошими людьми, которых связывали такие разные истории, но общая точка всё-таки была! И рядом со своей милой Астрид! А ещё через пару дней к нам вернулись Сольвейг и Хенрик, но знахарка решила остаться жить в лесу, который и был её родным домом! Хенрик мог навещать её так часто, как он этого хотел. Тётушка Байльшмидт, нехорошо читать чужие дневники, ха-ха-ха!