Храни тебя Бог, прости...

      Стол давно пора было выкинуть: старая, рассохшаяся древесина, облетевшая краска, потрескавшийся лак, сколотые углы и поцарапанная поверхность со всех сторон. Он был слишком тяжел, массивен, неуклюж и громоздок; редко вписывался в интерьер малогабаритных квартир, съедая и без того скудные квадратные метры. Однако раз за разом, переезд за переездом, родители тащили его в новое жилье. Когда-то за этим столом нынешний глава семьи делал уроки, давно, лет тридцать назад, когда он был всего лишь Костиком, или Костяном, как называли его друзья во дворе, а не уважаемым майором полиции Константином Львовичем Лисицыным.       Прежде чем стол выкинуть, его следовало опустошить. В недрах глубоких ящиков из светлого дерева, вероятно, сосны, за последние десять лет, что семья жила в этой квартире, скопилось столько разного хлама, что никто толком и не знал, что именно там лежит. Три ящика с одной стороны, три ящика с другой, ниша под столешницей – чтобы разобраться в таком количестве барахла, требовалось время, которого никогда ни у кого не было. Вернее, его не было у Лисицына, потому что именно Костя все нужное и ненужное убирал всегда в стол. Но всему приходит свой час, даже когда кажется, что руки не дойдут никогда, что так и останется он стоять в углу оплотом советского детства, важным хранителем воспоминаний и сокровищ как будто бы из прошлой жизни.       В этот день Константин умудрился поругаться с женой, она забрала детей и уехала в отчий дом, давая им обоим время остыть и переосмыслить брошенные в пылу ссоры злые, колючие слова. Она упрекала его в отсутствии – не времени, а его самого. Ей не хватало внимания, поддержки, участия – ощущения, что он рядом.       - У меня чувство, что тебя нет, даже когда ты стоишь напротив меня, - говорила она, и ее голубые глаза наполнялись слезами. – Костя, ты совершенно выключился из жизни семьи. И дело не в том, что ты пропадаешь днями и ночами на работе – ты знаешь, что это я могу понять. Дело в том, что когда ты здесь… тебя нет. Словно тебе все это надоело, - она перешла на шепот, украдкой вытирая глаза, чтобы вездесущая старшая дочь не заметила ее расстройства. – Если так – скажи. Мы уйдем и не будем тебе докучать.       - Не так, - выдавливал из себя Лисицын, но ничего больше сказать не мог, словно схватил кто железными тисками его грудь, чтобы уничтожить все то хорошее и светлое, что когда-то их объединяло. Он пытался дышать и не мог.       Жена по-своему расценила его молчание – собрала сумку с детскими вещами и уехала в гости к родителям: девочки давно не видели бабушку с дедушкой.       Константин пытался понять, что происходит, пытался проанализировать, куда делся весь энтузиазм от первых лет семейной жизни: сладкий медовый месяц в горах, волнующее ожидание первой дочери, ее рождение, потом вторая дочь. Жена из декрета ушла в декрет, но не выражала никаких сожалений по этому поводу, даже наоборот – шутила, что еще чуть-чуть и можно за третьим сходить: должен же когда-то получиться сын.       Но в последнее время разговоры о детях сходили на нет. Если раньше она порой спрашивала мужа, как они назовут малыша или как смогут перепланировать место в квартире, чтобы уместиться впятером с маленькой «двушке», то теперь, вот уже несколько месяцев, вопрос о третьем ребенке больше не поднимался.       Лисицын видел разочарование во взгляде жены, когда не встречал с таким же запалом ее порывы, когда не вспыхивал под ее ласковыми прикосновениями, не делал ответных жестов. Она молчала, но со временем и сама перестала лишний раз проявлять нежность и внимание. А на прошлой неделе, вернувшись с работы, он застал ее за просмотром сайтов с вакансиями – она искала няню детям, которая бы забирала старшую из сада и сидела с младшей, чтобы самой выйти на работу. Ему об этом она ничего не сказала, хотя раньше они обсуждали все вопросы, касающиеся семьи и детей, не принимая решения единолично.       Медленно, но верно супруги отдалялись друг от друга, и он не знал, как поступить, чтобы все вернуть. Внутри него словно росла и крепла высокая толстая каменная стена, отгораживая его от всего мира, замыкая внутри себя, что даже девчонки почувствовали смену настроения папы и лишний раз старались к нему не подходить. А ведь раньше так звонко играли и бесились вместе, что жена приходила в детскую на шум и, видя кавардак, смеялась, что у нее уже есть трое детей: две девочки и один мальчик.       Кто-то когда-то сказал Константину, что если на душе паршиво и ничем новым заняться не можешь, нужно заниматься старым – выкидывать его из своей жизни, как хлам, освобождать пространство, будь то мебель, одежда или еще какие-то непонятные и позабытые вещи, спрятанные в дальних углах комнаты. Вместе с ними, говорят, уходит и тоска-печаль, открывая дорогу в будущее, где должен быть свет как минимум в конце туннеля. Так дошла очередь до стола.       Прослонявшись полчаса по квартире в размышлениях о своей жизни и ее смысле, Лисицын решил выкинуть дряхлый стол, а заодно и передвинуть мебель. Возможно, сделав перестановку, он сможет что-то сдвинуть и внутри себя с той мертвой точки, на которой застопорилось его внутреннее я.       Времени было много – Константин знал, что до вечера жену можно не ждать, поэтому содержимое ящиков рассматривал методично и внимательно. Старые тетрадки и блокноты с вылинявшими обложками; древние конспекты по теории государства и права, которые он зачем-то оставил себе и не выбросил после окончания курса; выцветшие открытки, присланные ему родителями из разных курортных городов; стопки бумаги непонятного формата, когда исписанную часть листа отправляешь в мусорное ведро, предварительно отрезав и сохранив чистую, – ведь она еще может пригодиться для разных записок и черновиков; давно не режущий перочинный нож, пластиковые пульки от пистолета, в свободном полете катающиеся по дну ящика; запчасти от былых игрушек, значки, жвачные вкладыши с гоночными машинками, высохшие ручки, поломанные карандаши…       В глубине правого нижнего ящика пальцы нащупали стопку чего-то твердого, плотно завернутого в полиэтилен. Вытащив сверток на белый свет, Константин поднес его ближе к окну и замер на месте. Сквозь мутную пленку он без труда различил на конверте собственный адрес, выведенный аккуратным красивым почерком. Вместо отправителя стояли всего лишь две буквы: «Д.М».       Волна воспоминаний захлестнула Лисицына с головой, унося водоворотом в прошлое, в те годы, когда он только пришел работать в новую структуру – Федеральную экспертную службу. Его позвал и порекомендовал давний друг и однокурсник Игорь Шустов, он же и предупредил насчет нее.       - У нас в лаборатории стажер работает, Даша Максимова, очень хороший специалист – биолог-программист – и человек, - рассказывал он Константину, заочно знакомя с коллективом, после того как Рогозина одобрила кандидатуру. Они сидели в баре одним из тех пятничных вечеров, когда вся работа уже сделана, а дома не ждут, и можно, не оглядываясь ни на кого, позволять времени спокойно перетекать из минут в часы. – Смотри, не обижай девочку.       Лисицын тогда усмехнулся: после всего, что произошло в Чечне, он вряд ли мог кого-то обидеть. В стакане с коньяком на миг мелькнуло до боли знакомое лицо, в груди резко защемило, заныло и ухнуло, как провалилось в пропасть, в Аргунское ущелье, что он с силой сжал стеклянную посудину, слыша, или ему только так казалось, сквозь грохочущую музыку, как скрипят пальцы по поверхности. Об этом он не рассказывал никому, даже верный приятель и закадычный друг Игорек знал только обрывки – что-то от начала, что-то от середины и конец, чудовищный, невероятный конец, бессмысленный и беспощадный. И по тому, как серело лицо Константина и чернел его взгляд при упоминании той истории, Шустов быстро понял, что эта рана зарубцуется еще не скоро, если вообще когда-нибудь заживет, и мудро не спрашивал. Ни о чем. Лисицын выкарабкивался сам. Как умел. Кавказское пекло выжгло душу настолько, что, вернувшись в столицу, еще пребывая в больнице, долечиваясь после пулевого ранения, он решил, что отныне посвятит свою жизнь только работе. Хватит с него призрачных иллюзий и жалящих разочарований. Никто не любит, когда ему больно, а в двадцать с небольшим лет боль особенно остра, потому что нет того жизненного опыта, который прикрыл бы трепещущие чувства броней понимания, осознания и смирения…       Несколько минут Лисицын просто смотрел на пакет, белеющий старыми конвертами, испещренными одними и теми же буквами, затем решился осторожно достать пачку писем. Сколько лет прошло с тех пор? Десять? Почтовый штемпель стерся, потерялся, размазался непонятной серой кляксой, и определить было невозможно. Константин задержал взгляд на двух заглавных буквах в сопровождении точек, не осмеливаясь что-либо предпринять. Выкинуть, не открывая? Рука не поднималась. Бумага жгла пальцы, казалось, конверт сейчас рассыплется в порошок от контакта с кожей и на ладони останется лишь белая бумага в клеточку, ровные строчки которой поглотят его целиком и полностью. Удивительно: позабыв об этих письмах в принципе, он четко помнил, что написаны они были на двойных листах, выдернутых из тетрадки, разлинованной в клетку тонкими фиолетовыми полосами.       Ее голос, мягкий, бархатный, звенящий от страха признания и невозможности скрывать дальше свои чувства, зазвучал у него в голове, словно это было вчера.       - Я ничего не прошу – я все понимаю, - торопливо говорила она, не глядя в его сторону, наблюдая, как дождь крадется за окном по листве, траве, дорожкам, словно это было самое захватывающее зрелище, которое она когда-либо видела. – Просто я тоже так больше не могу… Можно я буду тебе писать? Мне это нужно. Чтобы не задохнуться. Ты не отвечай… - голос дрогнул, как сорвавшаяся вниз и разбившаяся об асфальт капля. – Можешь даже не читать, если… - она недоговорила и уже шепотом добавила: - Мне просто нужно об этом написать и отправить… Пожалуйста…       - Конечно, - выдохнул он, ощущая, как вина за невольно вызванные им чувства душит изнутри, заставляя сжиматься в тугой узел солнечное сплетение.       Бог мой, да она же девочка еще совсем! Рыжий, рыжий, конопатый… Как школьница с этими двумя хвостиками, Пеппи Длинныйчулок – Даша Белыйхалат, Дашенция, как называл ее Шустов. Ее хотелось погладить по головке, потрепать за щечку и проконтролировать, позавтракала ли она и все ли уроки сделала к завтрашнему дню. А тут вдруг – люблю… Стоит у окна, дрожит как пламя свечи на ветру, зная, что нет взаимности, и он ничего сделать не может. Да и что тут сделаешь-то, если даже сказать – слов нет.       Вот и сейчас тихий осенний дождь стекает струйками по стеклу, словно плачет. Как она. Он был уверен, что она тоже плакала, молча, стыдливо, беззвучно, но не стал проверять – ушел, чтобы не делать больнее…       Тяжело опустившись на пол, Лисицын прислонился спиной к старому платяному шкафу, на дверцах которого блестели яркие наклейки с бабочками и стрекозами, и бережно открыл самый первый из двух десятков конверт.