Храни тебя Бог, прости...

      «Сейчас даже сложно представить, что когда ты только пришел в ФЭС, я тебя побаивалась…»       Вот так, без каких-либо «здравствуй» или «привет», начиналось ее письмо. Лисицын невольно улыбнулся – как и тогда, ему вновь казалось, что он не читает строчки, а слышит ее голос, спокойный, рассудительный, задумчивый…       «Ты был слишком весел, открыт и уверен в себе. Я никогда не забуду, как ты высказал свои сомнения и, я бы даже сказала, упреки в недостатке информации Руслану Султановичу напрямую. Знаешь, я всегда считала, что Катя Гордеева заткнет любого за пояс и может позволить себе все, но даже она тогда спросила разрешения обратиться. А ты нет. Я не показывала вида, но меня тогда очень поразила твоя смелость. Или наглость. Я не уверена в точности, как правильно стоило бы трактовать твое поведение. Но еще больше я удивилась, когда Султанов вдруг поник и признал твою правоту. Я ждала, что он призовет тебя к порядку, а он стал маленьким и… несчастным каким-то. Я его таким увидела. Это было странно и потрясающе одновременно…»       Константин и сейчас помнил это дело: они уже собирались расходиться, когда пришел генерал-майор и подкинул непростую задачку – найти маньяка, схема действия которого неясна, а информации ничтожно мало, чтобы можно было строить реальные предположения, а не воздушные замки. Лисицын, с одной стороны, не любил скудность улик, а с другой – это позволяло вгрызаться в дело, как собака в кость, с полной самоотдачей, внутренним самозабвением и удовольствием от процесса, ведь нет ничего приятнее, чем собирать кусочки паззла воедино и видеть, что получается целостная картина. И забывать то, что сидит гнилью в сердце. Ради такого результата он был готов и над микроскопом зависать, и землю носом рыть, и пересечь город трижды по диагонали.       «Я тебя побаивалась…»       Константин вошел в лабораторию бесшумно или, может, она была слишком поглощена процессом изучения улик, что не услышала его шагов, да только вздрогнули два рыжих хвостика, когда он задал свой вопрос, и она поспешила скрыть испуганный возглас за прерывистым вздохом.       - Ну что, наука, что скажешь? Тихо-тихо-тихо…       Он вовсе не хотел ее напугать – не подкрадывался и в какой-то момент почувствовал себя неловко, словно перепугал до слез маленького ребенка, безмятежно играющего в свои кубики.       - Вот, посмотрите…       Она смутилась, отдавая ему микроскоп. А еще она обращалась к нему на вы. Как учителю на экзамене, она лаконично и подробно рассказывала о результатах своих наблюдений, что ему захотелось тогда сказать: «Молодец, отлично! Давай зачетку!» Но он ограничился похвалой в ее адрес. Только она, как честный комсомолец, ответила, что это не ее заслуга – Рогозина обнаружила.       - Ну, все равно – есть с кого брать пример, - не умалял ее заслуг Лисицын; она зарделась.       Пламенный галстук был бы ей к лицу.       «Поначалу мне все время казалось, что ты проверяешь, насколько я достойна работать в этой структуре, считаешь меня маленькой глупой девчонкой, пришедшей поиграть в доктора или ученого. Конечно, я понимала, что выгляжу скорее как подросток, нежели солидный сотрудник, проигрывая всем и во всем: низенькая, худенькая, к тому же – рыжая. Я никогда не знала, что делать с волосами, чтобы это было похоже на прическу. Завязать два хвостика было проще всего, но в сочетании с веснушками они делали из меня школьницу... Как глупо, что я тебе все это пишу…»       Не комсомолец – пионер, всем ребятам пример. И докладывала Рогозиной она как председателю отряда, что он не удержался и погладил ее по волосам. Она отшатнулась, стрельнув в него недоуменным взглядом, и замахала руками, сигнализируя, что Галина Николаевна уже ждет его у себя.       «Я старалась соответствовать, улавливать твои шутки, отвечать тон в тон, чтобы ты не подумал, что я не только маленькая, но и несмышленая. И мне было так дико стыдно, до ужаса неловко, когда, только отшутившись, я понимала, что сморозила глупость, но слово, как известно, не воробей…»       - Ну что, есть что-нибудь для красивого выступления прокурора? – бодро спросил он, появляясь в стенах лаборатории, где вот уже столько часов подряд она корпела одна над крошками и кусочками, тщетно пытаясь разглядеть что-то новое под увеличительным стеклом.       - Для выступления?       Она устало, непонимающе щурилась. Он заметил ее красные, замученные глаза и сжалился над несчастной девочкой.       - В зале суда, Дашенька. Ну ладно, что экспертиза?       Она отвечала вяло, хоть и старалась храбриться и делать вид, что еще свежа и полна сил, даже шутить пыталась.       - Ну, отсутствие результата – тоже результат.       - Ты эту шутку генерал-майору расскажи, он ее оценит, - не сдержался Лисицын и, заметив, как она сразу поникла и растерялась, примирительно предложил: - Ладно, давай вместе поработаем, нужно все тщательно проверить.       Он не понимал, как вести себя: она, как ребенок, живо реагировала на каждое слово, их приходилось тщательно подбирать, не забывать хвалить и подбадривать, чтобы девочка не расплакалась. И вместе с тем именно она, Дашенька, главный пионер отряда, раскрыла это преступление.       Костя помнил, как смущенно, но с выражением читала она стих, который написал преступник, будто это было ее собственное творчество, и она боялась услышать нелестную критику. В тот момент и родилась мысль подослать к маньяку Лисицына в виде очередной жертвы – случайного пассажира.       «Галина Николаевна тогда, заметив мой уставший вид, отпустила меня домой, но что-то внутри подсказывало мне, что нужно дождаться окончания операции и только потом ехать, со спокойной душой. Я заснула в лаборатории на клавиатуре. Я не знаю, как так получилось. Просто жужжали приборы, монотонно, как колеса поезда стучат по рельсам, и я отключилась. И мне приснилось, что группа захвата опоздала, что маньяк вколол тебе свой смертельный препарат. Я видела бледное лицо Рогозиной, сражающейся за твою жизнь бок о бок с Петром Сергеевичем, и опустевший взгляд Кати, винившей себя в том, что не успела вовремя. Когда ты меня разбудил, я не сразу поняла, что произошло и почему ты стоишь рядом вместо того, чтобы лежать на каталке…»       Лисицын, вздохнув, перевернул страницу. Он тоже помнил, как он ее разбудил. Она вздрогнула, будто ее ужалили, в сонных глазах значилось откровенное недоумение, а губы еле слышно пробормотали лишь одно слово:       - Живой…       И было в интонации что-то от вспыхнувшей надежды и зарождающейся радости, потерявшейся в мутной волне неуверенности, словно она не осознавала реальность.       - Ну, конечно, живой – рано мне еще помирать, - рассмеялся тогда Костя, не ведая, что ее мучил кошмар. Она не сказала. Может, и хотела, но в лабораторию вошла быстрая, как пуля снайпера, Гордеева и задала вопрос, как всегда больше походивший на приказ:       - Ночуем здесь, господа эксперты?       Она стушевалась, встала со стула, стала растерянно искать свои вещи, бормоча себе под нос слова прощания и пожелания доброго вечера; едва не забыла снять халат – пришлось окликать ее и напоминать.       «А потом вошла Катя и вывела меня из ступора. Знаешь, я всегда втайне восхищалась ее хладнокровием. Она напоминала мне ящерицу, которая в критической ситуации оставляет свой хвост в руках нападающего и благополучно спасается сама. Все, что она делала и говорила, всегда было тем самым хвостом, который при желании можно скинуть без лишних усилий. А еще она всегда была остра на язык, и мне казалось, что даже ты немного опасаешься ее. Было время, когда я думала, что если научусь относиться к окружающим так, как она, то тоже смогу стать ящерицей – сбрасывать «хвост» и продолжать идти дальше, зная, что новый все равно вырастет. А пока я больше напоминала себе улитку, прячущуюся в неказистой побитой ракушке при малейшей опасности, прокручивающую в голове тысячу раз все совершенные глупости и ругающую себя за них. Слизняк, одним словом…»       Слизняк. Кто бы мог подумать, что человек может описывать себя подобными словами.       - Нескладушка, - снисходительно улыбнулась тогда Гордеева, провожая ее ироничным взглядом, но тут же со знанием дела продолжила: - Но голова у нее неплохо работает – для лаборатории в самый раз.       И почему-то ему вдруг захотелось сказать что-то в пользу Даши, словно Катерина только что намеренно оскорбила ее, но он смолчал.       - Ты сам-то домой собираешься? – в словах Гордеевой ему слышался вызов, точно она воевала со всем миром и каждому ежеминутно что-то доказывала.       - Собираюсь, - он взъерошил коротко стриженую шевелюру и пропустил даму вперед на выход. – Тебя подвезти?       - Не откажусь.       «Мне очень хотелось быть наравне со всеми вами – сильными, умными, смелыми. Возможно, я тогда еще просто не понимала, что все, что мне было нужно на самом деле – это прочитать одобрение в твоих глазах, вырасти в них из школьницы до полноценного эксперта, профессионала…»       Лисицын повертел листок бумаги в руках. Ее письма заканчивались так же внезапно и без положенных церемонных выражений, как и начинались; все это заменяло простое многоточие, идущее за последним словом, будто намекая, что продолжение следует.