О ней не слагали песен

О ней не слагали песен. Менестрели не срывали голосов, наперебой восхваляя ее красоту, воины не совершали подвигов в ее честь, а герои не умирали с ее именем на устах. Медовые волны ее душистых волос не ослепляли своим золотым блеском, а светлые, ясные глаза едва ли могли своей тусклой голубизной сравниться с незамутненной лазурью летнего неба. Она была маленькой женщиной. Странно покатые плечи, округлая полнота бедер и угловатый изгиб талии напрочь лишали ее фигуру той возвышенной стати, которой обычно гордятся сияющие дочери старшего народа. Но Трандуил любил ее. Как умел. А умел он жадно и требовательно, с истинно королевским размахом. Он любил носить ее на руках, любил целовать ее плечи. Питал непростительную слабость к запаху ее волос и теплу ее кожи. Любил класть голову к ней на колени и слушать странные истории о цветах папоротника, пока она вплетала серебряные ленты в его волосы. Ее не прельщала пестрая мишура громких, оживленных празднеств, как не манили роскошь и лоск дворцовой жизни. Одиночество всегда было ей ближе, чем люди. Она говорила мало и тихо, несмело отводила взгляд и тревожно сжимала его ладонь побелевшими пальцами. Днем она дремала, спокойно и безмятежно, а ночами блуждала по лесу, босиком танцуя на шелковом ковре лесных полян. В ее движениях не было ни легкой грации ветра, ни пылкой страсти пламени — лишь ласковое, ненавязчивое тепло поздней весны. Сын Орофера не помнил дня, когда впервые встретил ее — ему нравилось думать, что она всегда была рядом, с самого начала времен и даже раньше, задолго до их рождения. Зато он помнил день их свадьбы. Помнил, как она несмело ступала по пестрому ковру осенних листьев, как ягоды рябины краснели в ее волосах, как светлое платье оголяло дрожащие от волнения плечи. Он помнил, как тихо шептались гости, когда он целовал ее, горячо, пылко, отчаянно, стискивая в объятиях и клянясь самому себе не отпускать ее никогда. Он не помнил, что и как он делал, но помнил эмоции. Ночь безлунная, тихая. Небо черное, что ониксы, и лишь алмазное крошево звезд рассеивает непроницаемую тьму. Горячая кожа серебрится в тусклом свете, податливо скользит под его пальцами, сердце яростно бьется в висках. Она вздрагивает и выгибается навстречу, манит к себе, очаровывает. Он забывается, ловит каждый ее рваный выдох и вместе с ней задыхается сам. «Только не уходи», — шепчет она вдруг, едва касаясь губами его шеи, и все накрывает тьма. Робкая ласка. Трепетные стоны. Нежные касания. Мир сошел с ума. Других женщин больше не существовало. Лишь она одна — пленительная, трогательная, неуловимая. Единственная. Временами они ссорились. Не один раз и не два. Она обиженно хмурилась, сжимала кулаки и спорила до хрипоты, доказывая, что южане обязательно поднимут цены на соль не позже, чем через два месяца, и что урожая в этом засушливом году не хватит на зиму, поэтому зерно придется закупать где-то на западе, и что… Смеясь, Трандуил подхватывал ее на руки, кружился по просторным залам и называл ее светлой головой. Она пыталась сердиться, но разве это было ей под силу? После была война. Бесславно оборвалась жизнь венценосного отца, сраженного шальной вражеской стрелой. Зеленолесье обрело нового короля — короля, который лежал на коленях своей жены, пока она вплетала в его волосы черные траурные ленты. У них родился мальчик. Солнечные отблески смелыми мазками окрашивали ее кожу в теплые цвета рассвета, когда она стояла, усталая и пополневшая, с улыбкой наблюдая восход и прижимая к груди их ребенка. Распускались первые нежные побеги деревьев, едва очнувшиеся от зимнего сна, и в честь этого пробуждения природы она назвала их сына Леголасом, «зеленым листом». Бессмертие выматывало, выпивало лесного владыку до дна, чтобы потом отбросить в сторону, будто надоевшую игрушку, и лишь она спасала его от мрачной пропасти безумия. Трандуил целовал кончики ее пальцев, несмело, робко, будто впервые. Она отвечала тихим смехом, звенящим, хрустальным, будто чистый горный родник. Аромат цветов, душистый, сладкий, дурманящий. Шуршит и мнется, стекая на каменные полы, ткань ее платья. Манит слоновая кость ее матовой кожи, тягучий мед волос рассыпается по простыням. Терпкая сухость его губ пьянит не хуже горького хмеля. Она тяжело дышит и глядит на него затуманенными глазами, впивается в его плечи, заставляя забыть обо всем мире. Он обвивает руками ее талию и увлекает за собой. Следы от поцелуев на ключицах и шее. Ее пальцы в его волосах. Хриплые вскрики. Глухой стук сердца. Ее трепетный свет бился в его руках, словно пламя свечи на ветру. Потом ее не стало. С тех пор он ни разу не плакал. С тех пор он вообще мало что чувствовал, разве что усталость и скуку. С тех пор он мало что любил, разве что сына — и сокровища. Золото, блестящее, как ее медовые волосы. Аквамарины, кристально-чистые, как ее светлые глаза. Бриллианты, сияющие, как ее переливчатый смех. Но она стоила дороже, чем самые драгоценные сокровища. Ведь она была бесценна. Трандуил больше не вплетает ленты в свои волосы. Он не может уйти — не сейчас, когда гордый король нужен своему народу, своему лесу, своему сыну. Конечно, он знает, что она ждет его там, за морем, в стране, где садится солнце, а вместе с ней ждут отец и мать, и сотни других, навсегда ушедших с востока. Но сейчас смерть реальна, ощутима, как никогда. Иссиня-черные клочья мрака заволакивают душу, и он безропотно отдается тьме, тонет в ней, медленно теряя рассудок. Просыпаясь каждое утро в одиночестве и не находя ее взглядом, владыка Трандуил спрашивает себя, за что Валар обрушили на него свое проклятие. За то, что не сумел удержать ее ласковых рук? За то, что отпустил ее теплые губы? Смерти не существует — тогда почему, почему же это так больно? Она была маленькой женщиной с покатыми плечами и душистыми медовыми волосами. Повелитель лесных эльфов не говорит о ней. У нее нет ни могилы, ни воспоминаний. Ничего.