Разреши мне вернуться

       Питер закрывает стеклянную дверь и уходит. Сам знает, что идиот. Не умеет он говорить серьёзно то, что на душе. В первую очередь хотелось извиниться, сказать как скучал, обнять крепко, так, что кости затрещат. А вышло, словно, если бы не нужда в деньгах, он и не появился никогда. - Идиот. - с отчаянием выдыхает парень, прикладываясь лбом об разводы желтоватой краски на стене ванной. - Идиот! Идиот! И-ди-от! На каждый слог слышался глухой удар головой. - Сложно не согласиться. - Дестени прислоняется спиной к дверному косяку, сложив руки на груди. - Он послал меня. - Что ты сказал ему? Спустя минуту Питер быстро ретируется за дверь квартиры, схватив ботинки в руки, в последнюю секунду ускользнув от летящего в него влажного кома скрученных в стирку носков и парочки цыганских проклятий. - Ну и дерьма ты кусок! Он ещё мило поступил, что не начистил тебе морду. - Знаю. - эхом разносится по подъезду голос. - Без его прощения не смей возвращаться. Питер разводит руками и сбегает вниз. Он уже дал себе слово хоть раз в жизни говорить то, что думает и чувствует. Если не получится, если его снова пошлют, пусть уж это будет за то, что он действительно хочет сказать. Он пришёл не потому, что не мог без этих денег. Он пришел, потому что не мог без Роумана.        Снова стеклянная дверь и ледяной взгляд сверху вниз. - Ты хочешь, чтобы я повторил? - Роуман хмурится, ухмыляясь и постукивая подушечками пальцев по лаковым перилам. - Я пришёл просить прощения. - Что за день такой, постоянно у меня что-то просишь. Может, сразу предоставишь список вещей, которые тебе от меня нужны? Питер опускает голову, глубоко набирая воздух в лёгкие. Готовясь сказать слова, которые повторял про себя всю дорогу до того, что выучил наизусть малейшую интонацию. Только вот понимая, что сказать их не сможет. - Что мне сделать, чтобы ты простил меня? - поборов свою нелюбовь смотреть в глаза, поднимает взгляд и глядит как побитая собака, вжав голову в плечи и ссутулясь. - На колени. Питер вздрагивает, слыша от друга тон, с которым тот обычно обращался к подчинённым. Властный, презрительный, не допускающий возражений. Не время сейчас спорить и мериться крутизной. Он и на коленях готов просить, лишь бы снова увидеть улыбку Роумана и знать, что вместе и в огонь, и в воду. - На колени. - пауза затягивается и парень приподнимает бровь, указывая глазами на пол. И Питер встаёт. Даже если бы он не готов был на всё ради прощения, Роуману и в этом случае не нужно было бы использовать свою силу, чтобы заставить цыгана сделать это. Одного презрительного прищура и ледяного тона хватало, чтобы колени сами подогнулись. - Что дальше? В рот? - Питер ухмыляется, откинув волосы с лица. А в голове крутится: - "идиот-идиот-идиот". Почему снова нужно было начать хохмить и доказывать свою независимость и крутость? Кому и что он тут пытается доказать? В приглушённом свете, на фоне резких вертикальных углов и графичных линий картин Роуман сам кажется предметом интерьера, современной статуей. Не бывает у простых людей таких неподвижных расслабленных поз, тонких пальцев и длинных ног, не бывает таких изгибов бровей, теней над ключицами и синеватых шрамов на венах. - Пожалуй. - Роуман издаёт короткий, злой смешок, наклонив голову набок. - Интересно, перед сколькими ты так извиняешься. Питер собирается ответить и тут же закрывает рот, остановленный поднятием ладони. - Впрочем, нет. Не интересно. - Если что, я пошутил. - Питер выдавливает улыбку, уже чувствуя, как колени начинают болеть от стояния на твёрдом паркете. - А я нет. - в голосе нет ни капли иронии, только безразличная уверенность в том, что хозяин ситуации здесь один. - Ты гонишь. - Питер неловко переступает, уже думая о том, чтобы встать. - А ты очень любишь бросаться словами, чтобы после свалить? - Во взгляде Роумана мелькает озлобленность, он машет рукой на дверь, указывая выход. В доме повисает короткая тишина, по которой, словно выстрел, пролетает напряжение. Несказанные обиды, разбитые кулаки и километры расстояний. То, что они уже никогда не изменят. - Ладно. Одно слово, и Питер шумно сглатывает, опуская взгляд. Он сам знает, что это не слабость, он никогда не позволит себе сдаться чьей-то воле. Сейчас-то как раз он должен проявить силу и победить самого себя. Он не видит что делает Роуман, но в тишине отчётливо слышно, как тот громко втягивает воздух, ненадолго замирает, а после медленно спускается по лестнице. Питеру на секунду кажется, что он действительно под внушением, потому что здравый смысл посылает ногам один единственный импульс - вставай и вали к чертям собачьим. Острое, тянущее ощущение опасности ускоряет пульс и подрагивает в пальцах. Но парень продолжает стоять на коленях, считая количество размеренных шагов по безумно дорогому паркету. После фразы "А ты очень любишь бросаться словами, чтобы после свалить?" Питер понимает, что если он уйдёт сейчас, то возможности вернуться уже не будет никогда. Пора хоть раз в жизни ответить за сказанное, вместо того, чтобы сбегать. До сих пор слабо верится, что Роуман и правда ждёт в качестве извинений минета. Тот скорее хорошенько даст по роже, и будет абсолютно прав, но зато убедится, что друг не трус, драпающий от любых проблем. Вот то, что сейчас нужно доказать. Не свою свободу и крутость, не то, что он раскаивается, а вернуть доверие. Последний шаг совсем близко, босые бледные ноги и пахнущая порошком плотная ткань чёрных джинс. Питер выпрямляет спину, поднимает голову и старается выдыхать медленно, чтобы не выдать участившегося дыхания. Роуман смотрит прямо в глаза так, словно разглядывает кусок сыра на полке в супермаркете. Маасдам или швейцарский? Рокфор или эдельвейс? Питер усмехается своим мыслям, безумно хочет облизать пересохшие губы, но вряд ли этот жест сейчас будет к месту. Или скорее наоборот. - Начинай. Питер с невозмутимым видом принимается расстёгивать пряжку ремня. Он вообще привык всё переживать с таким видом, словно события по важности не превышают похода в вышеупомянутый злополучный супермаркет. Роумана это задевает, злит, выводит из себя. Возбуждает. Он смотрит сверху вниз заворожено, так и не вынув руки из карманов. От цыгана пахнет дождём, отсыревшей кожей куртки, табаком, машинным маслом и деревянной стружкой. Питер расстёгивает молнию и всё ждёт затрещину или, того хуже, пинок под рёбра. Ждёт искренне и уверенно, но чувствует лишь как прохладная ладонь зарывается в волосы, чуть сжимая. - Может, ты уже перестанешь тормозить? - голос Роумана звучит нервно и раздражённо, руку в волосах он сжимает сильнее, притягивая голову. - Надеюсь, ты сейчас отошёл отлить и не видишь меня, Николай. - сдавленным шёпотом произносит Питер и быстро стягивает серые боксеры, проводя по члену рукой. Не задевать зубами и постараться не блевануть - последняя адекватная мысль. Дальше лучше вообще ни о чём не думать. Роуман не издаёт ни звука, только прикусывает губу и сильнее сутулится. Питер глубоко вдыхает, а в диафрагме разливается кипяток, как перед прыжком с вышки. Он прикрывает глаза, обводит языком головку, оглаживает рукой начавший напрягаться ствол. В ушах стучит кровь и колени болят уже нестерпимо, в куртке становится жутко жарко, спина от пота влажная и горячая. Он представлял это немного иначе. Вкус оказался солоноватый и пряный, почти неуловимый, а вот запах - терпкий, бьющий в ноздри, возбуждающий и острый. Питер легко проводит кончиком языка по всей длине, он знает, от этого разряды тока бьют вдоль позвоночника и ледяные мурашки даже на лице. Он мягко вбирает расслабленными влажными губами головку и Роуман впервые издаёт шумный хриплый вздох. Питер берёт глубже, стараясь не оцарапать зубами и, мать его, возбуждается от подталкивающей его голову руки, шумного дыхания сверху и бьющейся на языке выступающей венки на стволе члена. Интересное завершение дня. Роуман что-то шипит, шепчет и сам двигает бёдрами вперёд, резко и грубо, удерживая за волосы уже двумя руками. Обоим кажется, что температура в комнате резко подскочила на несколько градусов, перейдя ту черту, когда уже не остаётся неловкости. Только острое горячее возбуждение и шумное сбивчивое дыхание. - Твою же мать. - Роуман почти стонет короткую фразу, кончая глубоко в горло. Питер кивает – то ли соглашается, то ли разбрасывает спутавшиеся волосы. Отстраняется, облизывает губы и наконец встаёт. Если бы неловкость была живым существом, она, наверное, уже растерзала бы обоим глотки. Слышно тихое гудение кондиционеров, шелест дождя и шум работающей посудомоечной машины. - Ну, что нового в жизни? - Питер первым решается нарушить молчание и с облегчением видит как Роуман наконец смеётся, уронив лицо в ладони. - Кромешное дерьмо, чувак. Кромешное. Дерьмо. - он застёгивает ширинку, вытирает пот со лба и кивком указывает на диван. Питер разглядывает каждую мелочь, словно в музее, пытаясь отвлечься от давящих на стояк мешковатых штанов. Среди всего идеально чистого, ужасно дорогого и, надо отдать должное, красивого, он чувствует себя пробравшимся в покои президента бродячим псом. Но дому не хватает именно одного и самого главного - чувства, что это дом, а не дизайнерская коробка в магазине, демонстрирующая мебель. Всё вокруг кажется стерильным, пустым и необжитым. Ни липкого круга от кофе на стеклянной столешнице или раскрытой книги на кресле, ни смятого пледа или переполненной пепельницы. И никаких вещей, говорящих что-то о хозяине. Всё очень безличное, расставленное по местам, явно служащее лишь украшением. Роуман ставит два стакана с бурбоном на стол с громким стуком стекла о стекло. Вблизи видно, что под глазами у него залегли глубокие тени. Да и во взгляде сквозила невыносимая усталость. Питеру казалось, что друг постарел на много лет. - А теперь просто скажи, какого чёрта. - Что из? - Питер болтает в стакане лёд, лениво проходясь взглядом по сутулой фигуре на другом конце дивана. Порыв рассказать всё как есть уже не кажется таким привлекательным. Где-то на кухне звякнуло стекло и всё стихло. Роуман смотрит пристально и тяжело, исподлобья, выбивая пальцами дробь по подлокотнику. - Потому что творился полный пиздец, и вряд ли бы народ так быстро забыл про нас с Линдой, если бы случилось что-то ещё. А Лита... - Питер запнулся, не желая поднимать больную тему и глядя как Роуман мрачно покачал головой. - Да мне насрать. - Что? - Парень, не донеся стакан до рта, остановился, удивлённо подняв брови. - Мне насрать, почему ты уехал. Какого чёрта ты не сказал мне? Питер отвернулся, опустив глаза. Вот именно тот вопрос, которого он больше всего боялся. Ответить на него можно только честно, потому что нормальных оправданий придумать невозможно. А оправдываться за то, в чём не виноват, совсем уж глупо. - Слушай, я скажу. И ты даже можешь врезать мне, заслужил. - голос у Питера стал тише и обращался он к ножке стола, - Я не думал, что для тебя это будет так важно. Когда... когда всё это случилось, когда Лита, Шелли, когда у тебя всё было намного хуже чем у меня. Питер ненадолго замолчал и был окликнут настойчивым покашливанием. Говорил он сбивчиво, тихо, не решаясь поднять глаза. - Так вот, я подумал, что у тебя и без меня хватает бед. Да, да я полный мудак. И что бы я сказал, когда пришёл? Мол, привет, я что-то решил свалить, стало жарко, не хочу я разгребать все эти проблемы и оставаться в городе, где всё это случилось. Да я бы на твоём месте убил меня нахрен. Потому что я ёбаный трус и какого-то чёрта сунулся к тебе в такой момент с этой хренью. - Питер сделал щедрый глоток бурбона, наклонился, совсем скрыв лицо в волосах, и добавил совсем тихо. - Больше всего я боялся от тебя услышать в ответ "и что?". Лучше уж было думать, что ты всё-таки будешь хоть иногда скучать, чем убедиться, что тебя это не волнует. Питер слышал, как Роуман встал, медленно дошёл до кухни и чем-то со всей дури ударил в стену. Ножка стола приклеила к себе взгляд так прочно, что даже пошевелиться было сложно, тело словно сковало. Блестящая, квадратная, с точками желтоватых бликов от ламп. На кухне что-то с грохотом падает, звенит, разбиваясь, стекло и слышится приглушённая ругань. Питер опускает лицо в ладони, с отчаянным смешком. И это всё из-за него? Из-за какого-то чёртового цыгана, наломавшего столько дров и кинувшего в самый трудный момент? Он не верит, не понимает. Как из-за него кто-то может так злиться? Точнее, из-за его отсутствия. Парень вспоминает их беззаботные осенние дни. Старый гамак, от солнца и дождей потерявший всякий цвет, прохладные пивные бутылки и плотно закрученные косяки. Смех и разговоры обо всём на свете, просто и естественно, как будто так было всегда. Как будто сама жизнь завернулась вокруг одного единственного человека, которому можно было раскрыть всё. Каждый день, каждая минута жилась вокруг Роумана, с ним и для него. В это время Питер впервые начал понимать, кажется, что означает понятие "дом". Дом - это не место, не строение, не бетонная коробка и не точка на карте. О нет, его домом стал человек по имени Роуман Годфри. И от этого становилось страшно. Одна из самых непреложных истин, уяснённых для себя Питером, это то, что люди эфемерны. У них есть своя жизнь и свои обстоятельства, они могут умирать, исчезать, предавать, находить замену, сбегать, ничего не сказав. Единственный, за кого стоит держаться, это ты сам. И Питер сбежал не от города или страха, он сбежал от того, к кому был привязан больше всего на свете. Чтобы не проснуться однажды, потеряв весь мир, заключённый в одном лишь человеке. - Сука. Голос, раздавшийся над самым ухом, заставил вздрогнуть. - Согласен. У Роумана из левого угла губы к подбородку идёт ровный порез. Кровь стекает по шее, задерживается в ямке над ключицей и пропитывает влажно блестящую чёрную майку. Между ними сейчас бурлили эмоции, как два течения - холодное и горячее, сталкиваются, образуя ревущие водовороты. Надрывное спокойствие Питера, безнадёжное и усталое, и гнев, густой и кипучий как кровь, рвущийся подобно урагану, - Роумана. - То есть, ты считаешь, блять, что мне было нормально? И я не чувствовал, что тебе на меня насрать, когда ты просто свалил?! - он почти кричит, наклонившись вперёд и сжав кулаки. Питер медленно поднимает глаза, невыносимо усталые и тёплые. Произносит тихо, покачав головой: - Я не тот человек, уход которого замечают. Роуман вздрагивает, понимая, что злость улетучилась в один миг. Как он может ненавидеть его, сидящего вот так, понуро опустившего плечи, потерянного и слабого. Он впервые видит Питера таким. Всегда переживающего всё легко, не уступающего трудностям, принимающего мир таким, каков он есть, не озлобившисть и не сломавшись. Он вспоминает свой отчаянный крик в ту ночь перед комой - "Я урод, такого как я невозможно любить!" и с кислым привкусом в горле понимает, как же они похожи. Самоуверенные, привыкшие полагаться только на себя, безгранично одинокие и не верящие, что кто-то может понять их. Питер спокойно прикрывает глаза, расслаблено раскинувшись на диване. Из него как будто выжали все силы и мысли, оставив гулкую полость. Он сделал и сказал всё что мог, теперь Роуман должен решить, сможет ли простить его. И Роуман решает. Наклонившись, обнимает со спины, уткнувшись лицом между плечом и шеей. Обнимает крепко, отчаянно, пытаясь донести всё, что не сумеет сказать. - Никогда больше не оставляй меня. - выходит немного сдавленно, дыхание щекочет шею и согревает. - Я не настолько мудак, ты, главное, разреши вернуться. Роуман всегда восхищался Питером. Эгоцентрист Роуман смотрел на чёртового цыгана с искренним восхищением, на то, как он закуривает и усмехается, когда происходят самые жуткие вещи. Переживший и потерявший столько, не желающий ни восхищения, ни уважения. Другой. Такой притягательный и смелый в своём безразличии. И он так же боится за свою шкуру, но не геройствует, не пытается это скрывать, доказывая свою смелость. Слишком настоящий, плюющий на всё, живущий для себя. Ничего не доказывающий в своём эгоизме. Другой. Похожий до боли, до того, что хочется выть. Они не знают, кто из них кого спасает. Наверное, друг друга. Роуману хочется быть ближе. Намного ближе, чем он стоит сейчас. Чем позволяет спинка дивана и несколько слоёв одежды между ними. Он с болезненной решимостью признаёт, что нуждался в Питере намного сильнее, чем тот в нём. - Сегодня мы нажрёмся, чувак. - В сопли.