***
Сидя в ожидании на скале, я силюсь защититься от холода, кутаясь в отцову куртку. И очень скоро Гейл меня находит. Не представляю, как он узнал, где я. Может быть, Пит сказал Джоанне. А может, Гейл просто надеялся, что я приду сюда. Но теперь мне почти все равно. Я просто хочу скорее с этим расквитаться. Как прежде, я не слышу ни звука его шагов, пока он не взбирается ко мне на скалу. Садится рядом со мной, но не слишком близко. На нем серое шерстяное форменное пальто и темно-голубые брюки. Стрижка стала короче и смотрится консервативно, но стильно. Хотя он, как и прежде, худой, у него прибавилось мускулов. Наверняка он теперь живет в мире, где еды всегда в достатке. Объективно говоря, сейчас он, пожалуй, стал как никогда хорош собой, но это кажется только, если не смотреть ему в глаза. Взгляд у него истерзанный, будто он видит призраков, а под припухшими нижними веками залегли глубокие тени. Лицо же осунулось так, как если бы обилие материальной пищи было не в состоянии насытить его духовный голод. — Принес тут тебе это, — говорит он резко, вытаскивая из кармана лист дорогой капитолийской бумаги, скрепленной печатями. Когда он отдает бумагу мне, рукав его хорошо скроенной армейской шинели цепляется за куст ежевики, и обнажается длинный уродливый шрам, ползущий от его запястья вверх. Отголоски войны, думаю я. Осторожно беру документ, но пока не смотрю в него. Наверно, всем своим видом я излучаю недоверие. Нежелание разворачивать лист, пока он мне не скажет, что там. — Я знаю, вы поженились, поджарили хлеб, но, пока в Двенадцатом нет официальных органов власти, ваш брак не может считаться законным, — он глядит в землю и дергает ногой, чтобы пнуть камень. — Думаю, вы не доверяете правительству, и я вас в этом не виню, но вот… у меня есть бумага, составленная по всей форме, и вы вдвоем сможете ее подписать, если захотите. Тогда никто не сможет сказать, что все не на самом деле. Бережно раскрываю документ и пробегаю глазами все формулировки. В самом конце — мое имя. И имя Пита. Это брачное свидетельство. — Оно даст вам обоим правовую защиту на случай, если что-нибудь случится. Сейчас все стабильно, и у меня нет оснований ждать каких-то потрясений, но… — его речь становится бессвязной, что так на него не похоже, но это свидетельствует, как сильно он хочет, чтобы я приняла эту бумагу, быть может, то единственное, что он еще может мне предложить. — Спасибо, — произношу я резко, обрывая его. В ответ он кивает, а затем окидывает взглядом окрестные леса, холмы, всю долину. Последние листья облетают с оболенных веток, да и птиц уже не видно. — Здесь все по-прежнему, — свидетельствует он. Сам же он изменился. Совсем не тот неистовый еще не мужчина, но уже не мальчик, которого я знала прежде, сидит сейчас рядом и говорит со мной о власти и о бумагах с печатями. Предполагая, что они могут нас как-то защитить, хотя мы оба знаем, что не могут. И нас обоих треплет ветер, холодный, жгучий. Пять лет назад мы бы прильнули друг к другу на этой скале, делясь теплом и больше ничего не имея в виду, ведь мы были партнерами, и каждый угадывал нужды другого. Теперь же мы неловко застываем на расстоянии вытянутой руки, и холод заползает нам под кожу. Невидимая бездна между нами молча вопит в тиши осеннего дня о том, как многое вокруг переменилось. Мы бесконечно долго молчим, таращась в сторону леса, который прежде был нашим достоянием, нашим убежищем. Время идет. Летят часы. Не думаю, что кто-то из нас двоих ведает, как сказать то, что должно быть сказано, или даже что это на самом деле. — Битти узнал это, в конце концов, — его голос сипит и обрывается, когда я уже совсем готова встать и уйти домой, признав поражение. Его слова холодны. Отрепетированы. Как будто нет другого способа поступить правильно, кроме как озвучить самую горькую правду. — Они были наши. Койн взяла прототип из лаборатории, когда он работал над чем-то еще из наших изобретений, над чем-то не столь смертоносным. Он даже не заметил пропажи, пока она это не применила. Гейл делает паузу, будто не знает, нужно ли делиться со мной такими подробностями. — У Битти был инсульт на следующий день, как он в этом убедился, ты уже тогда вернулась в Двенадцатый. Он был на волосок от смерти. Боль от того, что я услышала — жгучая, сумбурная, и такая свежая, будто все ужасное на Круглой площади случилось вчера. И в то же время я будто снова гляжу на обескровленное, бесчувственное тело Битти, распростёртое на Арене. Каких слов Гейл ждет от меня? Что я сама собираюсь сказать? Чего он хочет? Чтобы я проявила сочувствие к старику, чей гений породил оружие, убившее мою сестру? Или он надеется на мое сострадание к нему самому, человеку, который знал меня и понимал, как я далеко я могла бы зайти, да и заходила, чтобы ее защитить? Я не произношу ни слова, но мое молчание вполне красноречиво. Снова наступает тишина, и она царит достаточно долго, чтобы гневно ревущий у меня в ушах поток крови успел почти утихнуть. Гейл не пытается защищаться, или защищать Битти. Он лишь тихо сидит на камне. — Знаешь, почему я влюбился в тебя? — круто меняет он предмет разговора, решительно углубляясь в тему для меня столь не актуальную, что я считала ее давно забытой. Но когда мое тело уже готово вскочить со скалы и умчаться в лес, я вспоминаю, зачем я здесь, хотя сама бы предпочла быть совсем в другом месте. Пит, мой муж, считает, что этот разговор должен состояться, хотя сам он из-за него переживает огромное эмоциональное напряжение. И, если бы он думал лишь о себе, я никогда бы больше не заговорила с Гейлом. Я сознаю, что должна поверить Питу, раз он знает, что мне нужно, когда я и сама не в силах этого понять. Он никогда не заставил бы меня пройти через то, с чем, как он думает, я не смогла бы справиться. И не попросил бы пережить нечто столь болезненное, если бы альтернатива не была намного хуже. Так что я просто держусь, и мотаю головой в ответ на вопрос Гейла. Понятия не имею, как люди влюбляются, и даже почему. Единственный, с кем я это обсуждала, рыжий красавчик, утверждал, что любовь завладела его сердцем постепенно… — Я ничего не понимал, когда это стало со мной происходить. Просто это казалось… правильным, — начинает Гейл. — Я думал, мы сможем стать свободными. Ты и я. Думал, что вместе мы сможем сбежать. Я пытался сказать тебе это в день Жатвы. Но тебя это не сильно заботило, не так, как меня. — А сейчас что ты думаешь? — спрашиваю я горько. Как может он говорить об этом, о романтике, когда моя сестра мертва? — Я обнаружил, что плата за свободу любой ценой слишком высока. И я понимаю, что сейчас он говорит не только о нас с ним. Он поворачивается и впервые с момента возвращения смотрит мне в глаза. В его зрачках застыло почти безумное отчаяние, с которым он ждет чего-то от меня, но голос его налит свинцом и сдержан. — Прости, Китнисс. Я знаю, этого недостаточно, это почти ничего не значит. Ничто не вернет их, не вернет её… — до меня доносится странный звук, будто его душат. — Но мне ужасно жаль. Это, конечно, для тебя неважно, и я это все заслужил, но я хочу, чтоб ты знала: я вижу их лица каждый раз, когда закрываю глаза, — он наклоняется, подтянув колени к груди, и давит кулаками на веки. Крошечный спазм, всхлип, может быть, сотрясает его тело, но я ничего не слышу. Я прежде никогда не видела Гейла таким. Он так убивается, что меня пронзает ужасная мысль: шрам на его запястье может быть вовсе не от войны. Может быть, он лишь от битвы с самим собой. — Все считают тебя героем, — цежу я вяло. — Они ошибаются, — он поднимает голову и почти рычит, впервые становясь похожим на прежнего себя. — Говорят, что ты заставил Капитолий сложить оружие, даровал нам мощь, закрыл шахты, — давлю я на него. — Делать разумные вещи — еще не значит быть героем, — он поворачивается ко мне спиной. Но я продолжаю в том же духе, хоть это и почти жестоко, но ведь моя сестра мертва, а он живехонек: — Ты стал олицетворением надежды нашей нации на возрождение. — Кому-то надо было это сделать, — бормочет он. — Не мог же позволить Плутарху и дальше вас преследовать. Вот это неожиданность, она повергает меня в тихий шок. Как бы там ни было, а он меня облагодетельствовал, а ведь я об этом и не подозревала. Под присмотром телекамер мы с Питом бы зачахли, да просто бы распались на куски. Более чем когда-либо в жизни нам было нужно личное пространство, нужно было остаться одним. Я и не сознавала, что Гейл вызвался на роль плакатного героя, чтобы держать камеры от нас подальше. Мне никто этого не рассказал, а сама я не догадалась. — Спасибо, — удается мне выдавить. Он морщится, словно моя благодарность причинила ему боль. — Вы заслужили свое уединение, — это всё, что он говорит. И я вдруг сознаю, что теперь всякий раз, когда он говорит обо мне в настоящем времени, он говорит о нас с Питом вместе, как о едином целом. Защищать Пита — значит защищать и меня… Мысль эта слегка нервирует, ведь она вновь утверждает, ясно и просто, что я позволила своей жизни неразрывно сплестись с жизнью другого человека. Но это говорит и о том, как сильно изменилось отношение Гейла. Пит для него больше не «Мелларк», не «этот пекарь», и не просто «он», как Гейл звал его раньше. Он часть меня. И я понимаю: Гейл заслужил по крайней мере, чтобы и я так же относилась к матери его будущего ребенка. — Как это было… с Джоанной? — судорожно пытаюсь подобрать слова. Может быть, я не должна об этом спрашивать, а просто намотать на ус, но на самом деле мне нужно это знать, а у нее я спросить не могу. Я готова попытаться спасти нашу дружбу от крушения, и не уверена, что мы с ней не начнем орать друг на друга, выясняя, что случилось. Он отвечает не сразу, но его защитная поза постепенно слабеет, и он открывается, когда говорит: — Она заставила меня бороться, — в конце концов, его голос звучит вполне обыденно. — А я её заставил продолжать жить. И все это неожиданно завершилось… сама знаешь чем. — Ты ее любишь? — спрашиваю я. — Да, — говорит он просто и без колебаний. — Насколько я вообще могу теперь любить. И тут я вдруг произношу: — А меня ты все еще любишь? — прежде, чем успеваю остановиться. Я пытаюсь уверить себя, что спросила это ради Джоанны, не ради себя. Чтобы быть наготове, предупредить ее, если он с ней лишь ищет утешения…. Но я и сама понимаю, что это ложь, и моя цель эгоистична. Правда в том, что я сама хочу это знать. В глубине души я все еще чувствую, что некая дверь приоткрыта. Недостаточно широко, чтобы в нее проникло что-то кроме леденящих душу сожалений, но мне все же пора закрыть ее и запереть на ключ. На всякий случай. И есть лишь один способ это сделать. Гейл с удивлением поворачивается ко мне. На его лице мелькнуло выражение, которое я не могу разобрать, но в глазах осталась мягкость. И голос у него так же спокоен, как был, когда он сказал мне, что Двенадцатый стерт с лица земли. И он отвечает: — Когда я думаю о тебе, то чувствую всегда только вину и боль. Я уже не помню, как это было — любить тебя иначе. Меня бросает в дрожь от прежде неведомого облегчения. Оно гораздо сильнее, чем было тогда, когда я убедилась, что он остался во Втором. И это облегчение лишь подтверждает, что это, чем бы оно ни было, ушло бесследно, совсем, без остатка. Он не спрашивает меня, любила ли я его когда-то, и я за это ему признательна. Что-то между нами изменилось, цепи порвались и упали. Я чувствую себя свободной. Гейл разминает затекшее тело. Наверняка чувствует то же, что и я. Мне хочется умчаться на поиски Пита. И сказать ему, как он был прав, если он только пообещает не говорить об этом Хеймитчу. Хочу услышать его смех. — Ты скоро станешь отцом, — шепчу я Гейлу. — Да, — он впервые улыбается, словно и сам не может в это поверить. - Да, Кискис, стану. Неожиданно я замечаю, что не могу не завидовать этому маленькому проблеску счастья.***
Мы вместе покидаем лес и молча бредем по Луговине. Знаю, он все здесь помнит. Когда мы проходим там, где прежде был Котел, он чуть язвительно спрашивает, стали ли теперь в Дистрикте, где прежде все покрывала угольная пыль, подкрашивать свои дома. Мы неспешно идем через город, и я указываю ему на пекарню. Он пытается меня подколоть, уточняя, могу ли я сама что-то испечь, а я отвечаю, что да, в самом деле теперь могу, и даже целиком сама приготовила Питу именинный пирог. Гейл глядит на меня недоверчиво, и я ухмыляюсь. Потом мы проходим место, где когда-то стоял дом мэра, и Гейл замыкается. Чем ближе мы к Деревне Победителей, тем более вымотанной я себя чувствую. Меня начинает даже потряхивать. А Гейл выглядит так, словно не спал много дней. Понимаю, что глаза его опухли от слез. Когда он распахивает дверь в наш дом, пытаясь снова заговорить об угольной пыли, Пит и Джоанна обнаруживаются на кухне. Голос Пита вовсе не похож на его обычный голос, и мне сразу ясно — что-то здесь не так. Мы с Гейлом осторожно пробираемся в дом, гадая, что случилось за те несколько часов, что нас не было. От того, что предстает нашим глазам в кухне, на меня разом напали облегчение и полный ступор. Я тупо пялюсь на то, как все вокруг, включая Джоанну и Пита, засыпано мукой и прочими съестными припасами, явно после кухонной баталии, и не знаю, что предпринять. Часть меня ужасно злится, что кто-то так глупо переводит еду, после стольких лет голода я не могу вынести такой расточительности. Другая же часть готова рассмеяться, потому что они оба выглядят ужасно глупо и при этом… очень счастливыми, тогда как мы с Гейлом так натянуты и напряжены. И я ничего не делаю вообще, просто стою, остолбенев от удивления. — Нам стало скучно, — пытается объясниться Пит, пока Джоанна катается по засыпанному мукой полу и истерически хохочет. Гейл в таком же шоке, как и я, но все-таки делает шаг к Джоанне и пытается помочь ей встать. Она опирается на него и прижимает испачканную мукой руку к его груди, оставляя на нем белое пятно. На мгновение Гейл тоже улыбается, но потом улыбка тает, а невидимая ноша опять ложится на плечи. — Как мы собираемся показаться в таком виде моей матери? — спрашивает он с явной тревогой, пока пытается Джоанну отряхнуть. Сразу становится ясно, как он нервничает по этому поводу. — Что ты делала на полу? Ты упала? Это не может навредить… Джоанна в миг прекращает смеяться и раздраженно сбрасывает с себя его руки. — Ребенок в порядке. Прекрати так дергаться. Твоя мать вот-вот узнает, что у нее скоро будет незаконнорожденный внук. Так что горсть муки в моей прическе вряд ли так уж повредит. — Ты можешь принять у нас душ, — вызываюсь я помочь, стараясь быть милой, и, конечно, напрочь забывая, что она не может мыться в душе. Она поворачивается и глядит на меня безо всяких подозрений и обиды. Две недели назад я сочла, что она просто сходит с ума от гормонов и всего прочего. Не знаю, что меня заставляло так думать, ведь такое поведение для нее вообще-то нормально. — Да, Джоанна, почему бы тебе не помыться? — поддакивает Пит. Насколько я знаю, он осведомлен о ее проблемах с водой даже лучше моего, но, может быть, он знает о ее страхе что-то, что от меня ускользнуло? — Мы с Гейлом пока уберем весь этот бардак, а Китнисс покажет тебе, где у нас в ванной что лежит. Мы с Джоанной переглядываемся. Мы обе знаем его достаточно хорошо, чтобы понять, что происходит. Он хочет заставить нас поговорить и сопротивляться бесполезно. Гейл направляется к двери и поднимает швабру. — Как думаешь, ты за мной угонишься? — подначивает он Пита, когда тот берется за дело с безудержной энергией. Пит фыркает от смеха, хватается за край буфета и с помощью лишь одной руки взлетает на кухонный стол. Берет тряпку и принимается стирать разводы от битых яиц с потолка. — Да меня с лихвой хватит всю ночь, Хоторн. А тебя? — Ну, эти мальчишеские игрища, я, пожалуй, пропущу, — бормочет Джоанна, тянет меня прочь из кухни и тащит вверх по лестнице. Мы оказываемся в нашей с Питом ванной, и она запихивает меня внутрь и закрывает дверь. Она толкает меня дальше, и я пячусь до тех пор, пока не приземляюсь на крышку унитаза. — Откуда ты знаешь, где здесь что находится? — спрашиваю я. Она хватается за край рубашки и стягивает ее через голову. — Мой дом в Седьмом один в один такой же, безмозглая, только стоит среди леса. Она расстегивает штаны и в мгновение ока их снимает. Когда мы жили вместе в Тринадцатом, она прекратила передо мной заголяться, потому что никогда не мылась. Но теперь, видимо, все вернулось на круги своя. — Я возьму побольше полотенец… — пытаюсь подняться, но она мгновенно возвращает меня ногой на место, удерживая ее под прямым углом к телу. Может, она и беременна, но она все ещё Победитель. — Черт возьми, сиди спокойно, Сойка, — выплевывает она сквозь зубы, снимая свой бюстгальтер и трусы. Если бы я так не разозлилась, все это бы было просто смехотворно: сидеть в моей ванной рядом с голой, беременной бывшей соседкой по комнате. Но она уже перешла черту. — Не зови меня так! — шиплю я угрожающе, поднимаясь с места. Она отодвигает занавеску в душе и заходит туда. Тонкие струйки воды брызгают во все стороны, в том числе на меня. — Держи меня за руку, — приказывает она. — Что? Она вздыхает с досады, а может и от смущения. Хоть прежде Джоанну ничто и никогда не могло смутить. — Я сказала, черт побери, держи меня за руку. Мне это помогает. Или мне Пита попросить, раз уж, по-твоему, мы с ним были так близки. Я беру ее за руку. Мне было не по себе на первой Арене, когда пришлось раздевать Пита, и даже на Квартальной Бойне, когда надо было освободить от пропитанных кровью костюмов трибутов из Третьего. Но тот дискомфорт ничто по сравнению с нынешним. Джоанна крепко сжимает мне руку, у нее стальная хватка. Чувствую, как в меня впиваются ее мозоли на пальцах, как прилипает ее потная ладонь. По ее рукам пробегает дрожь, да и по всему ее телу. Стараюсь отвернуть голову и таращиться только в стену, пока она моется, дрожа беспрерывно как лист на ветру. Не думаю, что я должна на это смотреть, но она меня не отпускает, я, кажется, нужна ей здесь. Интересно, почему она просто не попросила Гейла. Явно он-то видел ее прежде голой. Но все это кажется столь сокровенным, личным, а не эротичным. Может быть, в этом есть что-то даже противоположное сексуальности. Это отталкивающе, вызывающе вопиет о боли, что она пережила. Она стоит под струей совсем недолго и быстро закрывает воду, но и это время кажется мне вечностью. Скосив глаза, замечаю, что она, наклонившись, глядит на меня. — Вот… — шипит она, сжимая наши соединенные руки и указывая на сотни тончайших шрамов вдоль ребер. — Вот это нас с Питом связало, — в конце концов, она меня отпускает и выходит из ванны, тянется за полотенцем у двери и вытирается тщательно и быстро, как только может, не разрывая со мной зрительный контакт. — И если ты еще хоть раз заподозришь, что мы с ним спали, я так тебя отхожу, что ты подняться не сможешь. Если уж нам суждено подраться, лучше приступить прямо сейчас. Я не собираюсь просто стоять здесь и молча ей сострадать. Да и она этого вовсе не хочет. — Ты должна была сказать мне о Гейле. До того, как забеременела, — выпаливаю я. Ее брови взлетают, словно она ушам своим не верит: — Ты меня пытаешься утешить? Поговорить о чувствах? Прям вслух? Игнорируя её сарказм, пытаюсь продолжить: — Ты… то есть… я, — а потом просто выпаливаю. — У меня не так много подруг, и ты из них самая лучшая. Даже единственная, скорей всего. Впервые она теряет дар речь. — Не знаю, как это бывает у друзей. Но Гейл не был… Я никогда… — Как же донести до нее, что я чувствую? Понятия не имею, как же сказать о таком. — Ты знаешь, как все у нас было непросто. И ты просто сделала, то, что хотела. Она впивается в меня взглядом, стоя все еще в чем мать родила. Смотрится это жуть до чего странно, но что я могу поделать. — Сначала и говорить было не о чем. Мы с ним просто остались в одном месте и занимались одним и тем же. — И что потом случилось? — Он взял меня прогуляться под дождем, — говорит она мягко. Я молчу. Становится тихо, если не считать стука редких капель в душе. — А потом, — она вздыхает, — я залетела. — Не думала, что так все выйдет, — говорю я и сразу об этом жалею. Она ухмыляется: — Пит неплохо на тебя влияет, безмозглая. Встав, я поворачиваюсь к двери. Ни одна из нас в этом не преуспела, но мы хотя бы пытаемся, и неплохо понимаем друг друга. — Оденься уже наконец, — говорю я, выходя из ванной.***
Когда Джоанна с Гейлом от нас уходят, я готовлю ужин для Пита и Хеймитча. А после него мы сидим за домом у огня и поглощаем выпечку. Пит, пытаясь сладить с нервами, напек всего в огромных количествах, и приходится срочно все подъедать, пока оно не зачерствело. Только мы успеваем присесть: Хеймитч в старое кресло-качалку, а мы с Питом на плед на земле, как Хейзелл распахивает дверь своего дома и выталкивает в нее Гейла, браня его на чем свет стоит. Ее лицо, обычно такое спокойное, пылает от ярости. Джоанна и Вик пялятся на все это с крыльца и похохатывают. А Пози радостно носится по округе, вереща от восторга, что скоро станет тетей. Я чувствую укол зависти и грусть. Ведь у меня самой никогда уже не будет племянников, хотя Прим могла бы стать лучшей матерью на свете. Рори куда-то исчез. Думаю, он не особенно хотел разговаривать с братом. Да и видеть его. И признавать его существование. — Нехорошо на это смотреть, — говорит Пит с полным ртом печенья, когда сцена во всей своей красе разворачивается перед нами. Хеймитч делает глоток из фляжки и засовывает в рот сразу целый пончик. — Ты собираешься это пропустить? По-моему, первостатейное шоу! — Ему и так-то нелегко приходится, а тут еще и мы глазеем, как его мать разносит в пух и прах. — Малыш, да это гораздо нормальнее, чем все, что с ним случилось за последние два года. Так что дайте ей поорать и глядите дальше. Мы так и делаем.***
— Что ты пишешь в своих списках? — спрашиваю я, когда мы готовимся ко сну. Он возвращается из ванной после того, как почистил зубы. А я уже в постели, сижу, опираясь на спинку кровати. Он останавливается как вкопанный. — Много всего… — отвечает он осторожно. — Можешь не говорить мне, если не хочешь, — я смущена уже тем, что спросила. Приближаясь к кровати, он качает головой. — Нет, дело не в этом. Я просто не понял, почему ты спросила. — Сама не знаю, — говорю я. — Мне любопытно, полагаю. Слегка улыбнувшись, он идет через всю комнату к комоду и открывает свой ящик для белья. — Тут их целая куча. И в большинстве толком нет смысла, но… они мне помогают осознать, что реально. Это важно, когда я чувствую себя напряженным и сбитым с толку. Он вытягивает оттуда несколько листков бумаги и возвращается ко мне. Его пошатывает. — Твоя нога в порядке? — Может, я и перенапряг ее, пока отмывал все, стараясь не терять мужского достоинства, — кривится он, —, но не волнуйся. Я все равно король на кухне, — он протягивает мне листок. - Вот, прочитай этот. Я его сегодня написал. Я беру список и пробегаю глазами то, что там написано. «Причины доверять Китнисс» — это заголовок. Список длиной в две с половиной страницы. Не уверена, что готова прочесть то, что они содержат. — Ты был прав, — говорю я совсем о другом. Он укладывается на кровать и отстегивает протез: — Да? — Мне было нужно поговорить с Гейлом. Я все еще держу его список в руке, сильно его стиснув. Он нежно разжимает мои пальцы, кладет список на прикроватный столик и выключает свет. Чувствую, как он скользнул ко мне, и его руки крепко меня обхватили. Мое тело начинает расслабляться. Вот где я хотела оказаться весь день. — Тебе теперь лучше? — спрашивает он мягко. Открывая рот, чтобы ответить, я понимаю, что сама не знаю ответ. Я чувствую то же облегчение, что и раньше. Я даже понимаю, что крошечная часть меня простила Гейла за то, что он сделал. Но под этим прячется чувство вины. Прим мертва, и Гейл частично несет ответственность за это. Как я могу простить его? Если я смогу, значит ли это, что я больше по ней не тоскую? Что однажды я ее забуду? Я не могу допустить, чтобы это случилось. — Да…? Нет…? — пытаюсь я сказать. Он нежно целует меня в щеку. — Тебе не нужно отвечать, Китнисс. Это нормально — не понимать, что ты чувствуешь. — Я понимаю, но лишь отчасти. Я чувствую, будто в конце концов закрыла что-то, что нужно было закрыть давным-давно. Его объятья становятся теснее, и чувство безопасности волной захлестывает меня. Напряжение этого дня не прошло даром для нас обоих, это точно. - Пит? — зову я, чувствуя, что он уже засыпает. Он сонно прижимается лицом к моей шее. — Угу… — Напомни мне завтра, чтобы мы должны кое-что подписать, хорошо? — Конечно. И что же? — Ничего такого… Просто свадебный подарок Гейла.