Я ворочалась в постели много часов кряду, разбуженная посреди ночи на этот раз не кошмарами, а своими переживаниями, смущением и раскаянием. Прошлым вечером мы с Питом пошли спать, так толком и не поговорив о моей первой реакции на всю эту… ситуацию. Он просто уснул, лежа на мне, пока я пыталась его успокоить, полностью обессилев от волнений этого дня. Когда я подняла его, чтобы отвести наверх и уложить в постель, я не была уверена, что он вообще толком проснулся. И мне не хватило духа как следует разбудить его, чтобы вести серьезные и скорее всего тяжелые разговоры. Ясно, что мне нужно было выговориться, а то теперь вот я ворочаюсь без сна, и явно уже не засну до утра, а ведь сегодня воскресенье, единственный день, когда мы оба можем отоспаться за всю неделю. Обычно мои беспокойные ночные бдения будят Пита, но сейчас он, видно, так устал, что не в состоянии и рукой шевельнуть.
Больше я не могу терпеть. Перекатываюсь на спину с громким стоном и буквально кричу:
— Прости меня, ладно? — я вскидываюсь, ощущая головокружение, и снова падаю на кровать, закрыв глаза руками. — Не могу поверить, что заподозрила тебя в чем-то таком. Да не с кем-нибудь, а с Джоанной. Я полная дура.
Пит, которого мои крики выдернули из глубокого сна, поднимает голову и косится на меня непонимающим, мутным взором. Проходит минута, прежде чем он улавливает, о чем это я. Когда же он понимает, то выдыхает и слегка смеется:
— Да… Я тоже был удивлен. Конечно, ты никогда толком не могла разобраться в чьих-то намерениях, может, кроме намерений Хеймитча, — голос его вялый со сна, и он широко зевает, прежде чем снова рухнуть на подушки.
— Мне правда очень жаль, — ощущая, что он лишь наполовину проснулся, я не спешу защищаться, и даже извинения даются мне легче. - Ты, должно быть, чувствовал себя не очень…
— Ну да, не очень, — он вздыхает протяжным, усталым вздохом, и снова зевает, —, но когда отпала угроза, что ты меня кастрируешь, стало забавно, насколько ты можешь быть наивна…
Не думаю, что он сейчас сознает, как опасно так меня дразнить, ведь обычно он старается этого не делать. Но сейчас я слишком устала, чтобы взрываться от раздражения, а то, что он пытается шутить, даже успокаивает. И ведь он не так уж не прав. Сама мысль о том, что он может изменить мне после всего, что мы пережили, настолько абсурдна, что вызывает смех. Но порой у меня нет времени подумать. Я успеваю только действовать. И в результате оказываюсь полной дурой, да еще и делаю больно тем, кто рядом.
Только я… Я
не наивна.
Схватив одной рукой подушку, я шлепаю ею Пита по лицу, и, в конце концов, почувствовав себя намного лучше, закрываю глаза, чтобы заснуть.
Несколько часов спустя, когда я просыпаюсь, солнце уже вовсю светит в окно, а я чувствую, что сон вернул мне силы. Мне тепло и очень уютно, вот только плечо затекло, и его приходится разминать. После того, как мы вырубились на диване, оно явно будет меня беспокоить.
— Почему у тебя это так хорошо выходит? — спрашиваю я сонно, повернувшись спиной к Питу, и задев при этом его подбородок плечом. Мы лежим с ним бок о бок, дрейфуя между явью и сном уже довольно давно. Сквозь дрему я не раз ощущаю, как его пальцы чертят узоры вдоль моих запястий, и, видимо, он на самом деле меня гладит.
— Что хорошо выходит? — уточняет он лениво, поворачиваясь и заключая меня в объятья снова.
Не додумывать, что попало, и не реагировать на это, как маньяк — думаю я про себя, но вслух произношу лишь:
— Просто быть женатым, полагаю, — я вздыхаю, когда его нос касается моей шеи.
Чувствую, как он пожимает плечами, когда отвечает мне с усмешкой:
— Может быть, потому что я все тщательно планировал целых тринадцать лет?
Он весь оплетается вокруг меня и целует в щеку. Воскресенье снова стало самым лучшим днем, таким же долгожданным, каким бывало до Квартальной Бойни, до войны, до всего остального, но теперь по совершенно иным причинам.
Попытки представить, как он, милый малыш, собирается сладить с закидонами сдуревшей от войны иконы революции, вызывают у меня лишь усмешку.
— Не уверена, что планы на жизнь пятилетнего мальчика вполне подходят к нашей текущей ситуации.
Он усмехается и качает головой, его губы нежно щекочут мне спину:
— Не знаю, Китнисс. У меня был и впрямь отличный план. Ты жила бы в пекарне со мной и моей семьей. И когда мы поженились, старшие братья уступили бы нам двухэтажную кровать, а сами бы спали внизу, на двуспальной. Тебе, конечно, досталось бы верхнее место, ведь оно самое лучшее. И потом мы бы играли весь день на улице, строили замки из одеял, когда капал дождик, а на ужин ели сладости. Потому что моя мать всегда говорила, что, когда я вырасту и женюсь, смогу делать, что захочу.
Я оборачиваюсь и таращусь на него. Вряд ли он это всерьез.
- О, ты мне не веришь? Но так оно и было. Когда мне было ближе к шести, я постепенно начал сознавать какую-то невидимую помеху для браков между торговцами и теми, кто из Шлака. Я решил, что единственный выход для меня — бежать и стать шахтером. А пока я выходил во двор практиковаться: стучал палкой по камням, раз уж пока не мог достать себе кирку. Я хотел подготовиться, на случай если в шахтеры берут только после экзамена. Папа думал — я сошел с ума, пока я все ему не рассказал.
И ведь он не лжет. Могу поклясться. Он вспоминает все в таких мелких подробностях —, а это для него бывает сложно — что я не могу сдержаться и не поощрить его. Нам трудно бывает заговорить о наших семьях, разве что мы работаем над книгой. Но сейчас он, кажется, счастлив от своих воспоминаний, а в сравнении с тем, что было прошлой ночью, это огромный прорыв.
Должна признать, мне и самой слегка любопытно.
— В семь лет мне было нелегко строить планы, — продолжает он, — потому что я не смог кое с кем не поделиться своей тайной. Я рассказал все Делли, но это, очевидно, было ошибкой, потому что она в обмен на молчание заставила меня играть в семью. Она уверяла, что это поможет мне потом стать хорошим мужем, но в основном она заставляла меня менять подгузники своим куклам и все время повторять ей, как хорошо она выглядит. В конце концов, ей и самой надоело, и она сказала, что из меня скорее выйдет хороший брат, чем муж. Когда мне стукнуло девять, я всерьез стал заниматься спортом, в основном потому, что любил проводить время с друзьями. Но еще я надеялся в этом преуспеть, чтобы ты обратила на меня внимание, впечатлилась, как-то так.
Я пытаюсь не рассмеяться, потому что эта тактика, очевидно, себя не оправдала. Ну, ладно, может быть чуть-чуть. Ведь заметила же я, что он практически выиграл турнир по борьбе, но это было только через много лет…
— Да уж, мы оба знаем, как здорово это сработало, — он тянет руку, чтобы слегка ткнуть меня в бок, прервав мои мысли. Но я перехватываю ее и тяну вниз, глядя теперь на него.
Его взгляд становится отстраненным, когда он осознает, что сейчас последует, и он говорит очень тихо:
— Когда мне было одиннадцать, я не думал о том, как на тебе женюсь почти совсем. Я только думал, что если как-то… — он остановился, понимая, что, наверное, не следует дальше говорить об этом. Но теперь, когда я думаю о смерти отца, это уже не так мучительно, как было вначале, не так мучительно, как другие вещи, что случились потом. Борясь за свою жизнь в Двенадцатом, я ни разу не пыталась узнать, как видит эту нелегкую жизнь другой ребенок. Я просто не замечала. Но теперь я хочу знать.
— Так о чем ты думал? — спрашиваю я тихо.
Он берет долгую паузу, прежде чем ответить.
— Я надеялся, что это, может быть, просто ошибка. Что в шахте просто случился обвал, а не взрыв. Что однажды в школу прибежит бригадир, и вызовет тебя из класса, чтобы сообщить хорошие новости, и ты снова сможешь улыбаться.
Этот сценарий мне душераздирающе знаком. Я тоже это себе представляла сотни раз. Я кусаю губы, а он пытается двигаться вперед, чтобы вспомнить что-то еще, кроме этого болезненного момента. Он протягивает ладонь, чтобы погладить меня по щеке, и я приникаю к ней.
— Когда ты начала стремительно худеть, я пытался стянуть в пекарне хлеб и принести тебе, но, оказалось, что я не самый талантливый воришка в мире, и мама немедленно меня застукала. Она решила, что я просто жадничаю. Так что она стала проверять мой ранец и даже карманы каждый день перед уходом из дому. Твердила мне, что ни один из ее мальчиков не уподобится Картрайтам, что было особенно противно, так как они были нашими друзьями. Она даже однажды сказала так, прямо когда Делли стояла у нас на пороге. Очевидно, та очень расстроилась, но я тогда был не в состоянии ее утешать. Я был слишком занят изобретением сложных схем, чтобы накормить тебя.
— Ты справился с этим, в конце концов, — я подаюсь вперед и осторожно убираю его волосы с глаз, и моя рука замирает на том месте, куда его стукнула тогда мать. Не знаю почему, но когда мы говорим о прошлом друг с другом как сейчас, оно уже не так ранит.
— Это был единственный синяк, который мне не стыдно было показать в школе, — говорит он не без гордости, обнимая меня за талию и прижимая к себе поближе. — В тринадцать я несколько раз пытался завести себе девушку. Я счел, что раз не в состоянии заговорить с тобой, могу, по крайней мере, практиковаться на них. Но из этого почти ничего не вышло, мы только держались за руки, и некоторых я довел до слез.
Мы лежим очень тихо. Когда он снова начинает говорить, его голос хрипит:
— Когда мне исполнилось пятнадцать… да, я думал о том, как мы поженимся все время, — его лицо розовеет от этих воспоминаний.
Я отстраняюсь и поднимаю брови, делая вид, что не поняла, о чем же идет речь.
- Да? О деталях церемонии? Или что будет на свадебном столе?
Он заливается хохотом, и лицо его розовеет еще больше.
— Ты бы удивилась. Я очень глубоко обдумывал вопрос, какой бы звук ты издала, если бы я сделал так, — безо всякого предупреждения он проводит кончиками пальцев по моим соскам, прикрытым рубашкой, и я невольно всхлипываю, и хмурюсь, возмущенная этим сюрпризом. Хоть я и не гляжу на Пита, но краем глаза замечаю блеск в его глазах.
- Да, — кивает он. — Именно такой. А я посвящал размышлениям о подобных звуках просто удивительно, возмутительно много времени. И еще тому, какова на ощупь твоя кожа вот здесь, — и он целует меня в укромное местечко за ухом, — или насколько все мягко здесь, — тут его пальцы пробегают по моим губам, — или как пахнут твои волосы, — он снова прижимает меня к себе и делает глубокий вдох.
Мое тело начинает гудеть от предвкушения, и я вдруг решаюсь его подразнить.
— Это все кажется вполне невинным для мальчика-подростка. Ты уверен, что больше ни о чем этаком не думал?
Зрачки Пита вдруг так резко расширяются, что, будь мы в другой ситуации, я бы сочла, что сейчас у него случится приступ. Но тут явно другая причина. Разговаривать на такие темы, точнее даже, спрашивать его о таких вещах, мне прежде было совершенно несвойственно. Но, может быть, мне стоит начать это делать, потому что ему это явно очень нравится.
Он пытается выглядеть задетым, но я могу заметить, как подергиваются уголки его губ, когда он пытается сдержать ухмылку.
— Я всегда был почтителен, когда думал о тебе. Ведь ты была не первой встречной. Ты была Китнисс Эвердин. Моей будущей женой.
Я откидываюсь на спину и делаю вид, что сражена наповал:
- О, как же это безнадежно.
Он же подается вперед, ближе ко мне, и его голос становится глубже, когда он говорит:
— Хотя я все же не мог контролировать свои сны.
Мое тело начинает гудеть сильнее, когда его дыхание щекочет мне шею.
— Они были довольно, — останавливается он, пытаясь подобрать определение, — либидозными.
Слово течет с его языка, как капля меда. Я чувствую, как мое тело охватывает дрожь уже от его звучания, хоть я и не слышала его раньше.
— И что это значит? — переспрашиваю я, хотя почти уверена, что уже догадываюсь о чем речь.
Отвечая мне, он слегка теребит мне мочку уха, и ощущения от этого прикосновения простреливают меня до самых пальцев ног.
— Гм… Не знаю… Даже не припомню, где я это слово слышал. Но, полагаю, это значит чувственный… похотливый.
Я не отвечаю, только пытаюсь взять контроль над дыханием, когда он медленно водит губами по моей шее, чтобы в конце остановиться в ямочке у основания горла.
— Был один сон, который меня посещал не реже, чем раз в неделю. Мы были в школе, как обычно, сидели за партами на математике. Ну, помнишь, когда ты сидела прямо напротив меня?
Мне очень сложно говорить сейчас вслух, так что я просто киваю, чтобы он не останавливал поток воспоминаний.
— Тут происходит что-то обычное, вроде как ты роняешь карандаш или лист бумаги, и потом все остальные из комнаты просто исчезают. Мы с тобой совершенно одни, — его губы переползают с моего горла на ключицу, и он принимается ее покусывать, когда говорит, —, а потом исчезает и карандаш. И вся твоя одежда. И ты просто сидишь на крышке парты, полностью обнаженная, и улыбаешься мне. Не знаю, как ты успевала так быстро раздеться, но, думаю, после того как до этого разом исчезло столько людей, я уже не задавался таким вопросом.
— Ты во сне ничего не говорила, но я откуда-то знал, что мне можно до тебя дотронуться, и я так и делал, — он садится и пристально смотрит на меня сверху вниз. Глаза сверкают от возбуждения и какого-то подъема, и я замечаю, что здесь замешано еще и удовольствие, не связанное с сексом: гордость, что он способен восстановить в памяти столько всего разом. Часто его память играет с ним недобрые шутки, и я знаю, как сильно это его беспокоит, хотя он никогда не жалуется. В те дни, когда ему удается вспомнить много моментов прошлого, особенно таких, о которых кроме него никто знать не может, он чувствует себя более нормальным… не таким сломленным. Думаю, и со мной бывает то же самое, если прошлой ночью мне ничего не снилось.
В такие дни, когда он так себя чувствует, Пит становится немного агрессивнее, но я совсем не возражаю.
Крепкие руки поднимают меня с подушки, и он стягивает с меня рубашку.
— Я начинал отсюда, — он слегка сжимает в ладонях мои груди. — Не могу вспомнить, как они выглядели во сне, но я не думаю, что они могли бы хоть немного сравниться с реальностью, — говоря это, он потирает мне соски медленными, нежными движеньями. — Они были на ощупь идеальны, и мои руки ощупывали их очень тщательно.
Он продолжает касаться меня, а я чувствую, как мои ноги сами собой начали извиваться на поверхности кровати, безмолвно поощряя его идти дальше.
Его обычно такой нежный взгляд становится яростным, когда он меня спрашивает:
— Тебе это нравится. Правда или ложь?
— Правда, — я практически не дышу.
— Тебе и во сне это, кажется, очень нравилось. И я их тогда целовал, — он делает это и сейчас, и я бессознательно корчусь от нежного прикосновения его полных губ, приподнимаясь ему навстречу, но затем он внезапно садится, с тем самым выражением на лице. Я зажмуриваюсь, когда у меня закрадывается подозрение… Я знаю, что он собирается делать, и хотя я готова ему это позволить, это слишком меня смущает, чтобы я могла смотреть. Это, к сожалению, значит, что я не смогу видеть и его, а ведь прежде, когда я его не видела, я уже не раз попадала в западню своих дурацких мыслей, и долго не могла оттуда выбраться.
Я чувствую, как он стянул мои шорты, его руки раздвигают мне бедра, но он продолжает говорить ровно и неспешно:
— Обычно в этот момент я уже просыпался в полном раздрае. Но иногда, я доходил до этого, — его пальцы меня касаются, осторожно раздвигая складки, и это было бы так хорошо, если бы мне удалось так расслабиться, чтобы полностью отдаться этим ощущениям. Я могу почувствовать по тому, как он удерживает вес своего тела на матрасе, что он внимательно наблюдает за тем, что делает, внимательно наблюдает за мной, и когда я это осознаю, сладкая дрожь пробегает вдоль моего позвоночника. Я слегка размыкаю веки и подглядываю, как он, не отрываясь, смотрит во все глаза на свою руку, пока его указательный палец медленно движется, чертя крошечные круги, сквозь мою влажность. На его лице — то же выражение, с которым он смотрит обычно на еще не оконченную картину. И я снова крепко зажмуриваюсь, потому что все это было для меня пока слишком.
— Во сне ты на меня всегда смотрела, — упрекает он меня, явно забавляясь. — Но все в порядке. Тебе не обязательно сейчас смотреть. Просто слушай.
У меня сводит желудок от предвкушения, и когда он это замечает, то ухмыляется про себя.
— Ты думала, что это не сработает, правда? — я знаю, что он в курсе, как для меня все это бывает непросто, но я и представить себе раньше не могла, что он заговорит об этом вслух, особенно не на самом пике страсти. Он льнет ко мне и заговорщицки шепчет на ухо:
— И все же ты ошибалась.
Его голос звучит так уверенно, что мое сердце бешено бьется. А потом, когда он снова заговаривает низким, рокочущим голосом, я чувствую, что оно может даже выскочить у меня из груди.
— Ты уже такая мокрая, Китнисс. Такая мокрая и горячая, и каждую секунду, что я тебя касаюсь, ты становишься еще мокрее. Я это чувствую, — это чистая правда, и мысли об этом, и о том, что он на самом деле сейчас делает, а не о том, как мне на это надо реагировать, заставляют вся мое тело затрястись. — Я так сильно хочу тебя, что это даже больно, — продолжает он. — Я хочу погрузиться в тебя и почувствовать, как плотно ты меня сжимаешь, что мы уже неразделимы. Я хочу, чтобы ты меня сдавила, когда будешь кончать, так сильно, чтобы я увидел звезды. И мы это сделаем, но еще не сейчас…
— Почему? — я судорожно вздыхаю, колотясь головой о подушку все сильнее по мере того, как его пальцы медленно наращивают скорость своего движения.
— Потому что я собираюсь заставить тебя кончить сначала рукой. А потом ртом. А после я собираюсь взять тебя так, как я хочу. И так, как ты, похоже, тоже хочешь, правда?
Я открываю глаза и гляжу на него в полном изумлении. Он никогда, ни при каких обстоятельствах не говорил так со мной раньше, и я могу сказать по тому, как он весь покрылся румянцем, что он и сам ничего подобного от себя не ожидал. Он тоже смотрит на меня темным от вожделения взглядом, но в нем сквозит и доброта, будто он готов увидеть, как я пожелаю его остановить. Я осознаю, что вовсе не хочу его останавливать, и опять откидываюсь на кровать. Его пальцы начинают двигаться быстрее, а он продолжает говорить мне, как сильно он меня хочет, до чего я роскошна и сексуальна, и как потрясающе выгляжу, когда кончаю. Мне кажется, будто кровь закипает у меня в жилах, когда его палец описывает круги все быстрее и быстрее. Все кажется сразу застывшим и стремительным, и не поддающимся контролю, когда мои мышцы начинают дрожать в предвкушении того, что должно вот-вот случиться.
— Ты знаешь, как ты хороша на вкус? — шепчет он мне прямо в ухо, и потом резко окунает в меня два пальца.
Я дугой выгибаюсь на матрасе и захожусь стонами.
Он выполняет свое обещание. Не дав мне ни минутки на то, чтобы прийти в себя, он снова раздвигает мне ноги и ныряет между них, с помощью языка доводя меня до исступления. Когда же я снова взрываюсь от наслаждения, крича и сильно содрогаясь, я на краткий миг пугаюсь, что могла свернуть ему шею своими бедрами. Он не оставляет мне времени на отдых, и, подняв мои ноги себе на плечи, наконец, входит в меня, твердый как сталь, и даже больше по размеру, чем обычно, возможно, потому, что откладывал свое удовлетворение так долго. Я в самом деле не имею представления о том, сколько же это длится. Я не чувствую ничего, кроме волн экстаза, которые накатывают на меня снова и снова, пока он не содрогается внутри меня, а потом не падает на свою сторону кровати, гордый собой, хоть и утомленный, с усмешкой на раскрасневшемся лице.
— Готова идти готовить завтрак для своей мамы? — спрашивает он самодовольно.
Остаток дня доставляет мне существенно меньше удовлетворения.
***
— Ты издеваешься? Ты и правда думала, что он отец ребенка? Пит? Твой муж? Мужчина, который… о, ради всего святого, Китнисс… — брови Джоанны взлетают, и она подается вперед. Она выглядит так, будто вполне хорошо себя чувствует в данный момент, и это, конечно, оттого, что я выставила себя полной идиоткой. — Да что с тобой, черт побери, не так?
Дело происходит в гостиной дома Хоторнов, я сижу там напротив экрана и разговариваю с Джоанной, которая находится в сотнях километров от меня, во Втором Дистрикте. Хэйзелл проводит для моей мамы экскурсию по свежеотстроенному городу. Энни играет c Ником и Пози за домом, одним глазком наблюдая за ними, а другим — за дорогой, чтобы убедиться, что Хэйзелл меня не застукает за моим занятием. Рори, вероятно, где-то в лесу, а Пит с Виком и Томом отправились заниматься чем-то, я даже не знаю чем, но я за них рада, что бы это ни было. Потому что эта беседа не предназначена для его ушей.
Я кусаю губы, когда пытаюсь ответить на весьма законный вопрос, заданный Джоанной. Мы едва успеваем поздороваться, как она начинает рвать и метать.
— Я даже не успела это обдумать, я просто среагировала. Он говорил с тобой таким тоном… — я хочу сказать «который предназначен только мне», но прикусываю язык и пытаюсь еще раз, — я не… очень хорошо понимаю людей иногда. Я даже не знала, что вы с Гейлом дружили, — добавляю я, глядя в ее глаза на экране. Хотя не знаю, куда именно нужно смотреть. Внизу экрана есть окошко, на котором отражается мое лицо. У меня странный взгляд, будто он направлен в неправильную сторону. Мне сложно понять, как Вик может пользоваться этой штукой ежедневно для своих уроков.
— Не думаю, что слово «дружили» вполне подходит при нынешних обстоятельствах. Плюс, ты должна была разобраться хотя бы в Пите на данный момент. Он все-таки твой чертов муж, безмозглая. Так и стукнула бы тебя прямо сейчас.
Я тяжко вздыхаю.
— Я знаю. Я просто запуталась… И в голове у меня все смешалось… Джоанна, я часто не понимаю, как он вообще терпит меня бòльшую часть времени. Он сам такой… открытый, а я… в общем, нет. И, когда я услышала ваш разговор, мне показалось, что логичным исходом… Что я просто получила, наконец, по заслугам за все, что ему причинила, — я еще оставляю за скобками все, что касается его огромного желания иметь детей. Это кажется мне слишком личным, чтобы сейчас обсуждать.
— Знаешь ли, тебе надо лучше стараться, если ты хочешь нормально решать проблемы. В следующий раз просто заваливайся в гостиную и спроси его, какого черта происходит, ничего не додумывая и заранее не обвиняя. А он тебе ответит, что вообще-то ничего тебе сказать не может, потому что я его просила молчать, а он один из, может быть, трех оставшихся в мире достойных доверия людей. Тут я закачу истерику, потому что еще не готова, чтобы ты узнала, но не желаю, чтобы он, как обычно, отдавал себя на заклание. И потом все наладится.
- Да, это кажется идеальным сценарием.
Она закатывает глаза.
— Слушай, я вдруг поняла, что с тобою такое. Но не думаю, что ты сама это понимаешь.
— Так скажи же мне.
— Просто он для тебя — весь твой мир, дурочка, — восклицает Джоанна в отчаянии. — Вот ты и решила, что если кто-то и собрался заняться этим делом с кем-то, то заниматься этим можно только с ним. Потому что ты, хоть и того не сечешь, не в состоянии вообразить ни одного другого мужчину на Земле, которого можно хотеть. А еще у тебя навязчивая идея, что ты должна рано или поздно всё на свете потерять, так что, поверь… Да, дело в этом. Точно, он же обязан был наставить тебе рога, потому что все, что ты любишь, исчезает, а умирать он пока вроде не собирается…
Чувствую себя униженной, что очень противно само по себе, но хуже этого еще то, что я это сама заслужила.
— Мне совсем не нравится чувствовать себя так, — бормочу я.
— Как себя чувствовать? — спрашивает она. — Сконфуженной? Ты привыкай. Я убеждена, что брак сам по себе — бесконечная череда конфузов. И ты сама на это подписалась.
- Нет, я не о том… Я про то, что следует из твоих слов, что он, мол, для меня безумно важен.
- Что, уязвимость? — в ее голосе слышен сарказм. — А ты попробовала бы жить с маленьким непонятным существом, которое растет у тебя в животе, которое ты, конечно же, полюбишь, когда оно выйдет наружу, но сейчас охотнее бы нож в себя всадила. Мне даже не нравятся дети. Кстати, как там поживает малыш Ники?
Вот она, истинная причина, хоть и описана столь грубым языком. Основной резон никогда ни в коем случае не заводить детей. Моя любовь к Питу уже делает меня достаточно уязвимой.
К тому же, раз уж она так прямо выражается, и я могу спросить:
— Так это вышло у вас… случайно?
— Как бы не так. Все дело в Тринадцатом. Они ему наплели, что сделали ему противозачаточный укол сроком на пять лет. Стандартная процедура для молодых офицеров. А на самом деле они хотели, чтоб он ненароком заделал ребенка кому-нибудь из местных — надеялись, что он замутит там с кем-нибудь в конце концов: такой видный парень да в таком скучном месте… Это стало бы для них гарантией, что он никуда от них не денется, а они в качестве полезного дополнения получат приток свежего, крепкого генетического материала. Так бы оно и вышло, только война его отвлекла, а потом они просто не потрудились его оповестить, что тот укол был пустышкой.
- Ох! — я и не спрашиваю ее, как они пришли к тому моменту, когда имеет смысл предохраняться. Все-таки прошло два года. Все что угодно может произойти за такой срок. Мне любопытно, но я вряд ли стала бы интересоваться, даже если бы речь шла о ком-то другом, не о Гейле. Но, Джоанна, похоже, и сама понимает, что я не всё пока готова переварить, и не вдается в подробности.
- Да. Вот так…
— А он уже знает? — спрашиваю я.
Она усмехается.
- Да, знает. И мы недельки через две приедем в Двенадцатый, чтоб он мог сказать своей маме.
— Через две недели?
- Да, Китнисс. Он хотел бы поговорить и с тобой, если ты готова его выслушать.
— Я и понятия не имела… — начинаю я.
Джоанна поднимется, и в камеру глядит теперь ее чуть округлившийся живот.
— Знаешь, меня мало волнует, что ты там знаешь или нет. Но у вас двоих явно есть незакрытые вопросы, и я бы предпочла, чтоб, когда мой ребенок родится, они не висели над его головой.
— Ты очень эгоистично на это смотришь, — отвечаю я с горечью.
- Да? Уж кто бы говорил об эгоизме. Подумай об этом, когда в следующий раз будешь на пустом месте обвинять того, кто безусловно любит тебя всю жизнь, что он всадил тебе нож в спину. Ты так увлеклась копанием в своем дерьме, что плевать хотела, что твоя, — она делает паузу, пытаясь подобрать название для наших отношений, и мне не по себе, что она добивает — …твоя бывшая соседка по комнате сейчас не в лучшем месте на земле.
Экран гаснет. Думаю, это означает, что разговор окончен.
***
И это было тринадцать дней назад.
Они приедут уже завтра.
- Пит, я не хочу об этом говорить, — отодвигаюсь от обеденного стола, стремясь быстро исчезнуть через заднюю дверь, бросив еду, которую он для меня приготовил. Но за миг до моего исчезновения, он успевает меня поймать, догнав меня в дверях и надежно схватив за локоть.
— Китнисс, прости меня, ты знаешь, я стараюсь никогда на тебя не давить, но сейчас я уверен, что так будет для тебя лучше. Ты кричала его имя во сне.
Его голос звучит устало, я замечаю у него темные круги под глазами, и впервые понимаю, что последние две недели тяжело дались не только мне. Мои ночи были наполнены светлыми косичкам и взрывами, и Гейлом, который говорил на публику голосом Койн, что, полагаю, не укрылось от того, чьи руки будят меня от кошмаров каждые пару часов.
— Все совсем не так, — начинаю я, пытаясь, наверное, в тысячный раз, убедить его, хоть у меня и нет подходящих средств, что мои чувства вызваны вовсе не скрытой тоской по Гейлу и не сожалением о том, что мы поженились. Почему он до сих пор не понимает? Как мне заставить его понять? Если бы я могла высказать ему…
Он притягивает меня за талию к себе и крепко обнимает. Чувствую, как растворяюсь в его теплых, крепких и надежных руках, хотя он и пытается меня вызвать на беседу о том, что я вовсе не стремлюсь обсуждать. То, что он говорит дальше, меня удивляет, может быть еще и потому, что я до сих пор страдаю от чувства вины — за свои слова о том, что беременность меня пугает. Полагаю, после разговора с моей матерью она стала пугать меня меньше, но все равно, внутри что-то вздрагивает всякий раз, как мысль попадает в голову. Наверняка это даже не зависть, это нечто другое. Гораздо более ужасное.
Это Прим.
— Я знаю, Китнисс. Знаю. Я верю тебе! Но это разъедает тебя изнутри. Не вас одних отдалила друг от друга трагедия. Что-то в произошедшем до сих пор не дает тебе покоя, как бы ты это ни скрывала, и только поговорив об этом с Гейлом, ты сможешь справиться. Я не могу тебе здесь помочь. Не могу снять с тебя эту ношу, даже облегчить ее, как бы ни старался… Пока становится только хуже.
— Конечно, хуже. Он сюда приезжает. И мне лучше держаться от него подальше.
— Китнисс, твоя лучшая подруга носит под сердцем его ребенка, вся его семья живет в соседнем доме. А, учитывая, какую он в его годы успел сделать карьеру, не удивлюсь, если однажды он станет президентом. Так что он не пропадёт с твоих горизонтов, как бы тебе этого ни хотелось.
Я прижимаюсь к нему изо всех сил, и он гладит меня по голове:
— Почему он просто не может исчезнуть?
Пит неожиданно смеется.
— Если бы Гейла Хоторна можно было заставить исчезнуть просто усилием воли, я бы это устроил еще лет пять назад.
Мы оба замолкаем. Я вновь остро осознаю, какой же Пит и в самом деле прекрасный человек. Как быстро он отбрасывает все свои опасения, лишь бы помочь мне излечиться.
— Ты правда считаешь, что мне надо с ним поговорить?
— Считаю.
— Я все еще зла на тебя, — мурлыкаю я, прижимаясь лицом к его кисти, которой он тесно меня сжимает.
— Ты стала лучше справляться с гневом. Я уже не опасаюсь всякий раз, что ты вот-вот меня распотрошишь, — бросает он в шутку и ведет меня к двери. — Почему бы тебе слегка не прогуляться? Освежишь голову. А когда ты вернёшься, будет готов десерт. И тебе даже не придется доедать ужин, — подмигивает он мне.
И я молча выхожу из дома. Без его успокаивающего присутствия, мой гнев снова начинает пылать как адский пламень. Мне нужно обсудить все с кем-то, кто понимает, что некоторые вещи прощать нельзя. И еще не осознав, что я делаю, я уже вхожу в его дверь.
— Он убил ее, Хеймитч, — я выплевываю эти слова, как только врываюсь в его дом, не в состоянии ходить вокруг да около. Мой наставник сидит за кухонным столом и сам с собой играет в шахматы. Он трезв. Наверное, это заслуга Пита. Он, должно быть, предупрежден, что я могу сюда пожаловать. Эта мысль раздражает и подкупает меня одновременно.
— Он ее убил, а от меня все ждут, чтобы я с ним поговорила.
— Так же, как Пит убил Митчелла? — спрашивает Хеймитч спокойно, съедая свою пешку. — На самом деле, нет. Гейл не был никак физически задействован в процессе ее смерти, в отличие от твоего кроткого мужа, который толкнул человека в ловушку из колючей проволоки, которая его и разорвала в клочья.
Вот это в стиле Хеймитча, выстраивать цепь сравнений из того, что сравнивать нельзя, и отстаивать свою точку зрения, передергивая и грубя. Вообще не понимаю, зачем я к нему пришла.
— Пит его не убивал! Это Капитолий превратил его в орудие. Он даже не был тогда самим собой!
Хеймитч хмурится, глядя на доску, в потом съедает своего коня.
— Конечно, ты права. Но если бы ты была повнимательнее, то заметила, что Койн творила в Тринадцатом с твоим «кузеном». Ей тоже нужно было орудие. Парень и понятия не имел, что происходит, — он съедает свою ладью.
— Он убил Прим.
— Жена Митчелла тогда едва успела родить второго ребенка у себя в Тринадцатом. Она была одной из тех немногих, кто еще был способен рожать. Миди и Кирк, так зовут ее детей, я полагаю.
— Не Пит убил Митчелла, — ору я. — Это был Капитолий!
— Гейл не убивал Примроуз, солнышко. Ее убила Президент Койн, и ты о ней успела потом позаботиться. И каков бы ни был этот Хоторн, он бы, конечно, не задумываясь, бросился под бомбы, если б мог узнать заранее. Но он не мог этого знать, и в результате потерял женщину, которую любил, или нет… не в результате — честно говоря, я не думаю, что вы вообще подходили друг другу, — он берет еще одну свою пешку. — В любом случае, я не думаю, что лишиться твоей приятной компании хуже, чем жить с пониманием, что его чертово оружие разом убило три сотни ребятишек. Столько погибало за двенадцать с половиной Голодных Игр. Не говоря уже о том, кем была одна и этих детей.
— Оно было изуверским, это оружие. Оно было жутким, безжалостным, и изобрёл его он! — я чувствую головокружение и слабость.
— Могу себе представить, что он видит во сне последние два года, если вообще может спать.
— Он не достоин быть счастливым, — шепчу я, думая о ребенке, который вскоре у него появится.
— А никто и не говорил, что достоин.
Хеймитч съедает своего ферзя.
— Шах и мат.
Возвращаюсь домой к Питу, отвергаю предложенные им еще горячие и липкие, посыпанные шоколадом печенья, и просто вцепляюсь в него. Мы стоим, обнявшись, в темной кухне.
— Я люблю тебя, — говорю я снова и снова, тыкаясь ему в шею, не давая ему шанса ответить. Он просто сжимает меня и поглаживает по спине. В конце концов, после долгих минут в объятьях друг друга, я заглядываю ему в глаза.
— Я с ним поговорю. Но не могу обещать, что не сломаю ему нос.
— Справедливо, — отвечает он серьезно.
Мы отправляемся в постель, оставляя печенье на завтрак.
Мы женаты. И можем делать все, что хотим.
