Конец одиночеству

К вечеру Хогвартс опустел. Шум и гомон сменились непривычной гулкой тишиной, в которой каждый звук эхом отдавался далеко вокруг. Возбуждение первого дня каникул схлынуло, уступив какому-то настороженному, волнительному ожиданию: хотелось ступать как можно тише и говорить шепотом. Во дворе сгущались сумерки, снег падал медленными тяжелыми хлопьями. В Хогвартсе гасли огни. Опустевшие спальни тонули в темноте. Притихли печальные классные комнаты. Освещенные части коридора чередовались с пятнами полумрака. Даже сам воздух изменился: прежде густой, наполненный дыханием, голосами, топотом, шорохом мантий — теперь он будто бы разрядился, и всё происходящее, казалось, прониклось волшебством — как во сне. В большом зале свечи горели только над учительским столом — другой же конец зала терялся в темноте: ученики, оставшиеся в Хогвартсе на рождественские каникулы, ужинали за одним столом с учителями. Впрочем, тех тоже осталось немного: Снейп сидел рядом с директором Макгонагалл, напротив них расположились мадам Помфри, Невилл и Спраут, которая так разволновалась из-за своего ухода из Хогвартса, что болтала без умолку. — Надеюсь, вам нравится мой прощальный ужин, — говорила она, наклоняясь через стол к Макгонагалл и Снейпу и наваливаясь на столешницу мягкой грудью в рюшечках: ради «прощального ужина» Спраут надела свою старомодную праздничную блузку. — Кто знает, когда еще увидимся? Поэтому я и решила угостить вас прощальным ужином… — Спраут говорила что-то еще, но Снейп (из-за всей этой тишины, сумрака, теней по углам, шелеста приглушенных голосов, так отличающихся от обычного оглушительного гама; а больше всего — из-за свалившегося на него ничегонеделания, в котором не было ничего приятного — одна лишь растерянность) улавливал только «прощальный ужин», повторявшийся в речи Спраут бесчисленное множество раз. Ужин этот Снейпу решительно не нравился. Ему не нравилось, что ученики сидят за одним столом с учителями; что все — даже Спраут — говорят, понизив голос, будто заговорщики; что свечи горят только над учительским столом и что Спраут то и дело обращается к нему, Снейпу, с бессмысленными пустяковыми вопросами, из-за чего ему приходится поднимать взгляд от тарелки и смотреть на Спраут, сидящую напротив, — и на сидящего рядом с ней Невилла. Невилл. Невилл Лонгботтом. Он поднимал глаза от тарелки так же неохотно, как и Снейп, а Снейп, сам того не осознавая, пытался поймать его взгляд — и вздрагивал, словно застигнутый на месте преступления, когда их взгляды все-таки встречались. Невилл косился на Спраут и смущенно улыбался одним уголком рта, когда Спраут, привлекая его внимание, бесцеремонно дергала любимого ученика за рукав. Снейп заметил, что из-за больших передних зубов верхняя губа Невилла никогда не опускается полностью. Невилл определенно не был безупречным красавцем — обычный молодой человек, высокий, широкоплечий, очень живой — и Снейп не обратил бы на него внимания, если бы тот не был Невиллом, мямлившим на уроках, Невиллом, который вечно что-то терял, забывал, ронял — и до одури боялся профессора Снейпа. Украдкой взглядывая на Невилла, Снейп повторял про себя его имя и никак не мог поверить, что молодой человек, сидящий напротив, смущенно улыбающийся, отвечающий профессору Спраут приятным, неожиданно низким голосом, — Невилл Лонгботтом, его бедный недотепа Невилл. Правда, тот не замедлил напомнить, что он — именно Невилл: уронил вилку, сконфузился, зачем-то сам полез ее доставать и, вылезая из-под стола, едва не смахнул тарелку. Невилл вскинул на Снейпа расстроенный взгляд, будто извинялся за свою неловкость — а Снейп, вместо того, чтобы состроить обычную раздраженную мину, вдруг почувствовал, что сдерживает улыбку. Он резко поднялся из-за стола, задев жалобно зазвеневший кубок. — Северус, куда же вы? — донесся до его сознания голос Спраут. — Посидите с нами еще. Снейп отрывисто бросил что-то об итоговых работах, которые должен проверить, и услышал собственные слова будто бы со стороны. В вихре мантии, зашуршавшей в тишине, как показалось Снейпу, почти оглушительно, он вылетел из большого зала. Стремительно шагая по коридору, он то погружался в темноту, то выходил на свет, и успел преодолеть половину пути к своим комнатам, когда осознал, что на самом деле заставило его выбежать из-за стола. Проклиная про себя навязчивую Спраут с ее «прощальным ужином», щедро сдобренным пряными травами и острыми специями, Снейп добрался до ближайшего туалета и захлопнул за собой дверцу кабинки. Ему опять показалось, что он обмочится, не успев расстегнуть брюки. Судорожными движениями Снейп расстегнул ширинку, чуть не оторвав пару пуговиц, вытащил член и зажмурился от острой боли. Его прошиб холодный пот. В тишине туалета громко раздался прерывистый звон струи, ударяющейся в унитаз, и у Снейпа мелькнула мысль, что ему следовало запереть дверь туалета, а не только дверцу кабинки. Прижав руку к паху, все еще дрожа от жгучей боли, Снейп без сил прислонился к стенке кабинки. Рубашка липла ко взмокшей спине. В кабинке едко пахло мочой, которую Снейп еще не смыл. Сквозняк гулял по полу, где-то нудно капал кран. Это был мужской туалет для учеников — неестественно большой, пустой и холодный, с длинным рядом писсуаров и несколькими кабинками. Туалет, как подумалось Снейпу, ничуть не изменился с той поры, когда он сам был студентом, — разве что плитка на полу еще сильнее потрескалась. Напротив Снейпа, на противоположной стенке кабинки, виднелась небрежно замазанная Филчем надпись — образчик корявой, пошлой и несмешной туалетной поэзии. Снейп зачем-то дважды перечитал ее, и даже теперь, когда он прикрыл глаза, дурацкий стишок всё крутился у него в голове: Кто нассал на унитаз, Тот вонючий пидорас! Наконец Снейп нашел в себе силы выпрямиться, застегнуть брюки и оправить мантию. Пуговица, которую он недавно чуть не оторвал, не выдержала второго рывка и, со звоном упав на пол, закатилась за унитаз. Снейп посмотрел на нее, раздумывая, подбирать пуговицу с пола или нет: Снейп всегда брезговал туалетами. Пол здесь был чистым — во всяком случае, на вид — но, поколебавшись, Снейп все-таки оставил пуговицу лежать на полу и, толкнув дверь локтем, вышел из кабинки. Некстати ему вспомнилось, как, упав, зазвенела вилка Невилла. Подставив руки под сильную струю воды из крана, Снейп бросил взгляд в мутное, забрызганное зеркало на свое осунувшееся лицо: прилипшие ко лбу, мокрые от пота пряди волос, запавшие глаза, страдальчески сжатые губы. Снейп потянулся за мылом, но увидел, что к мылу прилип чей-то волос. Снейпа слегка замутило — то ли от брезгливости, то ли от стряпни профессора Спраут. Закрыв воду и стряхивая с рук капли влаги — он не хотел прикасаться к замызганному полотенцу, висящему над умывальником, — Снейп еще раз мельком взглянул в зеркало. Отражение ответило ему погасшим усталым взглядом. «Как такое могло произойти? — думал Снейп, медленно ковыляя к своим комнатам.— Как я мог довести себя до такого?» Поясница, низ живота и пах всё еще болели. Снейп то и дело останавливался, чтобы перевести дух, и, согнувшись, долго стоял, опираясь на перила или подоконник. Похоже, все обитатели Хогвартса собрались в большом зале, и в пустынных коридорах царила непривычная тишина, словно замок покинули давным-давно. «Но я должен был, — думал он, чтобы отвлечься от жжения в паху и от того, что ему снова захотелось в туалет. — Я должен был отказаться от… всего. И пускай никто не скажет мне за это спасибо…» Оборвав мысль, Снейп двинулся дальше. В глубине души он подозревал, что благодарить его и не за что, потому как всё, что он делал, он делал не для них. Впрочем, и не для себя — вообще ни для кого: просто, однажды начав, делал и делал, изо дня в день, как изо дня в день вел уроки или проверял работы. Не подвиг, а бесполезная, бессмысленная, никому не нужная — даже ему самому — возня. Но сейчас, когда Снейп из последних сил добрел до своих комнат и повалился на диван, поджав ноги; когда, закрыв глаза ладонью, он страдал от боли, а еще больше — от жгучего стыда за эту боль; когда он поворачивался набок и, обхватив себя руками, дрожал и подтягивал колени к груди — Снейпу казалось, что ради «них» он и правда отказался от чего-то прекрасного, и, не откажись он от себя, это «прекрасное» непременно бы случилось. Он задремал на диване, прямо в одежде и обуви, чего никогда раньше себе не позволял, и промаялся так половину ночи. Ему часто хотелось в туалет — поднявшись с продавленного дивана, он в полусне брел в ванную комнату, где долго стоял, опираясь на бачок и прижав мокрый от пота лоб к холодному кафелю. Глаза у него слипались, но разве заснешь по-настоящему, если чуть ли не каждые пять минут бегаешь к унитазу, а во все остальное время лежишь, мучаясь от надоедливой, неутихающей боли? Ночью труднее себя сдерживать: Снейп беззвучно, без слез, плакал, положив голову на облезлый шершавый валик дивана и упираясь ногами в противоположный валик. Он мерз, но так и не встал, чтобы разжечь камин — ему вообще не хотелось двигаться. «Зачем я себя до такого довел? — повторял Снейп машинально, уже почти не чувствуя смысла этих слов. — Ради кого я довел себя до такого?» Ему было плохо, по-настоящему плохо, перченая стряпня профессора Спраут оказалась последней каплей; о Невилле он больше не думал. Опустившись на диван после очередного похода в туалет, Снейп потер глаза холодными пальцами и, посидев так с минуту, решил идти в теплицу. Он отыскал под столом небольшой деревянный ящик, вытряхнул из него хлопья пыли и, взяв его подмышку, вышел в коридор. Ночной Хогвартс встретил его кромешной тьмой: Филч уже погасил все светильники. Палочкой освещая себе путь, Снейп медленно двинулся мимо запертых дверей, за которыми стояла абсолютная тишина — ни сонного сопения, ни шепотков, ни шлепанья босых ног… Снейпом еще владела болезненная дрема, и ему казалось, что он один бродит по пустому заброшенному замку, точно беспокойное привидение. «Я самое настоящее привидение, из тех, что тоскливо стонут и жалуются живым на несчастливую судьбу, — позевывая, подумал Снейп — и поежился не то от холода, не то от накатившей дрожи. — Наверное, когда я умру, то даже не замечу этого, как профессор Биннс. И никто не заметит». Неподалеку послышались стариковские шаркающие шаги. Снейп погасил палочку, нырнул в темный переход, из которого только что вышел, и притаился: ему отчего-то страшно не хотелось, чтобы Филч заметил его. «Дожил! Прячусь от Филча, как первокурсник», — кисло усмехнулся Снейп. Тот прошел мимо, кряхтя, потирая поясницу и ворча себе под нос: Снейп уловил слова «проклятые маленькие ублюдки», «в былые времена» и «верно, миссис Норрис?», хотя миссис Норрис вот уже лет пять как умерла. Провожая взглядом сутулую фигуру, он подумал, что Филч сильно сдал — Снейп и сам не мог понять, почему эта мысль показалась ему такой горькой. Когда Снейп вышел из замка в школьный двор, с по-зимнему светлого ночного неба летели редкие снежинки. Они медленно опускались на землю, кружась и будто бы плавая в воздухе, как в старых черно-белых рождественских мультфильмах — Снейп любил их в детстве, но уже давно забыл об этом. Было холодно, пар вырывался изо рта. Снейп спрятал одну руку под мантию, но вторая — та, которой он прижимал к себе ящичек, — сильно мерзла, и вскоре он перестал чувствовать свои пальцы. Снейп ускорил шаг. Таинственно мерцающий снег хрустел под ногами — свежий и пышный, он уже запорошил следы учеников, толпившихся во дворе днем, и вокруг Снейпа на много шагов простирался девственно-чистый белый покров. Торжественная тишина царила под сияющим зимним небом сочельника. Теплицы словно бы покрывала сахарная глазурь. Дойдя до нужной, Снейп дернул дверь — дверь не подалась, а он сам, поскользнувшись, с трудом удержался на ногах. Положив ящик на снег, Снейп взялся за дверь двумя руками и, сделав усилие, отдавшееся болью в паху, открыл ее. В лицо дохнуло запахом драконьего навоза, особенно зловонным после пронзительной свежести снега. Снейп поднял свой ящик и, оглянувшись, вошел в теплицу, прикрыв за собой дверь. Он не решился зажечь палочку, но в свете холодного неба, отраженного от снега, и без того было неплохо видно. Повторяя вполголоса давно заученный список целебных трав, Снейп прошелся по теплице, срезая нужные стебельки и листья: он старался действовать быстро, хотя и сам понимал, что едва ли кому-нибудь придет в голову заявиться сюда посреди ночи. Привычно увернувшись от злобной орхидеи, норовившей цапнуть его за нос, Снейп накрыл ящик полой мантии и уже направился было к выходу, когда его взгляд упал на лежащий на столе полосатый вязаный шарф. Снейп остановился: ему вдруг стало нехорошо. Что-то сжалось внутри, заныло, словно в прежние неспокойные годы, когда его томила неясная тоска по столь же неясному недостижимому. Снейп снова вспомнил прошедший день: теплицу, Невилла, его глаза, ясные, как и этот сияющий снегом канун Рождества; его тихий, но неожиданно низкий голос и чуть приподнятую верхнюю губу, в которой, конечно же, не было ничего красивого… Снейп протянул руку и прикоснулся к шарфу. «Невилл вечно всё забывает», — подумал он беззлобно. Вернувшись в свои комнаты, он с поспешностью, смахивающей на панику, принялся готовить зелье. Снейп так часто делал лекарство для Дамблдора, что сейчас почти не задумывался: руки двигались будто бы сами по себе, нарезая коренья, выжимая сок из стеблей, помешивая в котелке закипающее зелье — Снейпу хотелось поскорее с этим покончить. Он старался не думать о Дамблдоре, но мысли все равно постоянно возвращались к нему: «Да, мой мальчик, старость не радость, — говорил старик, глядя на Снейпа ласковыми слезящимися глазами. — Ох уж эта моя досадная болезнь! Всё из-за сидячей работы, да-да: сидячая работа, отсутствие движения и еще эти сквозняки… Ты уж береги себя, мой дорогой мальчик». Хотя, быть может, Дамблдор никогда и не говорил такого, а Снейп сам, бессонными ночами страдая от своих болей, неосознанно облек свои мысли в воспоминания. «Старость не радость», — повторил он про себя голосом Дамблдора. Как только лекарство было готово, Снейп зачерпнул полную ложку, выпил, обжег язык и небо. Горячая жидкость потекла по горлу, приятно его обволакивая; тепло разлилось по груди. Снейп даже немного отвлекся от обожженного рта. Порывшись в ящиках стола, он нашел пустые пузырьки и начал переливать в них зелье. Движения Снейпа, прежде резкие и нервные, стали спокойными, будто бы замедленными. Он почувствовал себя странно: глупо и неловко, прямо как в юности, когда в первый раз попробовал огневиски; и так же, как тогда, в юности, его охватило совершенно дурацкое беспричинное веселье. Сложив закупоренные пузырьки в ящик стола, Снейп плюхнулся на диван и обвел взглядом комнату, раздумывая, чем бы заняться. «Спать ложиться, конечно, — чем еще заниматься ночью?» — сказал он сам себе. Да, что еще ему остается — только заснуть («…в отличие от других, нормальных людей, которые живут другой, нормальной жизнью», — с горечью добавил Снейп мысленно). Он потушил свет, отправился в спальню и, раздевшись, забрался в холодную постель, пахнущую несвежими простынями. Сон не шел к нему. Дамблдорово зелье (Снейп так и называл его в своих мыслях — «Дамблдорово зелье») горело, играло и щекотало его изнутри, и Снейп, сколько бы ни ворочался, не мог заснуть. Ему хотелось делать что угодно, только не спать. В голове царил блаженный беспорядок. В очередной раз повернувшись на другой бок, Снейп взглянул на часы и, к своему удивлению (и удовольствию), обнаружил, что ему не хотелось в туалет уже целый час. «Превосходное лекарство», — подумал Снейп опять голосом Дамблдора. И стоило паниковать раньше времени? «Это всё боггартово подземелье», — сказал себе Снейп, глупо улыбаясь. Он попытался сдержать улыбку — понимал же, что радоваться совершенно нечему! — но вместо этого заулыбался еще шире. У Снейпа даже слегка свело скулы с непривычки. «Подземелье, сырость и сквозняки — нет ничего удивительного в том, что я простудился. Надо будет поддеть теплое белье…» Хотелось хихикать, мурлыкать под нос какую-нибудь наивную песенку и ловить ртом снежинки — он даже сел в постели, но усилием воли заставил себя лечь обратно и накрыться с головой одеялом. «Вот так лекарство», — подумал Снейп, уже проваливаясь в сон. Всю ночь ему снилась невозможная белиберда: развеселые Дамблдоры, хлещущие зелье прямо из котла, закусывая лимонными дольками; пухлые снежинки (каждая с приветливым лицом профессора Спраут) и полосатые шарфы, танцующие в обнимку с вилками.