Конец одиночеству

Снейп проснулся рано. Еще не открыв глаза, он резко сел, будто что-то вытолкнуло его из сумбурных снов, сполз с кровати и, мучительно зевая, побрел в ванную, поеживаясь от утреннего холода. Полусонный, Снейп не сразу вспомнил, что торопиться ему некуда: Рождество, каникулы, пустой Хогвартс — никаких занятий. Он замер, с растерянностью глядя на свое отражение, как бы спрашивая его, что делать дальше. Каникулы и праздники всегда выбивали Снейпа из колеи: привычный ход жизни нарушался, застывал; дни, прежде такие уныло-упорядоченные и оттого — понятные, вдруг теряли свои очертания; и Снейп чувствовал себя повисшим в пустоте, потерявшим почву под ногами, одиноким. Его угнетало вынужденное безделье. Облегчившись, Снейп вернулся в спальню и сел на кровать, обводя стены рассеянным взглядом. Он не выспался, но ложиться обратно не стал: сомневался, что сможет снова заснуть. Не глядя он сунул ноги в старые, плоские, липкие от заношенности тапки, пошлепал к платяному шкафу — огромному, полупустому — долго рылся в нем и, наконец, выудил теплое шерстяное белье. Раздевшись полностью и балансируя то на одной, то на другой ноге, прислоняясь спиной к шкафу, Снейп надел белье и случайно взглянул на себя в большое, во весь рост, зеркало на внутренней стороне дверцы. Он невольно вспомнил, что Дамблдор тоже носил теплое белье, даже летом («Надо поберечься, мой мальчик, — с нашими-то сквозняками!») Снейп кисло уставился на свое отражение. «Я совсем как старик, — пробормотал он, — в теплом белье. Хорошо еще, что никто не видит». И вдруг подумал мрачно: «Нашел, чему радоваться. Никто не видит, и не увидит, и раньше никто ничего не видел». «Никому я не нужен», — хотелось ему добавить; но вместо этого Снейп захлопнул дверцу шкафа и взял со спинки кровати одежду, порядком помятую после вчерашнего сна на диване и ночного похода в теплицу. Все еще хмурясь своим невеселым мыслям, он принялся одеваться. Покончив с одеждой, Снейп выполз в кабинет и, достав из ящика стола пузырек с лекарством, с сомнением посмотрел его на просвет. Он помнил, как глупо чувствовал себя вчера, — больше всего на свете Снейп ненавидел терять голову! — но помнил он и блаженное расположение духа, и в кои-то веки радостные, не тревожные сны, и тепло, согревшее его изнутри. Откупорив пробку, он залпом выпил. Потом разжег камин, присел на корточки у каминной решетки, погрел замерзшие руки, наблюдая за веселой пляской огня. Язычки пламени трепетали, то ослепительно вспыхивая и вытягиваясь, то опадая, — словно дразнили его; золотистые отсветы мигали на стенках камина, расцвечивали пол; дрова тихонько потрескивали. Снейп только сейчас вспомнил, что сегодня — Рождество. Он уже давно не испытывал благоговения перед Рождеством — как и перед любыми праздниками, приносившими ему только досадную пустоту ничегонеделанья. А то, что было раньше (в его нескладном полуволшебном детстве с черно-белыми мультфильмами, письмами Санте в никуда и нарядными елками в витринах; с замирающим сердцем и непременной ссорой родителей в рождественскую ночь), Снейп помнить не хотел. Но сейчас, растворяясь в тепле огня и зелья, он неожиданно для самого себя ощутил прежнюю горькую радость ожидания. Это повергло Снейпа в еще большую растерянность. Он остро нуждался в привычной скуке, вдруг им утраченной: в своем неизменном распорядке дня; в своих никому не нужных занятиях, на которых он повторял одинаковые слова поколениям одинаковых бездельников; в самостоятельных работах, где он выискивал одни и те же ошибки… Зелье раззадоривало его и внушало какое-то подозрительное (как думалось Снейпу) беспокойное веселье. Ему хотелось действовать — неважно, как. Чтобы хоть чем-то себя занять, он стал проверять запасы трав в шкафчике с ингредиентами для зелий. Восхитительно нудное занятие: раскладывая по полкам полотняные мешочки с толчеными кореньями, перебирая тоненькие и ломкие, как крылья мертвых мотыльков, листья, пересыпая из одной коробочки в другую сушеные ягоды, проверяя, не попортились ли стебли, Снейп наслаждался каждой минутой. Это было привычное, упоительно-однообразное дело, всегда дарившее ему умиротворение. Сильный запах трав, которым давно пропитался шкафчик, успокаивал. Снейп аккуратно выписал названия недостающих или заканчивающихся ингредиентов на отдельный листок пергамента (на обороте — учебный план, испорченный кляксой), сложил листок пополам и сунул в карман: нужно сходить в теплицы еще раз, чтобы отдать распоряжения насчет заготовки трав на новое полугодие. Беззвучно посмеиваясь своей хитрой выдумке (пусть даже он и самому себе бы не признался, что это именно хитрая выдумка, а не рутинный визит в теплицу за травами), Снейп направился к двери. Взявшись за ручку, он помедлил, задумался на мгновение и, вернувшись к платяному шкафу, все-таки снял шерстяное белье. Через весь Хогвартс протянулись трепещущие струны дневного света. Снейп поднялся из подземелий и теперь шел в потоках белого сияния. Даже здесь, в замке, пахло снегом и пронзительным, бодрящим холодом. Снейп ускорял шаг, воодушевляясь всё больше и больше: был ли это Дух Рождества или просто действие зелья — кто знает? Снейп, сам того не осознавая, волновался совсем по-праздничному. Ясный блистающий день; небо голубое, чистое, ослепительное, ошеломляюще-холодный воздух, снег искрится так, что больно глазам, солнце обливает заснеженные деревья. Огромная глянцевая открытка в витрине: «Веселого Рождества!» — золотом, очертания деревьев — серебром; маленький Северус смотрит на счастливых нарисованных детей, пока стекло витрины не запотевает от его дыхания. Еще издали Снейп заметил какое-то движение в одной из теплиц. Он замедлил шаг, чтобы унять сердце. В груди — должно быть, наглотался холодного воздуха — что-то сжалось, скрутилось, начало медленно, болезненно разворачиваться. Снейп никак не мог перевести дыхание. Что, если Спраут еще не сдала дела, и это она — кругленькая, суетливая — возится в теплице?.. Снейп двинулся было дальше, но, сделав несколько шагов, опять остановился. А что, если не она? Снейп представил, как входит в теплицу и видит тот же пестрый вязаный свитер. Невилл оборачивается, вскидывает глаза, ослепительно ясные, как снег или небо, и… и что тогда? Снейп вдруг почувствовал, что попросту не сможет подойти к нему со своим списком (со своей нелепой хитрой выдумкой!) Снейп вздрогнул, всего лишь представив себе это, и его бросило в жар от стыда. Мимо пронеслась стайка девочек-старшекурсниц — Снейп машинально перебрал в уме их фамилии. Раскрасневшиеся, взволнованные — и потому прелестные, они смеялись и что-то возбужденно щебетали. Прежде Снейп слышал только наивный девчачий щебет, и никогда — слова, но имя, прямо сейчас звеневшее в сердце, заставило его прислушаться: «…Я просто без ума от новенького герболога!» — уловил он обрывок разговора. «Конечно, профессор Лонгботтом такой хорошенький… Так бы и зацеловала!» — (взрыв смеха.) — «Да, девочки, теперь гербология станет нашим самым любимым предметом…» — (опять смех). Снейп презрительно поморщился. «Предмет следует любить сам по себе, а не ради молодого учителя», — заявил он мысленно, притворяясь, что его покоробило только это. «С каждым годом они становятся всё глупее», — добавил он по привычке. Угрюмо размышляя о современных школьниках — сплошь бездарях и лентяях, Снейп приблизился к теплице и остановился, не решаясь войти. Заглянув в мутноватые стекла, он застыл, глядя на спину в пестром свитере: как и тогда, в тот день, Невилл самозабвенно возился с растением в горшке, не замечая Снейпа. А тот, словно завороженный, смотрел, как его Невилл пересаживает мандрагору (впрочем, Снейп не был уверен, что это именно мандрагора: глаза затуманились от слез, выступивших на морозе, и еще от чего-то, в чем Снейп ни за что бы не признался). «Поразительно, — думал Снейп, невольно залюбовавшись руками Невилла, которые двигались так легко и в то же время — точно. — Никогда бы не подумал, что Лонгботтом… Невилл… может так ловко управляться». «Невилл», — зачем-то повторил он, и в то же мгновение почувствовал, как в груди вновь сжимается и со сладкой болью распрямляется раскаленная пружина. Занятый своими мыслями и своей болью, он не сразу заметил, как в теплицу влетели давешние старшекурсницы. Они окружили Невилла, подталкивая друг друга, переглядываясь, дергая свои юбки, переступая стройными ножками в ярких колготках — за мутноватым стеклом они казались стайкой веселых разноцветных птичек, оправляющих перышки. Снейпа опять бросило в жар. Путаясь в полах мантии, он кинулся к двери и резко открыл ее, неуклюже провалившись в снег. Выбираясь из снега, он услышал, как одна из девушек, самая смелая, звонко сказала, то и дело оглядываясь на прыскающих подружек: — Понимаете, профессор Лонгботтом, я хочу… — кто-то ткнул ее локтем, и она быстро поправилась: — …мы все хотим специализироваться в гербологии. Не могли бы вы позаниматься с нами дополнительно? Остальные девочки, зачем-то виснущие на подруге, снова захихикали. — Полагаю, вы уже успели подготовиться к зачету по зельеварению, если намереваетесь заниматься дополнительно по другому предмету? — выпалил Снейп, с грохотом захлопнув за собой дверь. Он так разволновался (разумеется, оскорбленный до глубины души пренебрежением старшекурсниц к его предмету), что, потратив все силы на свою язвительную тираду, на несколько секунд замолчал, болезненно набирая в легкие воздух для следующего, еще более ядовитого, замечания. — К зачету? — проблеяли девочки — они сникли на глазах. — Вот именно! — разыгрывая невозмутимость, ответил Снейп. — В конце каникул все присутствующие должны сдать мне зачет по пройденному материалу! — он так грозно произнес это «все присутствующие», что Невилл, на миг забыв, что уже не ученик, по привычке испугался. Снейп тем временем напутствовал старшекурсниц, оттесняя их к двери: — Идите и готовьтесь! Гербологией займетесь только после того, как подтянете зельеварение! — «То есть никогда», — прошептала одна из девочек. Дверь за старшекурсницами закрылась, но Снейп, распалившись, всё не мог остановиться. Резко повернувшись к обмершему Невиллу, он заявил: — А вам, Лонгботтом, следует быть с ними построже! Ученики никогда не станут уважать такого, как вы! Невилл промолчал, только еще шире распахнул глаза — и Снейп, встретившись с его взглядом (ясным, как небо, и сияющим, как снег), вдруг задохнулся, и резкие слова, рвавшиеся наружу, застряли у него в горле. К ужасу своему, Снейп вдруг осознал, что не говорил (ехидно и презрительно — так, как он это умел), а срывался на крик, и что Невилл, по незнанию, может принять его специфические методы воспитания за обыкновенную истерику. Снейп чувствовал, что должен сказать ему, объяснить, что делает это для его же, Невилла, блага (правда, Снейп, как всегда, и сам не смог бы ответить, что именно он делает и что это за благо). Но в следующую же секунду Снейпу показалось, что его слова будут похожи на оправдания, а оправдываться он не желал. Он просто достал из кармана свой список и, ничего не говоря, протянул его Невиллу. Невилл не взял — должно быть, просто не заметил, но Снейп, и без того взвинченный, разозлился. — Лонгботтом! — прошипел он совсем как раньше, когда нависал над бедным неуклюжим учеником и брезгливо рассматривал зелье в его котле. — Берите же! — Снейп выбросил вперед руку с пергаментом так, словно это был кинжал, и нечаянно коснулся пальцев Невилла. Оба отдернули руки. В тягостном молчании пергамент с шорохом опустился на пол. Лицо Невилла пошло пятнами румянца; его пухлый рот, чуть кривоватый, с этой трогательной приподнятой верхней губой, с выглядывающими из-под нее блестящими зубками, приоткрылся, как будто Невилл хотел что-то сказать… или подставить губы для поцелуя. Снейпу показалось, что еще мгновение, еще один короткий удар изнывающего сердца… У него не хватило смелости продолжить. Раскаленная пружина сжалась и разорвалась, острые концы вонзились в горло. Снейп развернулся и бросился вон из теплицы.