Разное: Fate/

Она прижимает Сакуру к груди, гладит аккуратно подстриженные черные волосы и думает, что за этого ребенка отдала бы весь мир. Слава всему, что есть святого, в Сакуре нет ничего от Тосаки, она похожа скорее на Аой – всегда спокойную, задумчивую Аой, лицо которой трогает совершенно искренняя улыбка, когда бы блудной дочери Мато ни вздумалось появиться. Тосака наверняка не против – ах, сколько горечи заключается в двух гладких словах, сколько чувства, о котором он понятия не имеет. Он наверняка не против, что его чудесная жена завела себе наперсницу, которая – вот удача! – знает о мире магов, но в их внутренние делишки не мешается. А значит, с ней можно спокойно говорить о чем угодно, лишь бы эти тайные думы не тревожили великолепного господина Тосаку, не нарушали покоя его идеальной семьи. Аой скорее руку даст себе отрезать, чем осмелится такое допустить. Как, должно быть, ей повезло, что она любит Тосаку, по-настоящему любит его и обеих своих маленьких дочерей, иначе – о, как бы ей пришлось страдать! И ведь слова не скажет, всегда приветлива, всегда мила; но чтобы разглядеть слезы за улыбкой, не обязательно быть магом, хватит и немножко внимания. А чтобы пойти против многовекового уклада, наступить на все мечты Зокена, ускользнуть от бесцветного взгляда брата, которому никогда не завладеть тем, что бросает она – для этого, наверное, нужно быть ею. Но Аой все равно улыбается, и Рин и Сакура всегда так радуются, когда заморская тетушка привозит им очередные заморские диковинки. Рин всегда спрашивает первой – а что на этот раз? – и Аой делает ей замечание, если слышит, а Сакура благодарит тихонько, держа подарок на вытянутых руках, как диковинную птицу. Она прижимает Сакуру к груди, мечтая укрыть этого ребенка, спасти, защитить от проклятого мира. Рин бежит к ним и машет рукой, и ее собственные руки слабеют. Будь ты проклят, Тосака, повторяет она беззвучно, глядя вслед убегающим сестрам, будь ты проклят, будь ты навеки проклят. Неизбежная мантра уже двадцать с лишним лет, заклятье, для которого не хватило и не хватит сил. Ей снятся странные сны на этой земле: яма с червями, бледная Сакура, волосы которой отливают синим, как у брата. Собственный крик в ушах: «Будь ты проклят!» Собственные волосы – белые и длинные на ветру, вены вздуваются на лбу, переползают на щеки. Старый детский кошмар, желанный гость. И пахнет от нее так же, как от Зокена – гнилью, отчаянием, гнилью, гнилью, гнилью. И Тосака Токиоми глядит на нее, опять разрушившую все его правила, плюнувшую на запреты, втоптавшую в грязь элегантность, которой он так упивается. Что это у него с лицом? Брови поднимаются, губы кривятся… смеется? Он смеется над нею? Протягивает руку кашляющей собственной кровью, белые волосы паутиной истлевают на ветру, так вот почему Зокен лысый, но ведь он ей не отец… Не отец. И она ему не дочь. И магом ей никогда не стать. Так почему не потянуться в ответ?.. Но и во снах, в этом последнем, казалось бы, прибежище она не способна себе лгать. И лицо Токиоми не меняется – холодно, сосредоточенно смотрит он на нее, как на задачу, которую необходимо решить, поднимает свою трость и произносит: «Для тебя же самой». И вспухает огненный вал. Она всегда просыпается на этом месте, только вспыхивает, но не сгорает в огне. Простыни мокры от собственного пота. Лицо в зеркале – обыкновенное, невзрачное, черные волосы острижены, но далеко не так изящно, как у Сакуры. Она возвращается в комнату, вскрывает походный пакет молока, выливает молоко в стакан, на дне которого засохшая лужица какого-нибудь дешевого алкоголя и сигаретный пепел, и пьет. На привкус не жалуется – этот привкус очень точно отражает ее бестолковую жизнь. Жена брата скоро должна родить. Она видела ее раз или два издалека, даже не тихую, как Аой, а вовсе безгласную. Если родится ребенок-не маг, сложно даже представить реакцию Зокена. А если маг? И, того хуже, девочка? Почему я никогда с ней не говорила, спрашивает она саму себя, хоть и недостаточно разбита еще, чтобы произнести эти слова вслух. Она бы тоже рада была наперснице. Она бы тоже рада была союзнице в клане Мато. Что за глупое, эгоистичное стремление – только потому, что никто не встал на твою сторону, отказаться выбирать стороны вообще. И только и остается, что класть голову на колени Аой, улыбаться Сакуре и глядеть вслед убегающей Рин. В ее детской вспыльчивости, детской же привязчивости, в каждом движении проступает фамильная гордость, чье живое олицетворение – Токиоми, безмятежный, как бог, далекий и навсегда недоступный. Он не поступился именем Тосаки для Мато. Аой любит его. Сакура любит отца. Безземельная, отказавшаяся от имени, которое отказало ей в счастье, она сидит на кровати в дешевом номере (поддалась мимолетной мечте об уюте, на жестких креслах в зале ожидания сны не снятся) и пытается понять, когда. Поезд уходит только в одиннадцать сорок.