Это непозволительная роскошь - любить еврейку

У Циммерманов ничего не изменилось с тех пор, как Амонжит был здесь в свой первый – и последний – раз. Разве что только уменьшилось количество сохнущего на веревках белья. И похолодало. Или это так кажется. Но поплотнее закутаться в пальто все равно не помешает. Циммерманы явно не привыкли к гостям. Да и кто к ним может прийти, кроме Рэйчел – каждую неделю, в свой выходной – да живущего неподалеку булочника – напомнить о стародавнем долге за хлеб. Деньги нужны всем. Это непозволительная роскошь – из сострадания к людям прощать им долги. Тем более, прощать долги евреям. Тем более, когда у этих евреев хватает наглости приютить у себя чужого ребенка. Тем более, когда весь Лондон втайне судачит о возможном начале новой войны. Циммерманы явно были растеряны. Впрочем, неудивительно. Не каждый день у тебя на пороге совершенно неслышно – а посему и внезапно – появляется индиец и сообщает, что пришел забрать Лотту, потому что ее мать мертва. - Я налью Вам чая, - негромко произносит мадам Циммерман, пока ее муж выходит во двор за девочкой; огненно-рыжая грива ее волос заметна сразу, тут и искать-то долго не надо. - Благодарю Вас, мадам. – Мистер Амонжит отвечает ей вежливой улыбкой и тихо – не осторожно, не аккуратно, а именно тихо – присаживается на край одного из старых деревянных стульев и думает, что потом, когда они с Лоттой вернутся на Итон-плэйс, 165, надо будет послать Циммерманам небольшую денежную сумму. В качестве благодарности за заботу о девочке и… и вообще… иногда тоже это непозволительная роскошь – испытывать к людям благодарность. - У нас у самих несколько детей, мистер?.. – Мадам Циммерман вопросительно поднимает на гостя глаза – большие и серые, потрясающе красивые… как и у всех евреек. - Амонжит. - …мистер Амонжит, - повторяет женщина. – Не представляю, что с ними было б, если бы я… или мой муж… Она не договаривает, и чайник – старый, местами покрытый ржавчиной, которому никогда не сравниться с изысканным чайным сервизом на кухне Итон-плэйс, 165 – едва не выскальзывает из ее дрожащих рук с тонкими резко выступающими костяшками пальцев. - Позвольте мне? – Индиец аккуратно забирает у нее чайник и наливает кипятка в стоящие перед ним три чашки, после чего – все с той же вежливой, мягкой улыбкой – подает женщине одну из чашек. - Спасибо, - благодарит она и садится. Ей давно уже никто так не улыбался… да что там, ей никто никогда так не улыбался! - Лотта будет жить с Вами? – невольно вырывается у нее. - Об этом еще рано говорить. Она может не прижиться среди прислуги, и у леди Агнесс может оказаться свое мнение по поводу наличия чужого ребенка в ее доме… - Лотта будет жить с Вами? – настойчиво повторяет мадам Циммерман, и Амонжит наконец понимает, что она хочет от него услышать, чего хочет добиться. - Я не оставлю ее, мадам. Ее это успокаивает. Разумеется, она чувствует – по голосу его чувствует, женской интуицией чувствует, что гость чего-то недоговаривает. С другой стороны, она видела его в прошлый раз с Рэйчел – хотя и издалека, но видела, помнит: такие люди надолго остаются в памяти. Главное, что он сможет позаботиться о Лотте, а его секреты их не касаются. «Создается впечатление, что, если мы храним свои секреты, мы сохраняем свое достоинство.» «У меня есть свой секрет, мистер Амонжит. Я храню его так давно, что кажется, будто я вот-вот сломаюсь под его весом… и в этом нет ничего достойного.» Это непозволительная роскошь – хранить секреты. Да и может ли называться секретом то, что он хранит далеко в глубине своей души, запрятав туда, как бесценное и хрупкое сокровище из боязни разбить, закрыв на ключ – дальше воспоминаний о ласковом, столь притягательном – и, главное, родном! – индийском солнце, дальше, дальше… Но это одна из тех немногих роскошей, которую мистер Амонжит все-таки может себе позволить. Несмотря ни на что.

***

К чужой стране привыкать всегда сложно. Даже когда кажется, будто привык, будто привязался к ней, как к своей родной стране, что-то непременно дает трещину, ломается – с коротким звонким хрустом, как тонкий лед под ногами, особенно непривычный после Индии. И все начинается заново. Заново бороться с тоской, запирать ее на замок, заново приспосабливаться, заново пытаться побороть языковой барьер, заново напоминать себе, что прошлого не вернешь… заново!.. Может быть, именно поэтому его так привлекла Рэйчел. Возможно, именно поэтому он схватился за нее, как утопающий – за соломинку, как за последнюю надежду на спасение, как за последний шанс выжить в этой серой, старомодной, бесчувственной, Богом забытой стране. Или, возможно, потому что было за что схватиться. Потому что у нее был внутренний стержень. Потому что у нее была сила воли. Потому что у нее была Лотта. «Я – еврейка, мистер Амонжит…» Она сказала это тогда с тихой, печальной улыбкой, ведь и сама тогда прекрасно понимает, что ее происхождение уже заранее уготовило ей подобную судьбу. Это непозволительная роскошь – позволять людям дарить тебе надежду. Надежду, что ты не одинок в этом мире. Надежда сама по себе непозволительно роскошна. Стоит только поверить, что у тебя достаточно средств для ее приобретения, оказывается, что – нет, с сегодняшнего дня она подорожала. И точно земной шар уходит из-под ног, а жизнь… а что значит жизнь без надежды? Мистер Амонжит не мог назвать себя трусом. Если бы началась война, он с готовностью отправился бы воевать. Неважно, что не за свою страну, а за Англию; важно – что за свои убеждения, за свои идеалы, за свои принципы, за свою надежду. Его надеждой стала Рэйчел. Ее ободряющая улыбка дала ему дополнительной смелости переступить грань предрассудков, застывшую между ним и прислугой в доме на Итон-плэйс, 165 с того самого дня, как там появились новые хозяева. Эту грань олицетворяла для него последняя ступень лестницы вниз, на кухню; дабы перешагнуть ее, человеку не требуется столько мужества и решимости, сколько потребовалось бы, чтоб пойти добровольцем на фронт. Но мистеру Амонжиту – требовалось. До поры до времени. До поры до времени мистер Амонжит даже верил, что теперь все будет по-другому. Не важно, как именно, но – по-другому. До поры до времени ему было даже все равно, что может начаться война. В конце концов, она еще только «начнется», а жить следует настоящим временем – не будущим. Рэйчел давала на это надежду. Стоило в эту надежду поверить, позволить себе эту небольшую слабость хотя бы ненадолго - и она умерла. Ее внутренний стержень сломался. Рэйчел всегда давала надежду. Но кто дал бы надежду ей?.. Страстные, слишком страстные для этого молодого поколения юноши едва ли не на первой встрече выпаливают девушке – «Я влюблен в тебя! Я готов на все ради тебя!», а Амонжиту было достаточно одного ласкового взгляда Рэйчел. Поистине, ни у одной женщины не может быть более ласкового взгляда, чем у женщины, сделавшей все ради своей дочери. Это непозволительная роскошь – признаваться в любви. Даже себе самому. Чувства со временем проходят, а слова остаются в памяти выжженным клеймом, ярким, горячим, больным. Не тускнеющим. За свои слова надо отвечать. Амонжиту слова были не нужны. Он и так прекрасно знал, что чувствует по отношению к кому бы то ни было. Он и так был более чем уверен в своих чувствах. Как и полагается индийцу.

***

Мелькнула огненная грива – мистер Циммерман привел Лотту. Да, она помнит этого индийца, прекрасно помнит. Мамочка знакомила их в прошлый раз… но сегодня не ее выходной. Где мамочка? Почему мамочка не пришла? Лотта, сядь, пожалуйста, глотни чая. Мамочка сегодня не придет? Амонжит не может отвести взгляда от ее глаз и улыбки – таких же, как у матери. Та же искорка в глазах, та же мягкая, ласковая, немного растерянная улыбка. Сейчас он скажет ей о смерти Рэйчел, и, возможно, никогда больше не увидит этого взгляда. Это непозволительная роскошь – оставлять воспоминания о дорогих тебе людях. Тем более, после их смерти. - Лотта, милая, я пришел забрать тебя. – Амонжиту приходится постараться, чтобы придать голосу достаточно твердости. - Забрать? К мамочке? – с надеждой переспрашивает девочка, едва не пролив свой чай, с любопытством вытягивает вперед тонкую шейку, - Не совсем, Лотта. Твоя мама умерла. Она оправится. С ней все будет хорошо. Она сохранит о маме только самые лучшие, самые дорогие сердцу воспоминания. И ни за что, и никогда не согласится их выбросить. Мистер Амонжит сдержит свое обещание. Он не оставит ее. Не захочет, не сможет. Слишком привяжется к ней и ее улыбке, чтобы оставить девочку, ставшую ему практически родной дочерью. Он сохранит три наиболее важные вещи – свою Лотту, свой секрет, свое достоинство. Со временем, возможно, он даже перестанет тосковать по своей надежде. По своей Родине. Его Родиной стала Рэйчел.

***

Это непозволительная роскошь – любить кого-либо. Тем более, любить еврейку.