Вильхельмиада. Часть первая. Иллюзия счастья.

Вильхельм …Часто ли вы замечали, что люди сами швыряют в поля душ своих семена всего дурного, что прорастает в них с годами? Я родился в довольно обеспеченной семье, за что должен быть благодарным Эриху фон Эдельштайну, моему отцу, вовремя сделавшему состояние, и теперь руководившему строительной фирмой. Вопреки воле моего деда, аристократа и бывшего офицера нацистской Германии, он женился по любви, на цыганской торговке по имени Розетт. Мне говорили, что трудно было найти женщину такой красоты, как телесной, так и духовной. Мать моя отличалась невиданным жизнелюбием и добротой, но умерла в день моего рождения, заплатив своей жизнью за мою, что навеки лишило меня отцовской любви, как будто бы он невольно винил меня в этой страшной утрате. Гораздо больше времени отец проводил с братом Рихардом, который на пять лет опередил меня в рождении, и должен был стать достойным преемником, но и он отзывался об отце как о человеке холодном, властном и замкнутом в себе. Но мне это было только на руку, так как на меня всем было наплевать. С раннего детства во мне проявились дурные наклонности, которых я стыдился и таил. Отданный на попечение кормилиц, нянек, гувернеров и учителей, я с детства уяснил, что есть хорошо, а что плохо… для мира внешнего. За мной не столь пристально следили, так как мальчишкой я был любознательным и вполне самостоятельным. Я мог лазить в саду, в подвале нашего прекрасного двухэтажного дома, находящегося вместе с небольшим участком в пригороде Берлина. Там я обнаружил мышеловки, любимые игрушки детства… А впрочем, обо всем по порядку. Я любил учиться, запоминать, открывать новое. Любил изобразительное искусство и музыку, точные науки, астрономию, ботанику, историю, литературу. Многое, все по чуть-чуть, но без фанатизма. Куда больше меня интересовало постижение себя. Рисую я примерно столько, сколько читаю, то есть лет с трех. К двенадцати годам я перечитал всю семейную библиотеку, начиная с детских сказок, продолжая сочинениями Гете и завершая трудами Де Сада. И тогда я начал творить, создавая на бумаге свой особенный, собственный мир. И я был центром всей этой вселенной, ее творцом. Припоминаю, что когда-то, сотни сотен лет назад, когда меня звали не Вильхельмом, был просто Вилли, еще до того, как я впервые полюбил, до того, как мое сердце навсегда утратило способность ровно и четко биться, произошел один занятный случай. Мне было пять или шесть, я жил, только начиная мыслить, думать, анализировать мир вокруг. « — Почему ты так задорно смеешься, Вилли?» — Спрашивает пожилая женщина, заходя в комнату. Темноволосый лохматый мальчишка лежит на кровати, опустив голову над книгой. Едва он поднимает взгляд, то видно, как живо блестят темные глаза «цыганенка», как алеют его щеки, и губы приоткрыты в некоем нервном возбуждении. — «Разве ты читаешь что-то веселое? Сказки Уайльда всегда печальны.» « — Они восхитительны! Ах, тетушка, как бы я хотел своими глазами увидеть, как умирает Соловей, проткнувший свое сердце шипом розы!» Я взглянул в зеркало, в мои черные, потусторонние глаза, в которые попросту боялись смотреть дети прислуги. Причина моего одиночества была ни в цвете волос или кожи, ни в моем интеллектуальном превосходстве перед этими простоватыми детьми, а в том, что я пугал, не утратив еще своей детской непосредственности, и не научившись поначалу прятать свою сущность за завесою масок. « — Ложись спать, уже поздно.» — Большую, красивую книгу с плотными страницами выхватывают из моих тонких пальцев, и я недовольно хмурюсь, сворачиваясь калачиком, но не засыпаю, а долго еще смотрю вверх, на звездное небо, пытаясь как можно живее нарисовать в своем воображении картину, где Соловей гибнет с пронзенным шипами сердцем. Позже я увлекся пытками мышей и крыс, которых находил в мышеловках, а, поиздевавшись, скармливал рыжему коту, который в благодарность приходил погреть меня вечерами. Мне хотелось совершить подобное с человеком, не с любым, а с мальчишкой, желательно худощавым и светловолосым, но я не желал причинять зла ни единому живому существу, так что фантазии остались фантазиями, до поры, до времени… Осенью, через три месяца после того, как мне исполнилось тринадцать, в наш дом взяли новую служанку. Она была пьющей и выглядела на все сорок в свои двадцать восемь. Я запомнил эту невысокую светловолосую женщину одутловатой и некрасивой. Вообще, я ее видел всего несколько раз, да и то, мельком, даже не запечатлев в своей памяти имя. Гораздо больше я могу рассказать о сыне этой женщины, одиннадцатилетнем бастарде по имени Лео. Леонарде Беккере, носившем фамилию матери, и ни дня не учившемся в школе. Это был веселый, живой и очень красивый ребенок, бегавший по паркету босыми ногами, разносив посуду и столовые приборы. Из-под светлых волос, спускавшихся чуть ниже подбородка, глядели на мир небесные, не слишком блеклые глаза. Потрепанная одежда болталась на тоненьком теле, состоящем из хрупких костей, обтянутых кожей. Казалось, что Лео вот-вот рассыпется, если его коснуться, и тем не менее, по лицу и шее цвели синяки. Я никогда не видел, чтобы его били, но следы от побоев появлялись все новые. Около двух недель я наблюдал за Лео Беккером, везде, где только мог, ходя за ним по пятам, следя за каждым словом и каждым поворотом головы. Меня к нему тянуло с такой силою, что сам я приходил в ужас, лишая себя привычного дневного сна. Ни здороваясь, ни прощаясь, я искал комнату, где Лео мыл полы, садился там, где мог, раскрывал книгу и делал вид, что читаю, на самом же деле наблюдал за мальчиком, ожидая его реакции на меня. Мне хотелось заговорить с ним, но одновременно и не хотелось, потому что я чувствовал непонятное отвращение к Лео вкупе с интересом и восхищением, потому я лишь чинно возлежал на диване, перелистывая для виду страницы. Лео Говорят, что когда ты понимаешь, что сейчас умрешь, то вся твоя жизнь проносится у тебя перед глазами. У меня перед глазами, когда веки смыкались последний раз, подрагивая, высветился только один момент моей жизни - тот, в который я увидел Его в первый раз. В шесть лет я сидел на полу, поджав ноги, возле продавленного, засаленного и провонявшего дивана и держал за руку лежащую на нем женщину. Все лицо ее было в крови, один глаз, синий вокруг от кровоподтека, опух и заплыл, совсем закрывшись. Вторым, открытым, небесно голубым, как самый чистый топаз, она смотрела в потолок, и по щеке к аккуратному ушку, прикрытому золотистым локоном, по одной стекали слезинки. Я собирал их осторожно пальчиками, тихо всхлипывал и шепотом уговаривал маму встать. Но она не вставала, только время от времени слабо сжимала маленькую ладошку, будто хотела приободрить. К десяти годам я хорошо понимал, что следует делать, когда в крохотную комнатушку на задворках Ист-Энда приходит очередной посетитель. Неважно - стояло ли на улице лето, мела ли холодная, леденящая вьюга, лил ли дождь, был ли то день или же непроглядная ночь - я должен уйти. Потому, что мама занята. Я и так болтался в доках с утра до вечера, разглядывая, как причаливают огромные суда, как моряки грузят большие ящики с блестящей, остро пахнущей рыбой, как стучат двери дешевых столовых для рабочих порта, как женщины в рванье, с раскрашенными и опухшими от выпивки лицами, пошатываясь, подзывают прохожих. Казалось бы ребенок, росший в таком мире, должен был быть готовым к любым невзгодам, закрытым и угрюмым, но, как ни странно, я был совсем другим. Виновата ли была в этом кровь, что текла в моих жилах, кровь того красивого, улыбающегося юноши, фотографию которого мама хранила в старой шкатулке, либо мой собственный характер, но улыбка редко сходила с моего лица, я хорошо научился не замечать серых красок, оставляя себе лишь яркие и теплые. Цветы на берегу, яркие весенние бабочки, гладкие и крепкие сладкие яблоки, которыми маленького ангела угощали торговки портового рынка, волшебные огоньки перед рождеством, которыми украшали весь город, те моменты, когда мама была веселая и ее мягкие руки гладили меня по белокурым кудрям. Я очень любил читать, и мама каждую неделю покупала на блошином рынке новую книжку сказок, их я любил больше всего. Закрывая глаза перед тем, как заснуть на жесткой кровати, закутавшись в дырявое, тонкое одеяло, которое едва сохраняло тепло, я представлял себя брошенным принцем, которого однажды найдут. Эти грезы я хранил для себя как самое большое сокровище. Но моим мечтам не суждено было сбыться - в один прекрасный день пришло понимание, что принц совсем не я. Это был самый большой и красивый дом, что я когда-либо видел. Прежде, чем переступить порог, я какое-то время стоял, пытаясь унять волнение. Мама в этот день была особенно красива, улыбалась и вела меня за руку за собой, в этот роскошный дворец. Кажется, она говорила, что ей дали там работу. Кажется, она говорила, что теперь у нас начнется другая жизнь. Но я слышал плохо, потому что на одной из аллеек чудесного сада увидел Его. Того самого принца из сказок. Принц сидел на резной скамейке и листал большую книжку с картинками, их было видно даже оттуда, где я стоял. Принц был тоненький, высокий, с большими глазами цвета корицы и длинными волосами. У меня захватило дух и тогда я впервые почувствовал странное волнение. Потом узнал, что это называется любовью. В своего прекрасного принца я влюбился с самого первого взгляда. Тогда, в первый раз, мама сразу одернула меня, предупредив, что к хозяевам без приказа подходить запрещено, и я смиренно принял свое положение, любуясь на свое новое божество издалека. Что говорить - непреодолимое желание и любопытство, и то самое нежное волнение скоро сломали все сдерживающие барьеры.

***

Прислуга в доме была оживленнее обычного с самого утра - у старшего сына хозяина был день рождения. Дом наполнился радостным шумом и соблазнительными запахами, в саду накрывали маленькие фуршетные столы и музыканты из небольшого оркестра расставляли инструменты на пьедестале у фонтана. И только один член семьи не разделял всеобщего веселья. Юный принц с равнодушным лицом углубился в самую заросшую часть сада и не возвращался оттуда уже два часа. У впечатлительного Лео, уже хорошенького и отмытого, в новом костюмчике, разрывалось сердце от сочувствия к молодому хозяину. Хоть они ни разу и не разговаривали, но мальчик шестым чувством чуял, что хозяину грустно. Или плохо. И присуще своей живости, жизнерадостности и способности к состраданию, он решил, что просто обязан ему помочь. Стянув на кухне два воздушных пирожных, он шел по вымощенной белым камнем дорожке, по которой ушел его принц. Живые изгороди в этой части сада были гуще, цветы пахли сильнее и было темнее от крон высоких фруктовых деревьев, которые сейчас буйно цвели. Хозяина он увидел сразу, как свернул с аллейки. Тот сидел к Лео спиной на коленях и был чем-то чрезвычайно занят. Звенящим, как колокольчик, голосом мальчик окликнул хозяина, он знал, что принца зовут Вильхельм. Красивее имени, был уверен Лео, не существует на свете. И он впервые произнес его, обращаясь вслух. - Господин Вильхельм. Я... На мгновение Лео растерялся, не зная, что говорить, боясь, что его прогонят. Но хозяин обернулся, глянул своими прекрасными, чарующими глазами, и как-то само получилось улыбнуться. - Я принес вам пирожные.

***

Вильхельм Мне очень понравился этот мальчик. Я стал наблюдать за ним постоянно потихоньку, как он гуляет, работает, играет. Я боялся, что с ним что-то случится: кто-то украдет или он утонет. Но сам ничего не мог ему сказать. Не мог заговорить. Мне было любопытно, какой голос у Лео, какая походка, что ему нравится делать. Я не мог говорить с ним, потому что боялся привязаться. Для меня это значило много. А ведь Лео мог посмеяться надо мной. Тогда бы я избил его, в этом не сомневаюсь... От моей постоянной слежки он сделался нервным. Однажды ночью я представил, что догоняю Лео в саду, сворачиваю ему шею и лежу на трупике малыша. От этой мысли я сразу кончил и пришел в ужас от этого. Я понял, что болен. Уже в тринадцать лет... То была лишь глупая фантазия! Я не желал убивать ребенка, который ничего дурного мне не сделал! Каждый день я встаю ровно в девять. Собираюсь, завтракаю, и к десяти спешу в классную комнату, где до двух часов дня меня будут душить уроками. И то хорошо, что всего лишь четыре часа. Мой брат, что старше меня на пять лет, учился шесть-семь часов в день. Теперь он поступил в престижный университет. Отец купил ему собственную квартиру в городе. А я... я иду отдыхать в библиотеку. Спа-ать. Режим у меня сбился еще лет в десять. Я сплю с двух до шести вечера, потом иду играть и пытать мышей. Или еще читать. Библиотека - самая теплая и солнечная комната в нашем доме. Я раскрываю занавески и подставляю свое стройное тело лучам. Грей меня, давай! Жарь, как сучку! Улыбаюсь своим же глупостям. Я так туп, что у меня и вымышленных друзей нет. Хотя другие говорят, что умен... Убираю ладони под патлатую голову. Я избалованный? Нет, я вежливый, милый, никто не знает о моих мыслях. А может, подобные есть у всех? Я больше не могу здесь отдыхать. Какое-то мерзкое предчувствие. Ах да, я должен быть с семьей. Приходят гости, и по протоколу, я должен быть с ними. Скууука. Встаю, иду по его маршруту, погруженный в свои мысли. Я бы мог исписать блокнот в семь тысяч страниц, как Да Винчи, если бы не боялся открыть то, что в моей голове... Миру не нужно это знать. Уединившись ото всех, я лежал и думал. О себе, о Лео, о том, как бы я желал быть с ним. И тут я услышал высокий мальчишеский голосок и обернулся. Лео? Пирожные? Мне? Я просто растаял. - Спасибо большое, - я легонько протянулся, беря одно и поворачиваясь к Лео на коленки, отряхивая траву со штанов. - Садись рядом, возьми второе себе. Ты Лео Беккер? Я старался быть как можно ласковее. Это прелестное создание спустилось ко мне, как ангел с небес. Только вот у меня слишком легко было вызвать похоть... Лео Я тогда ответил ему только одно, одним словом. Больше и не нужно было - настолько захлестнула радость. Это была даже не радость - это было самое настоящее счастье, и его я ощутил первый раз в жизни! Вы знаете, на что похоже счастье? На теплые лучи солнышка, которые зябким утром греют кожу, на трепетание крыльев маленькой лазоревой бабочки, осторожно зажатой в шарике из ладоней, захлестывающий дыхание ветер с запахом цветов, и полет. Совершенная легкость во всем теле и еще немножко хочется спать. И щекочет на сгибах локтей. Вот что я тогда почувствовал. Он обернулся легко и заговорил со мной, как будто я был частью его мира. И в одно мгновение исчезли все запреты, все указания. Я опустился рядом со своим принцем на траву и засмеялся от счастья. Этот солнечный день изменил всю мою жизнь. Теперь я мог молиться на свое божество без страха и опасения, утром я убегал за пределы поместья и выбирал в поле самый красивый цветок. Полчаса я держал его под толстой книгой сказок, что мама купила мне последней и, когда он становился плоским, я складывал его в аккуратный листок бумаги и подсовывал ему под дверь, чтобы когда он проснется, мог бы раскрыть листок и любоваться на совершенную красоту природы, еще сохранившую цвет и тепло солнца. Работа теперь не казалась повинностью, я старался как можно чаще появляться на глазах своего принца и, если мне это удавалось, то я был обласкан мимолетным взглядом карих глаз, улыбался ямочками в ответ, делая вид, что страшно занят. Настоящая радость наступала вечером, когда мое божество просыпалось после дневного сна. В эти моменты он был особенно прекрасен - разрумянившееся слегка лицо, легкая вялость движений, - он был похож на спящую красавицу, его нужно было растормошить, чтобы он оживал, я и тормошил, сжимал его за узкие ладони, трогал тяжелую копну гладких волос, шутил и смеялся, выдумывал водить его на маленький ручей, что весело бежал недалеко от поместья. Там мы снимали обувь и закатывали штаны до колен, шлепая по плоским камешкам и брызгаясь. Он все время смотрел на меня, хотя я пытался заставить его разгадывать облака или гонять страшного паука палочкой. Его взгляд будто трогал, осязаемо. Но я чувствовал себя счастливым, когда он смотрел на меня. Всегда. Первый раз, когда я ощутил что-то странное в его взгляде, случилось когда я натирал посуду в большом старинном буфете. Эту посуду никогда не доставали. Тяжелые хрустальные кубки стояли за стеклом для украшения гостиной, там же стоял большой рояль, за которым три раза в неделю занимался мой принц. Он играл божественно и в тот момент мне выпало счастье работать именно там. С превеликой осторожностью я водил мягким лоскутом по вычурным, витиеватым поверхностям и спиной почувствовал его взгляд. Обернувшись, как будто по немому приказу, я увидел этот взгляд, устремленный ко мне. Он был тяжелым, как будто пригибал меня к земле. Я испугался странного чувства, охватившего меня, вздрогнул, - и изящный хрустальный графин выскользнул из рук и полетел на пол, ударился о натертый до блеска пол, и разлетелся вдребезги. Для меня этот момент был как в замедленной съемке: осколки расползались во все стороны медленно и мне пришлось схватиться за ручку невысокой лестницы, чтобы не упасть от испуга. Что я наделал! Расплата не заставила себя ждать - управляющий мистер Бувье оказался рядом со мной в одну секунду, перехватывая за запястье. Его лицо покраснело и он зашипел мне в лицо, оставляя на моих щеках брызги неприятно пахнущей слюны. - Что вы наделали, Лео! Вы будете наказаны! Мистер Бувье уже наказывал меня один раз за то, что я в неположенное время появился на хозяйской территории. Тонкая розга больно впивалась пониже спины, но хуже всего было то, что он заставил меня перед этим спустить форменные брючки прислуги. - На этот раз вам достанется по вашим неуклюжим рукам! Я привычно склонил голову, приготовившись покорно принять участь, только один единственный раз виновато глянув на молодого хозяина и еще больше испугавшись его взгляда. Вильхельм ... Лео... моя чудесная маленькая блондиночка, что ворвалась в мою жизнь, как лучик света в верхнее окно подвальной темницы, где я вечерами гладил свое тело и плакал, оттого что становлюсь животным. Это гормоны, они всему виной. Я знаю биологию, знаю, что это пройдет со временем, но мне тошно. Тошно от всего этого, хотя мои наклонности и доставляют мне специфические удовольствия. Я коллекционировал цветы, которые приносил мне Лео, не мог оторвать взгляда от этого прекрасного создания, моего ангела-хранителя-искусителя. Играл с ним во все игры, старался понять. Мне приснился новый сон. Как будто бы меня в моей спальне окружает множество прекрасных юношей-блондинов. Все похожие на Лео, но разные и старше него. Как будто бы все они гладят меня, ласкают, что-то шепчут вкрадчиво, целуют, ползая по моей постели. Я хотел их всех, но мне было страшно. Они старались соблазнить меня! Тот парень, что был перед моим лицом, с восхитительным телом и кожей, присел мне на бедра, гладя руками... Куда он лезет? Он залез ко мне в карман, вытащил бумажник... Все эти парни, человек пятнадцать, кинулись на него, оторвали от меня блондина, и все они подрались между собой, шипя и царапаясь, рвали друг на друге одежду! Я отполз в угол комнаты, в ступоре глядя на все это. Шлюхи убивали друг друга из-за моих денег... Я не дождался финала сей славной битвы, проснувшись раньше. Ох... Я сидел на круглом табурете возле пианино. Открыл крышку и остановился, вспоминая мелодию покрасивее. Обычно я учу и сразу же забываю, или же, когда к отцу приходят дурацкие чванливые гости, он зовет меня, чтобы я сыграл... Я играю мелодию, которой меня мучают два раза в неделю. Тонкие пальцы ложатся на клавиши, вынимая звук из недр инструмента. Начинаю играть. Пальцы мои носятся в пределах пары октав. Я забываю обо всем... Тут я услышал звон бьющегося стекла и мелодия замерла, повиснув в воздухе. Повернув голову, я услышал, как бранят моего маленького Лео и нахмурил брови. - Он не виноват. Это я его толкнул! Нечаянно... Пару раз я наблюдал, как наказывают Лео. О, какое эротичное зрелище! С каким удовольствием я бы отшлепал его! Но нет. Теперь я не позволю обижать моего приятеля. В средневековье, где я был бы принцем, маленькая блондинка был бы моим мальчиком для битья. И каждое наказание было бы больнее для меня в два раза больше, нежели для него самого. Ведь у меня нет человека роднее... - Лео, я хочу дружить с тобой, - заговорил я, подойдя к мальчику вплотную, когда мы смогли наконец остаться одни. - Я попрошу моего отца, чтобы тебя перевели ко мне. Ты сможешь работать меньше и свободнее... Я потом поделюсь с тобой своими секретами. Ты хороший мальчик, я хочу дружить с тобой. Вся моя злоба исчезла, как будто бы ее и не было. Я стал счастливым вмиг. Речь моя несвязанная и скомканная, как будто бы я не говорил раньше. В ней слишком много "Я". - Иди куда тебе нужно, а я все улажу. Ты можешь придти ко мне прямо сегодня вечером. Я умылся, отпустив Лео, убрал волосы в хвост и пошел в кабинет отца. Что, занят? Ну на два слооова... Он мне не откажет. Я ведь послушный? Ни одной шалости. Ничего никогда не пачкаю, не ломаю. Я просто кукла, а не ребенок. Учусь прилежно, а про моих мышек он не знает. Как я пытаю их в подвале... - Мне некогда ухаживать за своей одеждой и убираться в комнате. Я теперь больше учусь и читаю. А Лео Беккер вечно слоняется под моими окнами без дела. Может, пусть убирается в моей комнате, да и для его матушки будет полезно, ведь она так нуждается... Я говорю со старшими вкрадчиво, избегаю смотреть в глаза. У меня ведь ужасный взгляд. Вдруг по нему кто-то меня разгадает? Отец соглашается, что-то говорит о том, что мне следует учить алгебру, точные науки, чтобы устроиться в жизни. Я послушно киваю, гляжу на портрет своей чернявой матери, что висит в его кабинете. Она смотрит на меня с укоризной, как бы говоря: "Вилли, ты меня разочаровал... маленький извращенец". Киваю, благодарю, ухожу в свою пустую комнату. А за окном поют птицы: "Вилли-маньяк". Мне слышатся отовсюду такие слова. Я изучал разные науки, я понимаю, что это все я сам себе придумал. Моя совесть мучает меня. Боже, ну за что ты создал меня таким? Лео - Вот здесь чистые полотенца и халат. Это все, что ты будешь брать за пределами комнаты из белья. Все остальное у хозяина в комнате, в стенном гардеробе. Я слушал едва ли, с колотящимся сердцем и трясущимися от волнения пальцами, - к нему! В комнату! Об этом я мог только мечтать - прикоснуться поближе к своему божеству. Еще бы - когда он встал со своего круглого стульчика возле фортепиано и защитил меня, уже готового к новой экзекуции, я с головы до ног залился горячей благодарностью, и новая волна восхищения этим маленьким королем захлестнула меня с новой силой. Я хотел обнимать его и прятаться у него на плече - он стал моим кумиром, желанным, и теперь, о счастье - доступным! Едва я дождался положенного времени, сидя на кухне и кусая губы, стрелка часов ползла неумолимо медленно. Я представлял все сказки, еще ощущая тепло его рук и дыхания, когда он поведал мне свой секрет. О том, что он хочет со мной дружить! Я был бы счастлив узнать все его секреты и хранить их навсегда, до смерти! Я был словно маленьким, ласковым котенком, который потянулся к прекрасному, ему хотелось отдать все, что можно, все маленькие тайны лета, секреты холодной зимы, свой смех, все чудеса, которые толпились в моей голове. А самое главное, как все дети, я хотел почувствовать то, что мне пришло подарком судьбы. Поэтому, когда тяжелая дверь защелкнулась у меня за спиной, я бросился к стоящему у окна силуэту своего принца и крепко, нежно обнял его со спины, задыхаясь от счастья. Вильхельм Я захлебнулся счастьем, когда Лео обнял меня. О, с чем, с чем можно сравнить это мягкое, обволакивающее чувство, когда тебя заключает в объятия любимый человек? Особенно, когда ты уверен, что ты - ошибка природы, которую можно любить лишь за деньги. Чем я привлек его к себе? Как мог расположить? Не знаю... Красотой? Тем, что я ласков к нему? Или заинтересовал своими странностями? Не из этого ли складывается любовь? Я улыбнулся, счастливо, довольно, на всю морду, повернувшись к Лео, и поцеловал его в лобик. - Я скучал по тебе, милый... Обняв Лео в ответ, я вернул ему то тепло и ласку, что он подарил мне. Вот что такое настоящая ценность. А вовсе не деньги. Да, не спорю, важно быть уверенным в завтрашнем дне. Важно иметь крышу над головой. Но миллиардер и человек, имеющий сто миллиардов, живут похожей жизнью. Они меряются только количеством нулей. Для меня это глупо. Не знаю, может, если бы я родился в бедной семье, я бы так не говорил вовсе... - Тебя никто не обидит. Я буду за тебя вступаться. Даже если мне будет грозить смерть. Обещаю... А, если хочешь, можем завтра пойти в библиотеку, там много интересных книг. А сегодня я хочу попросить у тебя кое-что. Можно? Я посмотрел в глаза блондина. Какие красивые... Лео... Какое нежное имя... как поцелуй любви. Такого красивого мальчика хочется носить на руках. - Пожалуйста, дай мне свой локон на память. Я хочу сохранить его. Взяв ножницы, я срезал один из задних локонов, так, чтобы отсутствие не лезло в глаза. Чудесная золотистая прядь исчезла в ящике моего стола. - Уже поздно. Мы теперь живем вместе. Будешь тут убираться. Мне вставать рано, так что давай ляжем спать. Моя кровать к твоим услугам. Аккуратно разобрав кровать, я обнажил бордовое одеяло, взбил подушку и погасил свет. - Иди сюда, Лео, - поманил я мальчика. Я вижу в темноте силуэт Лео. Его голову, волосы, подбородок. Втягиваю его запах. Прекрасный мальчик. Он бы украсил гарем любого изувера. Я потянулся к Лео, обнимая его, и поцеловал в лоб. - Мне очень хорошо с тобой. Я и не представляю, как жил без тебя. Пожалуйста, не дружи с другими детьми. Я не хочу, чтобы кто-то отнял тебя у меня... Мне так хочется, чтобы этот малыш меня понял. Я хочу дружить с ним. И в то же время хочу его. Может, это скоро пройдет? Мне одиноко... Просто одиноко.  И вот теперь Лео живет со мной. Он еще красивее, чем мне казалось раньше. И он так чист, что я чувствую себя рядом с ним последним дном. А может, все не так? Может, он сам меня хочет? Я обнимаю блондина, глажу, ласкаю его. До чего у него тонкая, нежная, приятная кожа. И волосы. А запах такой сладкий, свежий. Он уже спит, а мне внезапно захотелось трахаться... А ведь я даже не ласкаю себя, мне стыдно быть таким животным. Онанизм - дурацкая и вредная зависимость. Но чую, придется, если само не пройдет. Нужно тоже заснуть, и как можно скорее. Погружаюсь в дрему, и мне видится, что я целую Лео. И как будто бы мы уже взрослые. Он стройный, длинноволосый, лицо немного изменилось. Одет в длинное белое платье, похоже, свадебное. Лео смотрит на меня своими сапфирами-глазами, впивается в мои губы. Я пьян. Закрываю глаза и отдаюсь ртом блондину, пока он изучает его язычком. Я пьян, он тоже. У нас была свадьба? Мы в кабинете отца? Опрокидываю пьяного юношу на стол, провожу руками по его талии, груди, спускаясь на бедра. Поднимаю юбку повыше. У блондинки уже стоит! - Давай, я так долго ждал! - Лео похотливо облизывает губы. Я нащупываю отверстие в его упругом теле и раздвигаю его пошире. Затем вхожу в него. Очень тесно, а мне хочется больше. Лео изгибается и стонет подо мной. У него восхитительно узкие бедра. Вхожу резко до упора, в нем что-то хрустит. Течет кровь, пачкая платье. Так красиво... стоило отвалить кучу бабла ради этого. Что с ним случилось? Я сломал ему целку? Я слышал это вульгарное выражение от детей прислуги. Но Лео не больно, он кайфует, просит еще. Вхожу полностью, мне очень приятно. Начинаю несдержанно двигаться, меся кишки блондина. Ему нравится боль? Ну конечно, иначе я бы не стал жениться на нем. Я весь в крови моего мальчика, стонаю, вдалбливаюсь в него так, что отцовский стол весь трясется. А если он узнает? Нет, его больше нет... Расшнуровываю корсет, чтобы моей невесте было чем дышать. Лео бледнеет от потери крови и кончает на свою юбку. Довольная улыбка растекается по юному личику. Я страстно впиваюсь в его тонкие губы, сжимая горячее стонущее тело. - Лео... - простонал в губы и кончил в его тело... Я проснулся весь мокрый и заскрипел зубами от отвращения к себе. До звонка будильника еще пятнадцать минут. Быстро хватаю чистые вещи, бегу в ванную, застирывая грязное. Десять минут нежусь под душем, стараюсь не намочить волосы. Позволяю себе пройтись пальцами по внутренней стороне бедра. У меня красивая кожа и ноги. А так я себя не особо люблю. Особенно ниже пояса. Вытираюсь, надеваю чистое, пробираюсь в свою комнату и ложусь рядом с Лео. Обнимаю его и тут же слышу противный звонок. Будьте вы прокляты! Лео Лишь только в детстве нас могут с головой захватывать такие чувства. Совершенно искренние, чистые, без сомнений и причин, когда не думаешь "почему", а просто чувствуешь и становишься счастливым. Это не только любовь - это и гнев, страх, ненависть, сострадание. Когда ты юн, твоя душа наполняется чувствами без остатка, до последней капли, и ты словно светишься этим, горишь, живешь. Вы знаете, каково это - когда некому отдать все то, что происходит внутри? Особенно, когда этого много, очень много. Со временем эмоции и чувства требуют выхода, отклика и, не находя, изменяются, перетекают в иное. Любовь сменяется тоской, ты закрываешь все маленькие форточки, через которые мог отдавать себя, ты становишься тише, более замкнутым, ты боишься отдавать, думая, что это никому не нужно. Я был не таким. Я дарил свою радость просто так любому, кто согласится принять, и никогда не печалился, если не находил отклика. Эта светлая энергия уходила вглубь мироздания и растворялась в воздухе, одаривая частичкой каждого, кто его вдыхал. А на опустевшем месте тут же появлялась новая. Но вообразите себе - каково это - вдруг почувствовать ответ там, где его никогда не было. Возвращенное в руки тепло, ответное. Поцелуй принца не остался теплом на коже, он проник в самое сердце, согревая, и остался там навсегда. Тогда, в тот вечер не было человека на свете, счастливее меня. Я слушал сбивчивые признания и обещания, готовый в ответ отдать все, что угодно. У меня не было книг, которые я мог показать Вильхельму, кроме тех, старых. У меня не было ничего, кроме себя самого, и я решил, что отныне и это будет безраздельно принадлежать ему. Мои волосы, я бы отдал ему все, пожелай он только. Я стоял, боясь пошевелиться и вдохнуть, когда красивые ножницы в его руке срезали прядку. В сказках прекрасные короли всегда носили локоны возлюбленных в маленьких медальонах на груди, и я снова почувствовал себя принцессой. Когда мы лицом к лицу сидели на его кровати, взявшись за руки, я обещал ему все, все, что он просил. "Мне не нужно никого, потому что ты есть рядом", - я хотел это сказать, но не знал как, не мог говорить от сладкого волнения и разливающегося в животе тепла, а только кивал, улыбаясь, глядя в темные глаза. Господи, как я был счастлив! Я не мог отклеиться от него ни на минуту. Теперь, когда я мог почти постоянно быть рядом, улыбка не сходила с моего лица. Я хотел быть хорошим помощником своего молодого господина, вставать рано, чтобы разбудить его, заботиться о нем. Но все равно выходило наоборот, когда я просыпался от звона большого пузатого будильника, стоявшего на резной прикроватной тумбочке, Вильхельм уже не спал. Так было всегда. Тогда я спохватывался, сонно барахтаясь, чтобы вскочить и бежать на кухню за завтраком, но неизменно оказывался нежно прижат его рукой. Он не хотел, чтобы я уходил, а я не хотел уходить тоже. Поэтому утренний ритуал пробуждения у нас вошел в привычку. Еще около десяти минут мы лежали обнявшись, я тихонько гладил его прекрасные волосы, а он дышал мне в макушку. Мне хотелось прикасаться к нему, постоянно чувствовать, что он рядом, тепло кожи, дыхание, его запах. Очень быстро я настолько привык к этим прекрасным ощущениям, мне так было хорошо от этого, что я буквально прилипал к нему везде, где это было возможно. Держаться за руки во время прогулки, лежать головой на его коленях в саду, когда он читает, обнимать во сне, гладить по утрам. Эти тактильные ощущения делали меня еще счастливее и ближе к своему принцу. Он был моим, а я его. Совершенно искренне я называл его своим возлюбленным, не задумываясь ни о чем. Я просто говорил, что думал. Ему. Всегда. То утро ничем не отличалось от предыдущих. Пока мой возлюбленный был заперт в одном кабинете с учителем, я придумывал, как развлечь его после занятий. За окном шел снег, красиво падая пушистыми хлопьями. Вчера я видел кое-что там, на озере. Маленькая белая лисица, - она вмерзла в слой льда недалеко от берега, ее пушистая спинка оставалась на поверхности, но шерстка уже была поникшей и серой. Меня очень огорчило и взволновало это, и я тут же побежал рассказать про это Вильхельму, но когда я добежал до дома, то выяснилось, что он уехал куда-то с отцом. Я решил рассказать позже, а потом подумал, что будет лучше показать. Мой серьезный, мой любимый, он шел, держа меня за руку, а я приплясывал от нетерпения, отказываясь раскрыть секрет раньше. Мы отошли шагов на десять от берега по льду, дальше идти категорически запрещалось, но для того, чтобы увидеть лисичку, нужно было продвинуться еще на пятнадцать шагов и свернуть за густой кустарник, торчащий прямо из воды. На этом месте уже было достаточно глубоко, но сверху же был лед, поэтому я считал, что нам ничего не грозит. - Лео, не заходи дальше, это опасно. - Я был здесь вчера, по льду можно ходить, он толстый. Нередко Вильхельм объяснял мне, почему не стоит делать то или иное и я соглашался, во всем слушаясь его, но сейчас мне не терпелось удивить его, и я аккуратно вывернул свою руку из его ладони, зная, что он может удержать и не пустить. - Смотри! Легко пробежав по льду, я заскользил за кусты и замер в ужасе - лисички не было. На месте, где она примерзла, по льду была размазана кровь и изо льда торчали белые обглоданные кости. Кто-то съел ее ночью. Все, что смог достать. - Лео, вернись немедленно! Вильхельм не остался на берегу, он пошел за мной осторожными шагами, хмурясь и явно волнуясь. Я был расстроен настолько, что не сразу обратил внимание на звук. Он был похож на звук лопнувшего яйца, только более громкий. Когда он повторился, я посмотрел под ноги и увидел, как из-под них разбегаются темно-синие трещины. Все произошло в одну секунду: ноги потеряли опору и меня обожгло ледяной водой, всего целиком. Она хлынула в рот и заложила уши, нос, в глазах потемнело и тоненько зазвенело в голове. Вильхельм Мне было стыдно за мои мысли, за то, что я так легко возбуждаюсь. А Лео еще и льнул постоянно ко мне, как будто бы специально решил соблазнить меня. Юная, чистая душа... Могу ли я когда-нибудь рассчитывать на взаимность? Когда, как мне открыться ему? Как он отреагирует? А может... Он сам любит меня? И мне удастся завоевать его чувства? Я бы прожил с моей блондиночкой всю жизнь, вот только родные мне этого не дадут. А я хотел любить, очень хотел! Хотел быть любимым, завоевывать, ухаживать, заботиться, охранять хрупкое, ранимое существо. Хотел быть опорой. Разве не эти качества культивируются обществом в мужчине? Я считал себя больным человеком, извращенцем, а на самом деле был тогда всего лишь подростком-геем. Мне было грустно, оттого, что меня не могли понять. И брала злость иногда. Так было, пока Лео не ответил мне взаимностью. В моем мире я был королем, тогда как за его пределами - никем. У меня не было опыта общения с детьми, ориентировки в городе, так как я вырос не только в деревне, но за высоким кирпичным забором, по которому спускался плющ. Конечно, я убегал на речку, гулять, отдыхать, любил быть один, теперь - вместе с Лео. Это была своеобразная свобода, но... со временем мне было бы тесно и так. Я думал об этом, полулежа на заднем сиденье автомобиля, смотрел в окно на дорогу, отвернувшись от брата и его девушки, тихо разговаривающих о чем-то рядом. Я их не слушал. Я слушал свои мысли, может быть, завидуя этой паре. Они приехали сюда на каникулы. Одинаково богаты, учатся вместе на первом курсе. Не помню, на кого, что-то сложное, связанное с управлением и финансами... никаких препятствий для брака. Остается только пожелать им удачи. Глядя на его девушку, Амалию, я окончательно понял, что равнодушен к женскому полу. Нет, она была стройной и симпатичной, но дело не в этом... Какая-то типичность, обыкновенность, растиражированность. Некая предписанность, обязательность сквозила из ее образа вместе со светской скукой. Она была одета скромно, но не слишком строго, дорого и со вкусом, - такой я запомнил ее. А впрочем, вскоре забыл. Мне было скучно без Лео, надоели эти скучные приемы, потому я с радостью выбрался из салона, едва мы приехали, поправил на себе одежду и убежал искать моего маленького друга. Тот пообещал показать что-то интересное, и я с радостью пошел за ним. Но едва Лео потащил меня на лед, я заупрямился. Сказал ему, что это очень опасно, но этот маленький дурень, конечно, не послушался. Я осторожно ступил на холодный лед, замирая от ужаса. Крикнул ему, чтобы немедленно вернулся. Куууда там... И тут лед затрещал и провалился под мальчишкой. Я закричал и кинулся к проруби, с самого толстого края, протянул руку в эту ледяную воду и нащупал волосы Лео. Не замечая жуткого холода, я потянул за них изо всех сил, стараясь вытащить голову наружу. - Леоооо!!! Едва мне удалось поднять его наверх, я схватил мальчика под мышки, соскальзывая сам. Я неуклюж от этой зимы, от одежды, которая давит на меня, не давая выбраться, не дает быть таким же ловким, как летом. Я уперся сапогом в край проруби, чувствуя, будто бы меня разрывает напополам. Конечно, я мог поднять Лео, но его одежда намокла в холодной воде, утягивая вниз. Еще немного... еще... последнее усилие, и я вытянул мальчишку на поверхность, откидываясь назад. Только бы лед не продолжил трескаться... Моя последняя мысль, прежде чем я упал, служа подстилкой для моего малыша. Он весь мокрый, холодный... Я затряс Лео, поднимаясь на четвереньки. - Ты живой? Очнись!!! Я... люблю тебя! Слова слетели с моих губ, и я приник губами к ледяным губкам малыша, жадно впиваясь в эти лепестки... Почему я поцеловал его? Сам не знаю... Как будто бы я хотел подарить ему все тепло, что гуляло в моих жилах. Мир словно трещал и рушился вокруг меня, когда я проникал языком в этот ротик в первый раз, лаская "лепесточки", проходясь по ним. - Я люблю тебя... - На моих глазах выступили слезы. Мне показалось, что я слышу треск. Обезумев от ужаса, я схватил мокрую куртку Лео, таща его к берегу на четвереньках, как мог. Мои ноги скользили, и я боялся подняться. Лео Я был тогда готов умереть. Умереть от разочарования и стыда - как же так, я хотел поделиться, звал своего маленького короля, а вышло... Умирать не хотелось. Я барахтался, хватая, как мне казалось, воздух, а на самом деле воду. Я вдыхал воду. Умирать не страшно, правда. Вот так - нет. Спокойное умиротворение, ослабление рук и ног, но боль в макушке заставила очнуться. Всего на мгновение, чтобы я успел понять, что не могу дышать. И вода теперь в моем видение была не серо-зеленой, а аквамариновой, и я как будто засыпал, но жесткий воздух схватил горло и заклокотал в нем. Но я не успел. Последний выдох я сделал, когда мой Вильхельм обнял меня, дернув и уложив на себя. Пробуждение было не из приятных. Меня будто голого, без кожи, выдернули на холод, вывернув наизнанку. Я и выворачивался, кашляя, комкая снег. Но спиной я прижимался к моему возлюбленному и только поэтому чувствовал, что я не умер. Окончательно я очнулся лишь возле дома. Вильхельм тащил меня, задыхаясь, а я вис безвольной тряпкой на его руках. У моего принца были холодные руки и губы, и это была моя вина. Горло саднило, я безумно барахтался, но с главного входа открылись ворота, чтобы впустить машины хозяев, и я услышал голос мамы, призывающий явиться немедленно. - Лееееоооо!!!! Он звучал требовательно, и я соскользнул с рук моего спасителя. Я не знал, куда деть глаза от этого внимательного, темного взгляда, я готов был проклясть все, что мешает сейчас остаться с ним, но я всего лишь слуга, и я должен быть на месте. Чтобы не видеть его разочарованного взгляда, я зажмурился и тяжело побежал в намокшей форме. Не волнуйся, любовь моя, я совсем скоро буду с тобой. Особняк засыпает к полуночи. Ни шороха, ни звука - только затихающие перед сном шумы дома. Я, уже чисто умытый, крадусь по коридорному ковру к комнате господина. Ручка бесшумно подается и я уже утопаю босыми ступнями в пушистом ковре. Я вспомнил все. Я вспомнил, что ты говорил и я тоже хочу сказать тебе. Он спит. Дыхание мерное, тихое. Несколько шагов до кровати и, наконец, желанный запах и тепло. - Ты спишь? Вильхельм До этого я и не предполагал, что может быть настолько страшно. Я был рассудительным и спокойным, мое положение ограждало меня от всех трудностей. Я не боялся оказаться на улице, не боялся умереть, когда болел, так как знал, что лекарства помогут мне. Не боялся плохих оценок, так как их можно исправить и вообще, они ерунда. Не боялся себя, так как привык к себе. Своих наклонностей, так как знал, что им подвержены сильные мира сего. Знал, что ни один человек не безгрешен. Не боялся ни глупых снов, кои лишь синтез реальности и метафоры пороков, которые я видел по телевизору и в литературе. Может быть, я боялся насекомых? Я поливал их водой, когда мне было пять или шесть лет. Я ненавидел пауков, то, как они бесцеремонно влезают в мою комнату, оскверняют игрушки, и потому обожал смотреть, как они барахтаются и сморщиваются под ледяной струей, как ломаются их лапки и они превращаются в гадкие останки, засыхающие в пыльном углу. Убирать все равно не мне. Что скрывать, мне нравилось убивать, но грязная сторона смерти была мне все же противна. Я не мог ударить кошку, зато насекомых ненавидел... Помню, когда меня учили петь и я был совсем маленьким, я отказался петь песню о маленьком паучке, так как они противные. Няня сказала: "как это мило"... Мило. Черта с два. Не боялся я и отца, так как его можно обмануть или скрыть от него многое. Не боялся трупов и крови - мое детство прошло возле кухни, где разделывали животных. Наблюдая за котом, пожирающим заживо моих мышей, я разучился бояться смерти. Я боялся, по сути, только своей совести. С ней не договоришься, не подкупишь, от нее не скроешь. Но ее можно и не провоцировать... Бояться следует того, на что ты не можешь повлиять. Теперь же я впитал все оттенки страха, познал это разлагающее внутренности чувство, пронзающее и отдающееся в фалангах пальцев. Даже зная научное объяснение всему этому, я мучился, не мог найти покой. Лео вывел меня из обычного флегматично-отстраненного состояния, показав, как хрупко мое психическое состояние на самом деле. Я понял, что самое страшное на свете... Самое ужасное - это потерять любимого человека. Я уже и не помню, как я тащил Лео на себе назад, к черному ходу. Мне казалось, что я двигался очень медленно, а на самом деле я никогда не бежал так быстро. Я боялся, что он простудится, заболеет и умрет. Вот и дом. Я вбегаю, хочу уже тащить мальчика в свою комнату, чтобы там переодеть его, а лучше - в ванную, сразу под горячий душ. Я поставил его на ноги, начиная снимать оледеневшую куртку, но тут Лео куда-то позвали, я отпустил его. Что будет, когда узнают, увидят его в намокшей одежде? Вдруг обвинят меня и не дадут нам играть? Ему сейчас нужен уход, горячая ванна, сухая одежда, камин... Я волнуюсь, очень волнуюсь. Медленно раздеваюсь, руки как ватные. Затем иду на таких же не сгибающихся ногах в свою комнату, наверх. Так бывает, когда пережил что-то ужасное, стрессовое, и не можешь отойти от этого. Как первая минута после кошмарного сна. Я забываю об уроках и ложусь в постель, предаваясь размышлениям. Так незаметно наступает темнота. Теперь темнеет совсем рано. Я лежу в своей постели, освещаемый лишь звездами... Это подло, что я оставил Лео там, внизу? Смертельный ужас сковал мои ноги, так, что я не мог подняться. Все больше и больше я представлял себе, как мой бедный мальчик тонет в ледяной воде... Я слышу голос Лео. Поворачиваюсь к нему. Мои волосы растрепаны, глаза чуть влажные. Лицо мальчика вырвано светом взошедшего месяца из темноты. Мое, верно, так же выглядит. - Не сплю. Как ты? Не простудился? Я откинул одеяло, привстал на колени, так переместился к краю кровати и обнял Лео. Живой. Маленький, живой комочек. Живые глазки. Я ласкаю его волосы и целую в щечку. Словно камень скатился с моей души. Мой славный малыш со мной... - Я чуть не обосрался от страха, когда ты скрылся под водой! Лео Мама что-то кричала и трясла за плечи, пытаясь узнать что случилось, но я только повторял, что упал в озеро, даже не озаботясь подробными объяснениями. Мои мысли были там, наверху, с моим принцем, которого я заставил так переживать. Было очень плохо и я даже не пикнул, когда меня сунули в горячую воду, а потом растирали вонючей мазью. И без отговорок проглотил две ложки анисового настоя, от которого хотелось вывернуться наизнанку. Все это было неважно. Я должен был просить прощения за то, что случилось, чувство вины не давало даже вздохнуть как следует. Мучительнее всего было ожидание, оно вину увеличивало и утяжеляло, а когда я понял, что мой принц на меня не сердится, оно стало еще ужаснее. Так хотелось в ответ обнять, прижаться к любимому, но я должен был сказать ему, как я виноват. Его слова заставляют невольно засмеяться, прыснуть, тут же закрывая рот ладошкой - иногда Вильхельм совершенно не как принц говорит или делает разные вещи и тогда я смеюсь и смущаюсь одновременно. Но нет, нет, смеху здесь не место сейчас. Я сползаю на пол, становясь у кровати на колени, не отпуская узкие ладони из рук. - Прости меня. Я не послушался тебя и вот, что вышло. Ты должен знать, что я очень, очень сожалею и очень прошу тебя простить меня за то, что я заставил тебя переживать. Я буду всегда, всегда слушаться тебя теперь, каждое твое слово. Вильхельм, прости меня, ведь я тоже тебя люблю. Уже потом, сидя и дожидаясь, когда можно будет улизнуть, я вспомнил, как горячие губы прижимались к моим и как он будто сквозь вату кричал мне. Теперь, когда я отвечал ему, уверенность пропала. А вдруг мне это привиделось? Я сказал и сжался, в испуге глядя на своего господина, отчаянно стискивая его ладони. Вильхельм Что за чудеса? Беспокойство мое пропало и сменилось веселым, искрящимся счастьем. Оно заливает внутренности, как пенистый лимонад. А страх... теперь я знаю, что его лучше сравнить с выпитым растворителем. Я не пил растворителя, конечно, иначе не рассуждал бы здесь. Просто так сравниваю. О, если бы я вел хоть какой-нибудь дневник, я бы исписал много страниц размышлениями об этом происшествии. Но у меня был только скетчбук для рисунков и маленький планинг. Я хотел вести настоящий, большой, дорогой дневник, с состаренными страницами, но никак не решался попросить купить мне такой. Боялся, что начнут просматривать. Залезут ко мне в душу. Я оставлю это на потом, как и многие свои мечты. А пока я только храню в исписанных тетрадях те растения, что приносил мне Лео, когда было еще тепло. Хранил в нижнем ящике стола, вместе с его локоном в каком-то подарочном пакете, на самом дне. В память о том чудесном лете и о моем маленьком друге. Я сжал в своих тонких руках маленькие, детские ручки Лео. Интересно, сколько он весит? Он такой, как я в девять. - Никогда так больше не делай, слышишь? Ни-ког-да. Мне хотелось обругать его грубой матерной бранью, но теперь вся моя злость ушла. Лео сам все понял. Мы всегда понимали друг друга с полуслова. С самого начала. Я умею ругаться матом. Сидя за колоннами, тихий, темный, я никому на свете не был нужен. Только лишь сидел и слушал. Что происходит в мире. Смотрел телевизор, слушал ругань прислуги, когда мне надоело мое уединение в библиотеке, с которой позже я познакомил Лео. - Я очень боялся за тебя. Это самое страшное на свете - потерять дорогого человека. Я прилег, так, что мое лицо оказалось на одном уровне с личиком Лео. Приблизившись еще, я поцеловал его в губки снова, прикрывая глаза. - Ты помнишь, что я сказал, когда вытащил из воды? - Оторвавшись, я посмотрел в глаза Лео. Они прекраснее всего, что я видел на свете. Все-таки глупо сравнивать глаза и драгоценные камни. Ведь их так много на свете, а глазки у Лео одни на всю жизнь. Лео Все было напрасно. Все мои переживания были напрасными. Он понял меня сразу, понял и простил. Мое раскаяние было горячим, заливающим и я через объятия ладоней старался передать его, поделиться с самым дорогим на свете существом. И я обещал - никогда. Никогда. Я сказал ему, что отныне я буду делать только то, что говорит мне он. Потому, что это было самым правильным, что я мог себе представить. А когда его губы коснулись моих, так тепло и так нежно, я едва сдержался, чтобы не броситься и не прижаться к нему, но так не хотелось нарушать волшебный момент близости взглядов. - Да, - я ответил шепотом, щекоча лицо Вильхельма дыханием. - Я помню. Ты сделай так еще раз, я хочу запомнить все. Не сомневаясь в том, что мой принц мне не откажет, я потянулся к нему, прикрывая глаза, в ожидании возвращения того волшебного момента из сказок, когда после этих слов наступает мир, покой и счастье. Вильхельм - Я люблю тебя не как друга, а так, как папа любил маму, и как мой брат любит свою девушку... Я прижимаюсь к губам Лео снова, обнимая его за плечи. Покрываю нежными поцелуями кожу на его личике, такую теплую и приятно пахнущую. Говорю тихо, так, что если даже кто-то бы стоял за дверью, все равно бы не услышал нас. Хотя кому мы нужны... - Мы дети. Странно, что это произошло со мной. Это гормоны всего лишь. Но я без ума от тебя. Я бы женился на тебе, будь ты другого пола. Если бы ты любил меня... Хотя, я думаю, с течением времени такие предрассудки, как гомофобия, исчезнут. В некоторых странах уже разрешены браки между людьми одного пола. Я бы хотел прожить всю свою жизнь с тобой... Но если кто-то узнает, что я влюблен в тебя, то у нас будут огромные проблемы. Мой отец ничего не имеет против меньшинств, пока они не сидят с ним за одним столом. Скорее всего меня отправят на принудительное лечение в клинику, и там я покончу с собой. Поэтому, умоляю, сохрани мою тайну... Я говорю искренне. Так мне больно, но легко. Мои фразы отрывочны, я просто говорю то, что думаю. Просто признаюсь в любви моему маленькому принцу. Лео Я слушал своего принца едва ли понимая, о чем он говорит. Горячечный шепот только греет лицо, я, закрывая глаза, принимаю его ласки, привычные для меня, но никогда не перестающие волновать и заставлять плавиться, как кусочек сахара на огне, я подставляюсь, ответно целуя свое сокровище, свое невероятно дорогое сокровище, и я согласился бы с каждым его словом, если бы понимал его. Но самые страшные слова мне понятны, я сжимаю его в объятиях, крепко, горячо, целую его не переставая, чтобы он не говорил этих страшных вещей. В груди рос и надувался огромный шар, готовый лопнуть, но он не находил выхода, я попросту не умел сказать то, что чувствовал, я не знал таких слов, что могли выразить то, что творилось внутри, и я просто расплакался, спрятав на груди у Вильхельма лицо. Разрыдался, стискивая его руками и ногами, целуя, куда мог достать: плечо, сладко пахнущую моим принцем шею, волосы. - Я люблю тебя, люблю, ты мой принц, Вильхельм, и я никому не скажу, я вообще говорить не буду ни с кем, если ты захочешь, только ты меня тоже люби, слышишь? Вильхельм Я выпустил Лео, встал и закрыл дверь на ключ, чтобы нам не мешали говорить. Затем вернулся к Лео. Любит... он меня любит... очень любит... - Ложись... отдохни здесь. Я хочу тебя согреть. Очень хочу... Мне так приятно, когда ты целуешь меня... Я прижался к Лео и накрыл одеялом нас обоих, прижимаясь к нему и целуя в губы, в шейку, в носик, куда мог достать. Мои руки обнимали хрупкое тело мальчика, лаская его, поглаживая плечи, сосочки, животик ребенка. - Лео, я буду тебя любить... Поцелуи моего малыша - самое чистое и прекрасное - самая лучшая награда за все мои старания, переживания, муки. Лео В одно мгновение я испугался, что он уйдет, недовольный внезапным порывом, поэтому сжался на кровати, тревожно глядя вслед. Но когда Вильхельм повернулся ко мне, заперев дверь, я уже не отпускал его взгляда. Не отпускал и тогда, когда он снова обнимал меня, гладил и целовал, и под ласками его нежных ладоней я таял, как свечка, жался еще ближе. Хотелось раствориться в нем, навсегда остаться вот так, касаясь его. Он был теплый и пах так вкусно. Я мог целовать его не переставая, везде - волосы, шея, плечи, - я перехватывал его руки, целуя каждый тонкий пальчик, отдавая свою жадность до него, закрывал глаза, задыхаясь. Он безраздельно принадлежал мне и я ему тоже. Это не было похоже на то, как мы обнимались по утрам, это было совсем по-другому, Вильхельм гладил меня там, где раньше не трогал никто и это было так сладко, что я застонал тихонечко, зарываясь в его волосы. Внизу живота было горячо и я чувствовал там пульс, щеки и губы загорелись от поцелуев и незнакомого ощущения, и я совсем потерялся в этих чувствах, обнимая тяжело и часто дышащего Вильхельма. Он был горячий и такой вкусный, что его хотелось съесть, укусить, но я только бесконечно целовал его, едва дыша. - И я тебя, я тебя тоже буду любить, всегда, до самой смерти! Вильхельм Я усмехнулся на это неожиданное признание. - Мы всегда будем вместе... будешь моим маленьким принцем, мы от всех это скроем, милое мое сокровище... - я не скупился на теплые слова. Ни к одному живому существу я не чувствовал столько нежности. Мне хотелось гладить его, теплого, везде. Я просунул руки под рубашку малыша, залезая на него сверху, ложась на приятное стройное тело. У него совсем нежное, детское, ангельское лицо. Как не любить такого? Я навис над Лео, целуя его в губы, шейку, стащил с него рубашку и прошелся языком по сосочкам, стараясь сделать малышу приятно. Он меня уже возбудил своими поцелуйчиками, от них я совсем потерял голову. - Милый... - только и смог простонать я, лаская плечи блондина и целуя его пупок, проходясь языком, смеясь и щекоча его. - Я тебя хочу! - прохихикал я, совсем свихнувшись. Лео Я мог без страха и сомнений наслаждаться этим морем нежности, в котором купал меня мой Вильхельм. Если бы кто-то меня спросил, что я чувствовал в тот момент, когда он впервые раздел меня и стал ласкать уже не ладонями, а прикасаться влажным, мягким язычком, то я бы рассказал, что это сравнимо с большим, дрожащим, переливающимся пузырем, который готов взорваться при прикосновении. Вот так я тогда себя чувствовал. Под ласками по телу разливалась сладкая нега, на сгибах коленей щекотало и дыхания не хватало совсем. Чтобы моему принцу было удобнее, я развел коленки, впуская его между ног, и закопался пальцами в шелковистые, тяжелые волосы. Так хорошо мне еще не было никогда. - Я сделаю все, все, что ты захочешь, - говорить было трудно из-за сбившегося дыхания, и я шептал, повторяя слова. - Прям так и все? - рассмеялся Вильхельм, хватая меня за плечи и ложась на меня сверху. - А если я возьму тебя? Он приставил палец к моим губам, проводя им по ним, затем провел по подбородку, шее, груди, животу. Расстегнул штаны и снял их с меня, пока я нежился на мягком одеяле. Затем то же с трусиками. Он лег рядом со мной, продолжая гладить пальцами по животу, лобку, затем прикоснулся к члену, начиная водить по нему, лаская и возбуждая. - Моей маленькой блондиночке хорошо? "Интересно, знает ли он вообще, чего я хочу от него?" - пронеслась мысль в голове Вильхельма. - Так я и так твой, и ты меня берешь, вот же. Я засмеялся в ответ, обнимая Вильхельма руками и ногами, он немного давил сверху, но это была приятная тяжесть. То, что Вильхельм делал потом, было неожиданно. И немного стыдно. Нет, много. Я очень смутился, потому что мама говорила, что голым показываться неприлично и стыдно. Прикосновения нежной ладони были приятны, но щеки залило краской, когда невозмутимый принц прикоснулся там, где.. Где все стало тяжелым и горячим. Я вцепился в одеяло пальцами, выпрямив неестественно ноги. Хотелось толкнуться в ласкающую руку, попросить или просто сильно хотеть, чтобы Вильхельм гладил и дальше, но я не мог сам решить - хорошо это или все-таки плохо. Облизав пересохшие губы, я жалобно посмотрел на своего прекрасного господина, его глаза блестели и он улыбался, значит - все было хорошо? - Да.. Что ты делаешь? Так можно? Это можно делать, Вилли? Вильхельм Вопрос Лео отрезвил меня. Я не знал, что ему ответить. Только продолжил гладить, улыбаясь. - Я хочу тебя. Хочу... - прошептал я на ушко малышу, наклоняясь над ним. Милый мой Лео... - Ты меня любишь? Что ты чувствуешь? - Я замираю. Весь волнуюсь. Что он скажет? - Любишь? - Я поцеловал Лео в место, где у него выступал позвонок. Что я делаю? Это грешно... хотя я всю жизнь презирал религии... но есть же иной закон, закон морали. Я могу сломать Лео жизнь. Я знаю, что меня не посадят, но все же... это подло. С ребенком. С другой стороны, он согласен... все так сложно... - Если любишь, то можно... - Если ты не хочешь меня, то скажи, пока я тебя не взял. - Я провожу пальцами по его теплой спине. Прекрасен... - Я не применю насилия никогда... я буду изводиться, ласкать себя сам, если не выдержу... Конечно же я люблю тебя. Я же сказал. Я же говорил тебе, мой принц, но если нужно, я буду говорить тебе это каждую минуту. Если ты только захочешь. Лео От ласк и близости Вильхельма у меня закружилась голова, я видел, что он мечется внутри, что его что-то беспокоит. Из его мягкого шепота я понял только одно - что он хочет быть со мной и брать меня. И еще, что я могу не хотеть. Иногда он удивлял меня - как же я могу не хотеть? Он почти напугал меня, я судорожно стиснул его руку, а другой обнял за спину. - Ты... Я люблю тебя больше всего на свете. И ты можешь взять меня, - я повторил то, что говорил Вильхельм, что бы это ни значило. - Ты можешь брать меня всегда, когда тебе только захочется. Я чувствую.. что хочу, чтобы ты никогда не переставал меня гладить. Вильхельм - Ну ты сам попросил. Потом не вини меня, ладно? - Я облизнул палец, просовывая в узкое кольцо мышц, и растягивая его. Затем второй. Тело возбужденное и податливое. Я спустил штаны, проводя пальцами по своему члену и приставил его к дырочке мальчика, прижимаясь к ней головкой. Мне страшно входить в него, и я еще не умел как следует растягивать мышцы Лео. Я схватил его за бедра, стискивая пальцы на выступающих косточках, и вошел в упругое тельце, пока только головкой. У меня бьется сердце, очень сильно, угрожая вырваться. Я заткнул рот Лео своей рукой, другой вновь проводя по его члену. Я остановился, не входя больше, зная, что в первый раз всегда очень больно. - Расслабься. Закрой глаза. Сосредоточься на ощущениях. Я наклонился, целуя один сосок Лео, затем другой, провел языком по его груди и шее. - Милый... Почему я решился на это, сам не знаю. То ли меня одолела похоть, то ли совсем сорвало крышу от сегодняшних событий. Четыре месяца моей вполне чистой дружбы с Лео показали, что я способен на платонические отношения с объектом моей страсти. Когда я лишь увидел Лео, то была симпатия к нему, влечение к ангельскому образу. Когда заговорил с ним - влюбленность. Когда он начал трепать мне нервы своими выходками, а я не остыл к нему, как боялся за него, то понял, как сильно люблю его. Верно говорят, что противоположности притягиваются. Мы с Лео были такими разными... Я любил подвалы и сумрак, он - природу. У меня были темные глаза, волосы и смуглая кожа, он же был бледен, светловолос, голубоглаз. Я был хитер, он - наивен. Я - образован и любопытен, Беккеру же было решительно безразлично, вертится ли Земля вокруг Солнца, или наоборот, лишь бы оно грело его тощий зад. Человеку всегда любопытно то, что на него не похоже, хотя многие наши качества совпадали, иначе мы не были бы вместе. Мы любили прекрасное, любили друг друга. Мне пришлось полюбить свет, ему - соприкоснуться с тьмой, окружающей меня. Любили читать, валяться в постели, тепло, кошек, много чего. Чего скрывать - мы оба были глупы. Мы были стройными и красивыми, отличными от прочих. Мы были другими. И не позволил бы Лео того, что я сделал с ним, если бы это было ему противно. Не позволил, если бы не был таким же "ненормальным", как и я. Вы скажете, что я утешаю свою совесть, и Лео попросту не догадывался, на что он идет. Так вот, я сделал ему предложение той осенью, и он стал моей маленькой блондиночкой совершенно добровольно. Он жаждал любви - я дал ему эту любовь. Жаждал защиты от этого мира, и получил ее, насколько я мог служить ему протеже. Не верен ли распространенный стереотип, что красивые юноши часто склонны к мужеловству? Я вошел в узкое тело мальчика, практически на ощупь. Было очень темно, я ничего не видел, кроме очертаний тела, вырванного из темноты. Мне было весело, я плохо соображал. По стонам и напрягшимся мышцам Лео я понял, что ему больно, но твердо решил довести начатое до конца. - Сначала больно, потерпи. Потом тебе будет приятно. Нда, а вдруг не будет? Тогда я рискую потерять Лео снова. Он явно будет на меня в обиде, еще какой. Может не захотеть со мной общаться. Начинаю двигаться в теле ребенка, боясь за него. Так туго, что мне кажется, будто я разорвал его или же вот-вот разорву. Я уперся в его простату. Совсем маленький комочек нервов. Прижавшись к Лео животом, я подарил мальчику нежный поцелуй, склоняясь над распятым моими руками телом блондина и имея его ротик своим языком. Затем снова прошелся по тому же маршруту, облизывая нежные сосочки малыша, целую в шейку. Не могу сдержаться и ускоряю темп, протискиваясь в узком проходе мальчика. Меня захлестывают волны приятных ощущений, таких невиданных ранее, и о которых я мог только читать, да и то, представлять в силу моего воображения. К месту ли, ни к месту, но начинал я свой путь не с гомоэротического чтива и не с истории сатрапий. Начинал я его с красивых сцен жестокостей. Уже в восемь и девять лет, когда еще ничего не знал о половых отношениях, я с удовольствием отыгрывал казни на бедных игрушках, перечитывая по нескольку раз места из романов, с казнями молодых и красивых парней, выделяя их собственноручно нарезанными закладками. Как сейчас помню, ничего не могло возбудить во мне такой интерес, чем развевающиеся на ветру светлые волосы предателя, рыдающего и умоляющего пощадить его... И не в текстах дело - попадись те же книги в руки другого человека, тот не найдет в них ничего интересного и занимательного, а если и найдет, если и будет сопереживать героям, то совершенно не с той стороны, не таким взглядам, как я. Уже и не помню ни сюжетов, ни названий тех книг. Помню только свое настроение, эмоции. Как я хихикал в библиотеке на сценах избиений, постепенно узнавая свои фетиши. Я всегда ассоциировал себя со злодеями, правителями, убийцами, маньяками, и это естественно. Все мы хотим быть сильными, все хотим быть господами, а не жертвами. Эта идея фикс пройдет со мной всю мою жизнь, от начала до конца: казнить предателя, казнить блондина. И чем более изощренно, тем лучше. Жаль, что у меня никогда не было кукол Барби. Я начал с живой игрушки. - Тебе не больно, Лео? - Продолжаю ласкать маленький член этого ангела, просовывая руку вниз. Мне нравится размер, аккуратность. Конечно, это не самая эстетичная часть человеческого тела, я всегда стеснялся ее. Но ласкать Лео мне нравится. Он весь такая куколка, одно удовольствие ласкать. Своими действиями я стараюсь отвлечь мальчишку от боли, стремясь подарить ему всю свою любовь и доставить настоящее удовольствие. Но что я могу сделать в свои тринадцать, даже со знаниями анатомии? Жизнь-то происходит не по книге. И мало кто из этих ебанутых греков додумался бы до того, чтобы чпокнуть одиннадцатилетнего, еще не созревшего мальчугана. Там вроде как хотя бы с тринадцати начинали. Хрупкий организм моего маленького Лео был явно не готов к вторжению такого плана, но душа его жаждала любви. Мальчик получил ее сполна. Постанывая и немного меняя позицию, я обхватил выступающие тазовые кости и начал двигаться под другим углом, задевая чувствительные точки тела. Я шептал ему признания в любви, такие глупые и такие наивные, как кажется теперь, но такие честные и актуальные тогда, лаская язычком нежную мочку уха. Волосы мешают мне, я весь вспотел, устал, растворяясь в удовольствии, что подобно наркотику затуманило мой мозг. Наконец, потоки семени прорвались сквозь мое тело и наполнили тело моего любовника, так что я упал на него, не в силах продолжать более. Лео Если бы кто-то спросил меня, я мог бы рассказать, как это бывает - когда ты определяешь причины своего желания. Глупо звучит, не так ли? Но иначе я объяснить не могу. Как сначала твое желание объясняется одним, таким естественным и светлым, а потом иным. Грязным, стыдным по общепринятым моральным меркам. Второе я понял позже, сжился с этим, даже полюбил. Когда рассеялся сладкий дым первого. Если бы кто-то меня спросил. Той ночью... Я мог бы рассказать, что той ночью мне было страшно. Ведь мы всегда боимся всего неизвестного. Рядом был неизвестный мне Вильхельм, он был мой, да - его родные, любимые черты, он же был моим богом. Но он изменился. Стал совсем горячим, как по утрам, когда я еще дремал, а он прижимался сзади ко мне. Стал темным. Он тяжело дышал и я мог чувствовать, как тяжело, толчками бьется его пульс. Он показал мне то, что имел ввиду, показал, что значит "брать меня". Мне было страшно. Недолго, в какой-то момент, когда я был совсем близко от него, незнакомого. Но он целовал меня так же нежно, как и всегда, поэтому я перестал бояться. Мне было больно. И чем дальше он заходил, чем сильнее давил, тем больнее было. Но он сказал, что сначала так, а потом будет приятно, что нужно потерпеть. И я подчинился беспрекословно. Ту боль я быстро забыл, как быстро все забывают дети, а вот иные ощущения запомнил. Стискивая зубы, чувствуя, как слезы бегут щекочущими дорожками по вискам, я пытался отвлечься на поцелуй, совсем другой, влажный и душный, на касания языка, от которых могло бы приятно щекотать, но не выходило. Я был весь поглощен созерцанием и впитыванием ЕГО наслаждения. Ему нравилось то, что он со мной делал, нравилось "брать меня". Настолько, что он был не в силах остановиться. И я был счастлив. Счастлив от того, что я могу приносить любимому принцу столько приятного, пусть и через почти нестерпимую боль. Он ласкал меня, но я не чувствовал ничего, кроме боли и... Это страшное чувство, но тогда оно не напугало меня, оно казалось естественным. Я наслаждался им, оно возвело меня на пик восторга - это чувство принадлежности. Каждым своим движением Вильхельм давал мне понять, что я безраздельно принадлежу ему, он внутри меня и снаружи, во рту, в теле, прижимает сверху, мокрый, тяжело дышащий, стонущий от удовольствия. Я жадно пил это чувство, возбужденно чувствуя каждый глоток, и растворялся в нем без остатка. Это было настолько прекрасно, что я подумал - буду умолять его делать так еще, только бы снова почувствовать это. Только спустя несколько лет я понял, насколько оно сломало меня. Я чувствовал все, что происходило с любимым, как он становился все горячее, как двигался чаще, как все тело напряглось, как он дышал вместе с шепотом мне на ушко. Как стиснул плечи и словно увеличился в размерах и как дрожь пронизывала все его тело, когда он наполнял меня изнутри - я чувствовал это. И огромное чувство нежности и благодарности за любовь надулось во мне, как огромный шар. Надулось и лопнуло чем-то мокрым и горячим внутри. Я обнял Вилли обессиленными руками и расплакался, пряча лицо у него на плече. Это были не слезы горести, а слезы облегчения и счастья, и он это понял, сцеловывая их с моих щек. Утром я, как обычно, проснулся от его поцелуя в затылок. Улыбнулся сонно, накрывая его руки, скрещенные на моем животе, своими ладонями. Я лежал на боку, а мой Вилли прижимался ко мне сзади и я чувствовал, что он снова горячий. Там сзади, между ног немного саднило, но ничего более. - Вилли, - спросил я шепотом, еще не открывая глаз. Он очень умный и знает все на свете, почти, наверняка знает и это. - А мне может быть так же, как тебе вчера? Вильхельм Быть может, вам будет интересно, что могло мне присниться в ту ночь? На первый взгляд, ничего такого особенного. Будто бы по моему полу ползала черная противная крыса. Наконец, она нашла чистый листок бумаги, красивый, плотный, из моего скетчбука, верно. Разорвала его и сожрала. Вот и все. Ни выдавленных глаз, ни отрубленных голов, ни порванных целок. Лишь через шесть лет я понял, что на самом деле означал этот странный сон, его истинное значение. В книгах, что я читал, было много мыслей. Злых и добрых, умных и кажущихся мне ужасными. Мне нравился совет Оскара Уайльда о том, как проще преодолеть искушение. Самый простой способ избавиться от него - это поддаться. С этим я полностью был согласен. Об этом я думал, съедая лишний кусок пирога. А теперь, проснувшись подле обесчещенного мною Леонарда субботним утром в ноябре девяносто девятого, меня словно бы обвивала за талию змея раскаяния за мой грех. Я атеист, но для меня существует понятие греха, пусть не в традиционном, религиозном смысле, но в моральном. Для меня грех - это поступок, выходящий за грани допустимого мною самим. Да, мне было весело смеяться над страданиями каких-то красавчиков, которых я в глаза не видел и не знал, для меня они были так же оторваны от жизни и условны, как Христос и апостолы. Это вовсе не значит, что я оправдывал убийства и педофилию. Я был против, очень даже против, считал это низким и гадким, подлым... но неужели ни один из вас не желал хоть на минуту прикоснуться ко тьме, стать ее частичкой? Бывали в моей жизни такие моменты, когда хотелось совершить что-то заведомо подлое, гадкое и мерзкое. Даже незначительное. Я научился подавлять это в себе. Я мог нарисовать на тетрадном листе человека, затем истыкать ручкой и смять, разорвать. Мог избить подушку. И мыши. Я их просто ненавидел, как и крыс. В средние века они разносили чуму, в годы Второй Мировой войны выжрали столько зерна, что могло бы наполнить сотни тысяч товарных фургонов. Я вспомню еще этот бумажный листок и эту крысу, вспомню не раз. Вспомню, как впервые начал сублимировать убийство. Я просто смял листок бумаги. Красивый и ровный, ради которого погибло прекрасное дерево. Листок, который мог бы послужить для создания прекрасного рисунка, будь я в ином расположении духа. Но этого не случилось. Я просто "убил" его. Цинично и безразлично, на первый взгляд. Но на самом деле, чтобы не стать еще хуже, накормить чудовище внутри себя. Я принес его в жертву своему пороку. Мне было девять. У каждого свои фетиши, которые идут родом из детства. Кто-то наносит себе порезы. Кто-то дрочит, пока руки не отвалятся, у кого-то начинается анорексия, алкоголизм, курение, наркомания. Что угодно. Нормальных людей нет. И быть не может. Природа - не идеально отлаженная машина, а мы не бездушные винтики. Мы можем чувствовать, а значит - грешим. Мы любим, равно и ненавидим. Механизм этот дает сбои, и тогда появляются такие, как я. Палачи поколения. Если бы я родился в другой стране, в семье террористов, если бы меня не остановили, а усугубляли, из меня вышел бы один из талантливейших убийц в истории. Крысой был я. Бумагой - Лео. Моя ненависть к мышам была проекцией ненависти к самому себе. Вот и все. Я ненормален... Я боюсь совсем сойти с ума, боюсь смирительной рубашки, уколов, выжигающей глаза белизны... Вот мой второй страх после страза лишиться Лео... Но что есть норма? Семья, брак, эта скука, при мысли о которой меня начинало тошнить? Эти ненужные дети, такие же, как и я? Эта обязаловка без любви ужаснее всех моих извращений вместе взятых! Едва я немного перевел дух после первого в моей жизни полового акта, то накрылся одеялом, обнимая Лео. Наша одежда в беспорядке была разбросана по кровати, а может, уже и по полу. Мне под ногу подвернулись штаны, и я машинально отпихнул их подальше от себя. Меня занимали тогда только лишь мысли и переживания Лео. Как он, бедный мой, что вытерпел ради меня! Я, тяжело дыша, откидываю мокрые пряди волос со своей головы, прижимаюсь к Лео, вытирая слезинки с его щечек, сначала губами, затем ладонью и пальцами, улыбаюсь, потираюсь своим носом о носик ребенка. Снова целую в губы, долго, протяжно. - Как ты? Живой? - прошептал я в самые губки, такие детские и сладкие, чуть оторвавшись от них, и перекатил Лео на бок, укрывая нас обоих по шею. - Очень больно было? Я обнял малыша и закрыл глаза, вдыхая тепло его тела. Светлые завиточки щекотали мне шею. О, как это было приятно! Я почувствовал долгожданное удовлетворение и расслабление. - Мой маленький принц, моя верная и любимая жена... Поклянись быть со мной вечно, пока смерть не разлучит нас... Поклянись молчать, молчать о том, что было сейчас, молчать каждой живой душе, пока я сам не сниму с твоих губ обет молчания... Все. Тронул - женись. И женюсь! На Лео можно, ведь я его люблю... Я закрыл глаза, успокаиваясь и погружаясь из объятий Лео в объятия Морфея. Зимний, снежный воздух... В гостиной проветривают... Забытье, сон, субботнее утро. Я проснулся, когда Лео еще спал. Встал, поцеловав его в макушку, заботливо накрыл одеялом. Медленно одевшись, я отправился в ванную. Поначалу в моей голове не было мыслей совсем, затем они начали появляться, как черти из ларца. Я нахмурился, отгоняя их, и они ушли. Все было не так уж и серьезно? Как я теперь называюсь? Педофил? Совратитель? Тогда я не подумал о том, что Лео жить с этим всю жизнь. А что, если лет через десять я ему надоем, он уедет, будет стараться забыть меня, как свою слабость, скрывать, как досадную ошибку... ведь мое лицо всегда будет у него перед глазами, когда он будет ложиться со своей женщиной, как я когда-то ложился с ним. Он будет чувствовать себя униженным, жертвой чужого порока. Как он сможет жить в обществе? Я... сломал его? Вытеревшись, я оделся в чистое, затем пошел в сад. Я знал каждый его уголок, знал, откуда можно брать цветы. Я вынул складной ножик из кармана брюк, присел на колени возле белых, юных, едва распустившихся роз, вдыхая их аромат. Затем срезал одну, укалываясь о шип. Другую, третью, четвертую... сколько лучше? Одиннадцать? Много. Пять? Мало, они маленькие. Семь в самый раз. Вернувшись в свою комнату, уже такую уютную и залитую светом, я перевязываю букет своей лентой для волос и кладу его на кровать, рядом с Лео. Сам же сажусь за стол и пытаюсь сделать приличный эскиз собора, но тут сон снова морит меня, и я ложусь прямо на одеяло, сзади от Лео. Вскоре и он просыпается. - С добрым утром, любимый... - соскальзывают с моих губ искренние слова нежности, точно солнечные лучи. Меня удивляет его неожиданный вопрос. Что он имеет в виду? - Полагаю, да. Я могу попробовать, с твоего позволения... Откидываю одеяло, лицезрея во всей красе обнаженное тело Беккера, глажу по животу, садясь поудобнее. Наклоняюсь и целую в лоб. Касаюсь обнаженного члена блондина, провожу по нему пальцами. Я хочу заставить его словить кайф без проникновения. Просто улыбаюсь и глажу, зная, что сегодня никто и не подумает меня беспокоить. Просто лежи и расслабляйся, моя маленькая блондинка. Я изучал его тело, как живое пособие по анатомии. Гладил везде по-разному, особенно большим пальцем по головке, наблюдая, как плоть дитя твердеет в моих руках. - Вот так нормально? - Как же это заводило. Я сижу, умытый, причесанный, аккуратно одетый и глажу мою блондинку, распростертую на помятых простынях. Некое чувство собственного превосходства. Это плохо, верно? Лео Сколько раз я размышлял о том, как могло бы быть, если бы все это случилось позже. На пять лет, десять. Не знаю. Тогда, когда я смог бы понять, разобрать, объяснить себе, что происходит у меня внутри. Принять это или не принять. Тогда, той зимой у меня не было выбора. То, что я сам просил его об этом, что ластился и смотрел в глаза, видя только его - не считается за выбор. Мне было одиннадцать и я любил его. Так, как могут любить только дети. Беззаветно, искренне, снедаемые целиком одним лишь этим чувством. Я желал его себе, всего, и мог забывать о чувстве голода и тоске, о том, что есть и другие люди. Нет, мое чувство к Вильхельму заполняло меня без остатка для чего-либо другого. Вы знаете какой он был? Сомневаюсь, что могу описать. Я просто чувствовал его как зверек, почти на уровне инстинктов. Он был очень, очень красивый. Иногда задумчивый, а иногда веселый. Когда он улыбался или смеялся, у меня в груди толпились маленькие пушистые комочки - настолько меня радовали его ощущения, которые я чувствовал всем собой. Он был теплый. Теплый и близкий, когда мы обнимались, я задыхался от счастья и его тепла рядом, мне хотелось вечно прижиматься к его губам и дышать его дыханием. У него тонкие руки с длинными пальцами, очень изящные и ласковые, сколько раз я засыпал под ласками его рук. Он потрясающе рисовал. Я часами мог наблюдать, как он водит карандашом по бумаге, лицо его становилось умиротворенным и спокойным, таким, что мне хотелось его растормошить. Еще он совершенно невероятно совмещал в себе аристократическую утонченность и совершенно плебейскую грубость. Конечно, это просто дань мальчишеству, но меня всякий раз восхищало, когда он, аккуратно поправляя волосы и хмуря брови говорил что-то вроде "О, это было поистине незабываемо. Я чуть не обосрался". Поймете ли вы меня? Тогда, после той ночи, я не чувствовал никаких изменений. Ни в себе, ни в своих чувствах к Вильхельму. Много позже я ясно увидел всю ситуацию. Вилли обошелся со мной как с вещью, игрушкой. Горячо любимой, только его любимой, но игрушкой. Винить его? Да, я делаю это. Каждую секунду своей жизни теперь. Но он сам был ребенком, ребенком со своим внутренним миром и слишком умным для того, чтобы принимать навязанные обществом правила морали. У него они были свои собственные. Все те слова, что он мне шептал после, они значили для меня не больше, чем договоренность о правилах игры: я не умел и не мог еще понять, что это значит на самом деле. Я просто обещал ему все, все. И был твердо уверен, что смогу все это отдать. Но то чувство, что он впустил в мою кровь, когда пользовал меня как любимую вещь, причиняя боль и сладкую муку беспомощного, желанного подчинения, оно отравило меня дочерна на всю оставшуюся недолгую жизнь. В то утро я почувствовал его снова, точно такое же, как и ночью в болезненных объятиях. Сейчас я могу сравнить это с дозой наркотика, который вводят в вену маленькими порциями. Как всегда с иголочки одетый, безупречный Вильхельм, он возвышался надо мной, разметанным по смятым простыням, обнаженным и уязвимым, полностью владея. Мой король, мой повелитель. Он снова говорит так, как будто сидит за длинным столом в обеденном зале с отцом - правильно, как полагается юным принцам. Но вместо стола - кровать, а вместо блюда - я. Почему-то теперь его прикосновения вызывают совсем иные ощущения, но ведь раньше он и не трогал меня, когда я был без одежды. Может быть, дело в этом? Свое тело я воспринимал как нечто совершенно не стоящее внимания, как само собой разумеющееся. Но прикосновения Вильхельма порождали такие чувства, что у меня даже изменилось сердцебиение, как от быстрого бега. Тонкие пальцы нежно гладили, ласкали, не мимолетными касаниями, а настойчивыми, повторяющимися ласками, от которых щеки залились краской - не от стыда, нет, - и участилось дыхание. Я узнал, что от поглаживаний двух выпуклых кружочков на груди, у меня внизу живота все сладко сжимается, так, что хочется поджать пальцы. Что от его ладони по животу встают дыбом все волоски на теле. И что от внимательного ощупывания между ног там становится горячо и твердо. Постепенные ласки, аккуратные, медленные, но настойчивые, довели меня до того, что я совершенно потерялся в нетерпеливом томлении, раскинулся, сорвано дыша открытыми губами, ежесекундно облизывая их. Но не это было главным. Вернулось ночное чувство полной его власти надо мной, впрыснулось снова в кровь, помутило рассудок. От этого я делался сладко-несчастным настолько, что хотелось скулить и плакать, ползать в ногах и целовать безжалостно ласкающие тонкие руки моего хозяина.