Вильхельмиада. Часть первая. Иллюзия счастья.

Лео Тогда я кончил в первый раз в жизни, снова со слезами от огромного чувства внутри. Я не знал куда его деть, и оно лилось из глаз, обжигая щеки соленым, горячим. Обессиленный и обмякший, я дышал, не сводя отчаянного взгляда со своего любимого, а он улыбался и скользил пальцами по моему вязкому, впервые пролившемуся семени. Впоследствии я несколько раз пытался сделать такое с собой сам, но ничего не выходило. Это мог со мной делать только он. С того дня Вильхельм "брал меня" каждую ночь. Это всегда было больно, всегда. Но я наслаждался каждый раз от того самого ядовитого чувства. Потом он ласкал меня, заставляя снова и снова содрогаться в сладостных муках под его внимательными руками. Он объяснил, что это называется "возбуждение". И я определил, что сильнее все же меня возбуждают не его ласки, а вот этот момент его превосходства и моей покорности. Я хорошо помню, как кончил под ним впервые. Он не мог не заметить, что со мной происходит, когда он обращается ко мне строго. Или того, как я моментально становлюсь твердым, стоит ему только развести привычным уже движением мои ноги, нависнув сверху. Однажды, когда Вильхельм отсутствовал, я копался в библиотеке в поисках подходящей книжки. Внимание мое привлекла закрытая полка на самом верху стеллажа. Стоит ли сомневаться, что именно туда я и полез. Спустя полчаса, встрепанный и взволнованный от созерцания картинок с распятыми юношами, полувозбужденный от откровенных сцен, я совершенно оторванный от реальности, вздрогнул и обернулся на щелчок двери. Мой любимый стоял на пороге и спокойно взирал на открывшуюся взгляду картину раскрасневшегося меня с непристойной книгой. - Нашел что-то интересное? Его голос звучал вкрадчиво и как-то непривычно тяжело. Почему-то я почувствовал себя виноватым, смутившись, и тут же выронив книгу из рук. Она стукнулась мягко о пол и раскрылась на одной из картинок, где высокий господин заставлял облизывать унизанную перстнями руку поставленного на четвереньки юношу. С нашей первой ночи прошло полтора года. Вильхельм Часто ли вы замечали, что вас манит нечто недостижимое, к чему вы так упорно стараетесь прикоснуться, а сделав это, хотите подержать в руках полностью. Затем - заполучить на неделю. Проходит неделя, и вы не можете расстаться с желаемым, хотите пользоваться вечно... Но то, что казалось ярким и блестящим, постепенно становится обыденным и простым, хочется большего. Насколько я был порочен? Этого не измерить в процентах. Я понимаю, что никогда не смог бы полюбить равного. Что тому причиной? Во мне не было брезгливости к Лео, как у большинства людей моего класса, потому что я был благороден и лишен чванства? Любил ли я душу Лео самозабвенно и чисто? Или же мне настолько нравилось превосходство, я был настолько жалок, что желал возвыситься над созданием простодушным и скромным? Я чувствовал с какой охотою Лео подчиняется мне, какое удовольствие получает от этого. И продолжал экспериментировать над его душою. Я изучал постепенно струнки души этого маленького, забавного существа, стремясь сделать его своим без остатка. И мне хотелось постепенно все большего. Мне нравилось изучать тело моей живой игрушки и наслаждаться им. Спрятавшись под одеялом с головой, я рассказывал Лео всякие истории. Рассказывал сказки, придумывал всякую ерунду, чтобы его развлечь. И обязательно признавался в любви. Целовал в губы и гладил по телу, перебирая мои любимые ребрышки под тонкой натянувшейся кожей. Я любил гладить Лео бутонами роз: по лицу, всему телу и половым органам, потом отрывать лепестки и кидать на юношу, наблюдать, как они кружатся на лету и опускаются на его животик, щекоча его. И то, как отзывается его тело на мои прикосновения, подобно послушному инструменту. Я чувствовал себя крысоловом играющим на дудке и уводящим детей вдаль. Я пробовал разное на Беккере: ставил на четвереньки, сажал на крышку пианино, завязывал глаза, и имел его так. Последнее мне особенно нравилось. Наивность, доверчивость малыша. Лео не знал, что с ним будут делать на этот раз, как глубоко я загоню в него пальцы. Долгое время он все не мог кончить, и я помогал ему руками. Затем вытирал от грязи влажными салфетками. Лео занял очень много моей жизни, наверное, половину, но я старался не спускаться в учебе и часто просил блондина помочь мне успеть с домашним заданием. Помощь его заключалась в диктовке, ничего сложнее. Мне хотелось, чтобы он учился вместе со мной, но это было невозможно. Чересчур разный возраст и еще более разный уровень подготовки. - Начинай учиться, а то будешь слугой всю жизнь. Я боялся, что мне придется провести всю жизнь вместе с людьми, которых я не любил и от которых вынужден буду скрываться. Я хотел вырваться в город, как мой брат, взять с собой Лео в качестве слуги и помочь ему получить образование. Я уже не боялся, что меня запалят. Достаточно закрывать дверь, задергивать шторы и вести себя тихо. Внешне Лео ничем не отличался от того, каким он был до того, как стал моим любовником. Он занимался стиркой моих простыней, так что за следы спермы тоже беспокоиться не приходилось. Лео минуло двенадцать. Я решил нарисовать ему его же портрет в качестве подарка. И конечно подарил цветы. Я не знал, что еще ему нужно, но если бы мой маленький принц попросил, то я одарил бы его желаемым. Малыш позировал мне, и я увековечил мое любимое миловидное личико, чудные блестящие глазки, нежные губы... Следующий раз я сделал это через год, затем снова. Рисунок стал традицией. Я запечатлевал с каждым годом, как мой мальчик превращается в прекрасного юношу. Всего было шесть таких портретов. Последний изображал уже агонизирующее тело. Мне захотелось изменить Лео. Мне не очень нравилось, как он одевался. Я часто причесывал его сам и подарил всю свою одежду, из которой вырос. В моих джинсах и кофте он выглядел постарше и почище. Но мне хотелось увидеть моего малыша в платье. Как-то мы залезли в комнату моей матери, через окно, так как она все время была заперта. Там, в шкафу я нашел мамины платья и заставил Лео примерить одно из них. Вышло очень интересно и... возбуждающе. Когда мне было пятнадцать, а Лео - тринадцать с половиной, я застал его в библиотеке со старой книженцией, которую я давным-давно забросил. Перешел от теории к практике, так сказать. Усмехнувшись и подойдя к Лео, я заметил его возбуждение и перевел взгляд на картинку. - Тебе это нравится, маленький извращенец? Я поднял книгу и шлепнул ею мальчишку по голове, правда, совсем легонько, и протянул ее Лео. - Хочешь так в реальности? Лео Наверное именно тогда это и произошло в первый раз. Впервые я почувствовал что-то кроме смущения, теплых мурашек и желания покориться, подчиниться легкому, нежному нажатию внимательной и осторожной руки. Это было... странно, и я тут же испугался этого чувства. Это был протест. Теперь я мог бы понять, что это совершенно обыкновенная защитная реакция, но!.. Зачем бы мне защищаться от того, кого я любил больше жизни и кому доверял безгранично? Может, потому, что он отнесся с насмешкой к тому, что поразило и взволновало меня, явившись откровением? А может, потому, что вслед за рано разбуженной сексуальностью проснулось сознание? Желание чувствовать больше. Чувствовать то, что чувствует он. Да, я хотел этого. Я научился наслаждаться всем, что делал со мной мой изобретательный и жадный до меня Вильхельм. Буквально всем, даже крутиться перед ним в туго затянутых корсетах и кружевных юбках. Я нравился сам себе, перебирая вьющиеся локоны, глядя на себя в зеркало. Вилли усеял меня семенами тщеславия, и я любовно взращивал их, а он щедро поливал. Они разбухали во мне, чтобы однажды расцвести пышными, тяжело и сладко пахнущими цветами. О, цветы. Те маленькие засушенные васильки и кашки, что я подсовывал ему под дверь отличались от тех цветов, что он дарил мне. Тот первый букет - он принес мне его в то самое утро. С тех пор дарил постоянно, и тяжелые, нежные розы стали для меня неотъемлемым образом того, что цвело между нами. Последние нежные и невинные чувства ознаменовывались маленькими сухими соцветиями, они так и остались в том лете навсегда. Их сменили букеты роз - чувственные и слишком взрослые для меня. Но его чувства ко мне были такими же - слишком тяжелыми и ранними. Я нес их, не чувствуя тяжести, ведь я тоже любил его. Без памяти любил. До этого мне ни разу не приходилось решать. Нет никакого конкретного примера - просто я никогда ничего не решал. И сделать это оказалось для меня сложным. Я ощутил потребность скрыть от Вильхельма свои настоящие впечатления и, как уже говорил, был уязвлен. Поэтому я нахмурился, закусил губу и отнял книгу из рук Вилли. - Ничего я не хочу. Это я-то извращенец? Внутри как-то тоненько, звеняще натянулось, и вдруг меня заволокло странным незнакомым чувством. Оно было приятное. Оно заставляло улыбаться и я чувствовал себя как кот, который ходит вокруг хозяина, дразнит и не дает гладить, хотя сам и ластится. Я спрятал книгу за спину, улыбнулся, медленно растягивая губы, и склонил голову на бок. - А ты? Хочешь? Так. Ужасное извращение, на мой взгляд. Как ты думаешь, он будут гореть в аду за это? Я говорил и не узнавал сам себя. Голос стал чуть жеманным, слова растягивались и я как будто, говоря, вытягивал из Вильхельма золотистые нити, внимательно глядя на его реакцию. Вильхельм На словах все мы господа, а на деле - закомплексованные неврастеники. Все прекрасное и недостижимое столь эфемерно, столь высоко, что его толком-то и не разглядеть. Снизу все кажется прекрасным и волшебным, как когда я лежу на коленях у Лео, тот гладит меня, а я смотрю на него сквозь полуприкрытые веки. Так уютно, хорошо - именно то, к чему я стремился... только вот время прошло, и мне хочется большего. Лео ничего мне не сделал, все наши ссоры и споры - такая ерунда... Но я хочу подчинить его всего без остатка. Быть и оставаться центром его жизни. Его сказкой. И кошмаром, который придет вослед ее, ибо за все в этой жизни нужно платить. Хочешь родиться в богатой семье - получай наследственные болезни. Эх, на слабую фантазию никогда не жаловался, а тут как заклинило. Смотрю на Лео, самодовольно скрестив руки на груди. - В аду? Глупости. Ада нет - все это выдумки попов, чтобы стричь деньги с таких вот наивных ребят, как ты. Заплатил денежку - получил индульгенцию, иди греши дальше на горе всем вокруг. Ад и Рай - в твоей голове. Совесть, нереализованные желания - Ад. Любовь, ласка, успехи - рай. Я обошел вокруг Лео, глядя ему в глаза пристально. - Где извращение? Вылизывание ног? Ну, поверь мне, это не извращение. Так, небольшая девиация. Когда я целую тебе руки, это не извращение же. Так чем ноги так сильно отличаются? Если ты о чистоте, то я моюсь как бы. Знаешь, лично я всегда считал, что то, что нравится обоим, не может быть извращением, если касается только их, конечно. Присаживаюсь на подоконник, задергивая занавески. Скидываю сандалии, закидываю ногу на ногу, вызывающе и сексуально, насколько могу, копируя киношных шлюх. - Если ты не извращенец, то тебе не понравится прислуживать мне. Давай так, с одного раза ничего не будет. Полижи мне ножки, будь паинькой. А я в долгу не останусь. Давай, а то я разозлюсь! Улыбаюсь так, чтобы он понимал, что все это не всерьез. Вот сейчас и узнаем, насколько он послушен. А как красив мой маленький ангел, это что-то... из разряда недостижимого... которое я хочу постигать и побеждать каждый день все дальше и дальше, все глубже и глубже... Где черта, где граница? Нет ее... не определить... Лео Я всегда любил слушать Вильхельма. Впитывал, как губка все, что он говорил. А говорил он очень красиво, я потом долго анализировал, он заставлял меня думать. Вот и сейчас я подумал, что нужно бы порасспросить его подробнее о том, что он сказал про Ад и Рай. Но мысль ускользнула теплой змейкой, когда он начал обходить меня, как подкрадывающийся хищник. Золотистые радужки глаз потемнели, голос стал вкрадчивый и глубокий, от этого сзади по шее поползли мурашки, и я невольно прикоснулся пальцами к коже под волосами. То, что он сказал дальше, было первым уроком - меня могут поймать на неосторожном слове. "Если ты не извращенец, то тебе не понравится". Разумеется, мысль о том, что ноги могут быть не чистыми, пришла бы мне в голову в последнюю очередь. Она вообще мне не пришла - я думал только о том, что само действо, оно.. унизительно. Во все глаза я смотрел, приоткрыв рот, как Вильхельм грациозно-развязно откинулся, сидя на подоконнике и обнажив изящную узкую ступню с аккуратными пальцами. Меня бросило в жар. Его слова заставили меня залиться краской от макушки, казалось, до самых плеч. Я непроизвольно опустил взгляд, потому что жаром обожгло почти до слез. Я не мог тогда объяснить себе, почему мне так стыдно слышать его... предложение? Нет, это был приказ, что усугубляло всю ситуацию. И протест, который впервые зародился во мне несколько минут назад, стал еще больше, в меня будто вставили прямую несгибаемую палку. И совсем не исключено, что попроси он об этом в иной обстановке, в другой ситуации, я бы рассмотрел это как часть наших игр, в которые мы играли, задергивая шторы, сплетаясь в теплых объятиях друг друга, касаясь губами, перемешиваясь дыханием. И сделал бы это. Но только не теперь, не так. Он приказывал мне и приправил всю остроту предупреждением. Разозлишься? И что будет тогда? Я вдруг понял, что никогда не видел, как Вилли злится, и почему-то испугался такой перспективы. Но упрямство и горячее возмущение, залившее меня с ног до головы, толкало меня на сопротивление. Отказать оказалось очень трудно. Губы задрожали и сорвался голос. Я не собака, чтобы вот так мне приказывать, вот так безапелляционно, предупреждая о невозможности ослушаться! Не оставляя снова выбора. Сейчас я был приперт в угол вместе со своим желанием защититься. - Нет. Я сказал ему "Нет". Возмущенно, не в силах сдержать эмоции, но вместе с тем я выглядел весьма жалко, глядя на выжидающего Вильхельма отчаянными огромными глазами. Тогда я не был умным и не был хитрым, я не знал, как уговорить его и просто реагировал инстинктивно. Следуя ощущениям. - Я не хочу этого делать. Ты не можешь меня заставить! Дальше все звучало еще жалобнее, почти шепотом. Кусая губы, я смотрел на то, как миллион раз целованное мной милое лицо становится жестким, и с каждой секундой мне становилось все страшнее. Вильхельм Блеф. Блеф. На блефе только и можно получить какой-то авторитет. На лжи и позерстве. Ибо благородные поступки совершают только люди благородные. И я не о крови. Да, я спас Лео - это благородно. А потом совратил его. Совсем нехорошо. Гореть бы мне в Аду вечность, кабы он был. Но что мне до еврейских сказок, когда я могу здесь, в родной дойчлянд загреметь в психушку? И сейчас я рискую. Заметьте, очень рискую! Я смотрю на Лео и внезапно развожу руками в стороны. - Я понимаю, тебе этого делать не хочется. У тебя есть право выбора, как у любого человека. А значит - у меня оно тоже есть. Логично? Спрыгиваю с подоконника, быстро вскальзываю в свои сандалии, затем подхожу к двери. - Если ты не хочешь идти мне на уступки, то и мне оно тоже ни к чему. Я с тобой общаться больше не хочу. Надоело. Ты заносчивый и противный дурень. Жить оставайся, а разговаривать с тобой не буду. Не смотрю на его лицо. Захлопываю дверь и ухожу в свою комнату. Больно надо на этого гаденыша нервы тратить. У меня алгебра не сделана. ...Надо же, я сам себе внушил, что ненавижу Беккера. За что его ненавидеть? За то, что сделал из меня грешника? Ну, он этого совсем не хотел. Уж наоборот. Переворачиваю страницу своего белого, нелинованного блокнота. Беру линер и начинаю выводить корявоватые буквы. Да уж, специалист по почерку многое бы сказал обо мне. А где там блондинка? Ревет в библиотеке? Ах, какой же я подлец! Какая же мразь! Нервно хихикаю, прикрываю губы рукой, затем продолжаю свое дело. Нет, мне не страшно совсем Умирать. Это избавиться, Лечь, засыпать. Самое страшное - Не пауки. Ведь убегают От взмаха руки. Ужас вселяет В меня темнота. Невыносимо Идти в никуда. Самое страшное Вовсе не это, Я плачу страхам Той же монетой. Самого страшного Не избежать. Страшнее всего Тебя потерять. Лео Этот хлопок двери, наверное, был самым страшным звуком в моей жизни, после тех слов, что бросил мне Вильхельм. Таким страшным, что я вздрогнул, выронив злополучную книгу. Чего я ожидал? Того, что он "разозлится", как и обещал? Что, как всегда бывало, убедит меня в том, что я не прав, а нужно вот так? Что рассердившись, прикрикнет? Чего угодно, но только не того, что произошло. С минуту я еще молча стоял посреди опустевшей библиотеки, осознавая услышанное. Мой волшебный принц сказал мне, что я больше не нужен ему. Более того - что я противен ему. И что он даже говорить со мной не хочет. Отчаяние внутри вспыхнуло ослепительно-белым, и по щекам сами собой побежали быстрые дорожки слез. Мой мир рухнул в одну секунду, сузился до одной пульсирующей болевой точки, и более ничего не имело значения. Я медленно, там же где и стоял, опустился на пол, сжался в комок и зарыдал горько, отчаянно, закрыв лицо ладошками. Сейчас я не думал и не чувствовал ничего, кроме жгучей обиды, боли и ужаса от того, что мой Вилли больше меня не любит. Мне было всего тринадцать. И с некоторых пор в моей жизни не было ничего, кроме него, кроме того, чем я наслаждался каждый день, от чего просыпался с улыбкой, прикасаясь к нему, теплому, любимому больше жизни чуду. И в один миг, в одну секунду мне как будто оторвали руки и ноги, лишив возможности жить. Тогда я искренне верил в то, что его слова - правда. Более ничего не имело смысла. Скорчившись на полу, я рыдал, и готов был бежать за ним, умолять простить меня, обещать все, что он пожелает, но я не мог, мне было страшно. Я не мог пошевелиться, снова и снова повторяя про себя эти страшные слова, которые легко и быстро произнес Вильхельм, уходя, оставляя меня одного. Когда слез уже не осталось, я лежал, вздрагивая от уже беззвучных рыданий и отчаянно желая умереть. Глаза, припухшие от слез даже видели плохо. Я медленно поднялся и покинул библиотеку, оставив книгу валяться на полу. Все время до девяти часов, когда требуется расстелить постель для хозяина, я сидел, забившись в бельевую каморку для прислуги и беспрестанно повторял про себя и шепотом: "надоел", "противный дурень", "больше не желаю". Откуда-то вновь взялись слезы и я без сожаления мочил стопку наволочек, снова задыхаясь от рыданий. Я не смел просить прощения за свое поведение и не представлял, как мне выйти отсюда. И зачем теперь выходить. Огромные напольные часы пробили девять, и мое сердце забилось как умирающий кролик, от промелькнувшей мысли. Мне нужно приготовить спальню ко сну, а значит, мне можно войти в комнату. Еще не закончилось мерное "Бомм-бом", а я уже несся со всех ног к двери на втором этаже. Перед ней я замер, заходясь дыханием от нерешительности и страха. Если Вильхельм прогонит меня еще раз, я просто умру, у меня разорвется сердце. В спальне царил полумрак, рассеиваемый только ночником, за дверью ванной комнаты шелестела вода, а постель, увы, была уже расстелена. Я действительно был ему не нужен больше. Я так и остался стоять, приросши к полу, заломив руки в новой волне своего маленького, а мне казавшегося огромным, горя. Вильхельм вышел из ванной комнаты, не глядя на меня. Лицо его было спокойно и бесстрастно. Поправив волосы, он подошел к кровати, и тут я не выдержал. Я просто не мог больше с собой справиться, и даже страх быть снова отвергнутым не остановил меня. Бросившись к нему, я упал рядом на колени и обнял его ноги. Рыдания снова стали душить меня и я, задыхаясь, уткнувшись лбом в колени Вильхельма, старался выговорить. - Прости меня... прости.. Вилли.. Я сделаю все, что ты скажешь, всегда буду делать, только не оставляй меня, умоляю, простиии.. я ведь так люблю тебя. Я больше никогда не ослушаюсь, только прости, не прогоняй... Вильхельм Сказать, что я поступил с Лео жестоко, означает не сказать ничего. Разумеется, каким хорошим и добрым не был бы мой маленький Лео, садизм, с которым я шел под руку с детства, прорвался бы наружу рано или поздно. Я хочу видеть его слезы, его боль. Эмоции. Ах, что это я замечтался, в самом деле. Все дорисовано, дописано, а завтра вставать в половину девятого на учебу. Разбираю кровать (отвратительное занятие) и ложусь спать, выключив свет. Где носится этот чудик Беккер? Мне без него неуютно и одиноко, между прочим. С каждой секундой, проведенной без Лео, я чувствую себя все более одиноким и покинутым. Вернувшись из ванной в свою комнату, где горел оставленный мною свет, я увидел в ней Лео. Ну правильно, я же его из комнаты не прогонял. С трудом я натянул маску безразличия и прошел мимо него к своей постели, поправляя выбившуюся прядь. Но как только я присел, Лео кинулся ко мне, так, что я вздрогнул от неожиданности. - Что ты делаешь? - Протягиваю руку к его волосам и ласково глажу. Тщеславие переполняет меня. Хорошо, что он не видит, как я улыбаюсь. Я удивлен его поступком. Мальчик буквально спрятал лицо, утыкаясь в мои колени, на которых свободно лежит ткань пижамных штанов. Но вместе с тем я испытываю раскаяние, теперь, когда вижу, как он страдает. А может, я не такой уж и дурной, и все это лишь самовнушение? - Встань, милый... Я не хочу тебя неволить, понимаешь? Если тебе неприятно то, что нравится мне, то не лучше ли нам расстаться, чтобы не мучить друг друга? Может, мы несовместимы попросту, как думаешь, Лео? Глажу Леонарда по волосам, нежно смотрю ему в глаза, затем обнимаю и прижимаю к себе. Пусть проревется, ему полезно. - Извини, я тебя оскорбил. Я не должен был так импульсивно выражать свое недовольство. Ты вовсе не противный... Ты добрый, красивый и хороший мальчик. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Тут я уже не кривлю душой. Лео по-прежнему мне дорог. Я встал, подходя к столу и присаживаясь на него, раскрыл свою тетрадь для личных записей и начал медленно читать стихи, стараясь произносить каждое слово отчетливо, мелодично, но не слишком пафосно. Лео не такой уж дурачок, чтобы не заместить откровенную фальшь во мне. Это далеко не первые мои стихи. Есть и другие, которые я спрятал на дно ящика, чтобы никто никогда их не увидел. Первые из них откровенно бездарны. Вторые глупы. Третьи проникнуты пороком. Этого не стоит видеть даже моей игрушке. До поры до времени, конечно. Закончив, я отложил тетрадь в сторону и притушил свет двумя пальцами, возвращаясь обратно к Лео на кровать. - Нормально же получилось? Могу подарить на память... Повалил блондина на кровать и зарылся носом в складках его одежды. - Муррр- Мур- Мур р-р-р... Погладь меня... Ты и вправду готов на все, солнышко мое? На чем мы там с тобой остановились? Приподнимаюсь на локтях и смотрю на Лео. Протягиваю руку и вытираю слезки, ободряюще улыбаясь. - Я тебя не оставлю, даже и не думай... Лео Каждое слово прочитанного мне Вильхельмом стихотворения я запомнил наизусть. Запомнил, а потом записал в свою тайную тетрадку. О да, у меня были тайны от Вилли, я берег эту тетрадь как зеницу ока, прятал, но лишь для того, чтобы потом, когда придет время, подарить ее ему. Там были описаны все мои чувства к нему, все события, которые наполняли мою жизнь теплым солнечным светом. Странички перемежались сухими полевыми цветами и колосками, травинками. Там не было ни одного слова про обиды и ссоры - только тепло моего сердца. Я слушал его, затаив дыхание, едва сдерживая судорожные после рыданий вздохи. Нужно ли говорить, что когда ласковая ладонь коснулась моих волос и зазвучал мягкий голос, утешая, - все мое горе растаяло вмиг, рассеялось, как утренний туман под лучами горячего, июльского солнца. Нет-нет, мне все будет нравиться - все, что нравится тебе! Очень будет нравиться! Я обещаю, я клянусь... В один миг окутавший меня теплый запах его кожи, с нотками цитрусового мыла закружил голову, и я обнял его так крепко, что заболели руки. Ладошки заскользили вверх по бархатистой спине, пальцы зарылись в шелковые, тяжелые волосы моего принца, но я все еще с отчаянием заглядывал ему в глаза, постепенно успокаиваясь под лаской темно-карих глаз. Вся боль, которая выворачивала меня наизнанку, теперь собралась в груди тяжелым горячим комком и превращалась в то самое чувство, которое заполняло меня, когда Вильхельм гладил и целовал меня, накрыв нас обоих с головой одеялом. Я так хочу ответить ему, что да, да, я готов на все, только бы он был рядом, вот так, как сейчас, но дыхание заходится и только губы дрожат, я не могу вымолвить ни слова. Все, что захочешь. Осторожно выскользнув из объятий, с кровати на пол, я не смотрел, как Вилли переворачивается, чтобы сесть, свесив ноги; взгляд я поднял только раз, когда уже снова стоял на коленях. Всего на секунду, чтобы в груди трепыхнулось, тяжело перевернулось и стукнуло пульсом сердце. Очень осторожно и медленно я обнял пальцами изящные щиколотки и склонился до пола. Кожа на узких ступнях пахла так же: едва уловимо мылом и им, моим Вильхельмом. Моим. Губы вздрогнули, и горячие, чуть влажные, прижались к выступающим косточкам длинных аккуратных пальцев. Затем еще и еще. Я целовал его ступни почти исступленно, придерживая руками, как самое свое дорогое сокровище, боясь лишний раз вздохнуть. Думаете, я сейчас помнил о том, что это унизительно? Нет. Напротив, с каждым поцелуем я заливался горячей благодарностью за то, что мне позволено это делать. За то, что мне позволено доказать, что мы совместимы, что мне нравится, нравится, мой милый. Язычок пробежал между губ, облизнув их, прикоснулся к гладкой коже и пополз вверх от кончиков пальцев. Сначала едва касаясь, а потом уже смелее, старательнее, шире. Я вылизывал его ступни, послушно, с нежностью, а плечи чуть дрожали и внутри как будто лопнул шар облегчения, снова открыв поток слез. Только одно слово крутилось в голове - "спасибо". Спасибо, любовь моя. Вильхельм Бедный, милый маленький Лео! Мне хотелось обнять его, прижать к себе и больше не выпускать. Я любил своего малыша всею душой в тот момент. Тогда я понял, что мне досталось настоящее сокровище. Маленькое, ласковое совершенство, понимающее меня, как никто другой. Я смотрел снизу вверх на его ангельское личико, такое заплаканное, но вместе с тем счастливое. Это я сделал его счастливым? - Прости, Лео... Я не понимаю, как мог в тебе усомниться, не понимаю... - Я привстал, целуя мальчика в губки. Восхитительный вкус. - Мы созданы друг для друга, и проживем вместе всю жизнь. Обещаю. Я говорю совершенно искренне, глядя в глаза мальчишки и лаская его руку. Тут Лео спустился, садясь на ковре и обнял меня за ноги. Я замер, потому что понял, что добился своей цели. Мальчишка поддается, как пластилин, разогретый на батарее через ненужный обрывок бумаги. По моему телу прошла легкая дрожь от волнения, не каждый день же передо мной на коленки бухаются. Я чувствовал дыхание паренька, кайфовал от этого безумно. Я понял, что это именно то, именно мое. Та сфера, в которой мне хорошо. Я посмотрел вниз и увидел только блондинистые волосы Лео. Чуть вьющиеся кудри. Потом он начнет их выпрямлять. Мои волосы нельзя было назвать совершенно прямыми, но и особо заметно они не завивались. Потом... Потом будет еще много всего. Я пытался понять, почему он так бережно и нежно обнимает меня, точно преданная собака. Да, пожалуй, он похож на щенка. А я - на кота. Странно, правда? Моих ног коснулось что-то теплое и влажное. Это был язык Лео... Моя сучка. Одеть бы на него поводок и бегать по коридорам. Мои губы растягиваются в широкой улыбке. - Умница. Мне нравится, очень. Продолжай... еще. Я прикрываю губы рукой, беззвучно нервно смеясь. Язычок Лео скользит все выше, смачивая мою кожу, только высохшую после душа. - Великолепно... как ты это делаешь? Ты идеальный! - шепчу я, прикрывая глаза и подставляя свое тело ласкам. - Открой ротик и посмотри на меня! Едва мальчик раскрывает свои губки, я всовываю большой палец ноги в его рот, задевая зубы, и просовываю дальше. Как тебе такое, моя радость? Все еще хочешь быть с дрянью, с ничтожеством, пустым местом, возомнившим себя богом, губящим и щадящим по своей прихоти? Ты еще можешь спастись, только вот я не дам тебе этого... умру, но не дам! - Я хочу тебя! - стон соскальзывает с моих губ и я освобождаю мальчика из плена, глядя ему в глаза. Лео - Спасибо, красавчик. Сверкнув улыбкой, я закрыл дверь черного автомобиля и зашагал по дорожке, ведущей к воротам большого особняка. Номер телефона, который попросил любезный, ухоженный мужчина в костюме, который согласился подвезти, я, естественно, продиктовал выдуманный. Ноги сами несли вперед, не терпелось рассказать радостную новость. Я ездил в город, сдавать базу для курсов французского языка, и сдал удачно. Накопленных в процессе наблюдения за занятиями Вильхельма знаний оказалось достаточно даже для второй ступени, и теперь передо мной маячили перспективы обучения. Во мне было нелегко узнать того наивного мальчика, которым я был еще два года назад, - лишь худоба, нежные черты лица и огромные голубые глаза остались неизменными. Теперь я приобрел повадку, из движений и взгляда исчезла робость и наивность, каждый жест и взгляд были полны уверенности, отточены, я красовался, прекрасно зная, как выгляжу. Белокурые, тогда еще с легкой волной волосы были тщательно выпрямлены и ухожены, теперь они спадали ниже лопаток, совсем делая меня похожим на девушку. Даже не со спины, незнакомые с со мной люди никогда не узнавали в мне мальчика, окликая не иначе как "девушка". Прошедшие два года были богатыми на события, а события были далеко не радостными. Когда маму увезли в больницу, я чувствовал только легкое беспокойство - ведь в больницах лечат людей, значит вылечат и маму. Но когда спустя три дня, управляющий Эдельштайнов скорбно сообщил мне, что мама скончалась в больнице, я понял, что в жизни не все так логично и просто. Горе? Нет, я не чувствовал горя. Скорее острую жалость, которую испытывают люди, которые воспринимают смерть, как нечто относящееся к самому умершему. Я жалел мать, хотя ей было уже все равно, но больше никаких чувств не было. Она давно перестала иметь для меня какое-то значение, я любил ее, как привычку, оставшуюся с детства, нежно любил, но пустоты после ее смерти не ощутил. Может быть, дело было в гибкости характера, может, в отсутствии глубины восприятия. У меня теперь был один единственно важный в жизни человек, и он был рядом. Он был рядом всегда - ночью, так близко, что мешалось дыхание и пот, когда задыхаясь от страсти, мы целовали друг друга как сумасшедшие. Теперь не нужно было долго уговаривать и ласкать меня - я сам обнимал своего принца, сам хотел его. Обнажаясь под пристальным взглядом Вильхельма, я бесстыдно раздвигал свои ножки, приглашая, просил, без стеснения лаская уже себя сам, не сдерживал стонов, содрогаясь в объятиях. Моя жажда удовольствий росла с каждым днем и скоро стало мало того, что мы делали под одеялом, запершись в спальне Вильхельма. Появилась необходимость в адреналине. Я прекрасно помнил, какое количество адреналина вырабатывалось, когда Вилли был жестоким. И я пошел этим путем, чтобы добывать его, вытягивать. Нет, я не принимал его как должный результат, как расчетливая шлюха - я точно так же обижался и плакал, получив по щекам за дерзость, точно так же страдал, когда Вильхельм изводил меня безразличием, но без этого жилось уже скучно. Возвращаясь из больницы, я смотрел в окно автобуса, но перед глазами плыл не спокойный пейзаж из деревьев и домиков, а металлическая каталка, накрытая голубой простыней. В груди противно тянуло и хотелось немедленно избавиться от этого чувства. Вилли ничего не сказал мне, просто обнял и прижал к себе, стоя посреди своей спальни. По сути, я остался круглым сиротой, но мне даже не хотелось плакать. Хотя, это чувство внутри, оно требовало выхода, а я не знал как заставить его выплеснуться. Я положил ладони на плечи любимого и долго смотрел ему в глаза. - Вилли. Я люблю тебя. Он смотрел на меня так, как будто ждал чего-то, после моих слов его взгляд смягчился, в нем плескалось сочувствие, он гладил меня по щекам и говорил, что тоже любит, тоже. - Я не могу заплакать, Вилли. Вильхельм За два года я изменился до неузнаваемости. Теперь я слушаю рок, ношу рваные джинсы и отращиваю длинные, немного кучерявые чернявые патлы, которые то и дело забываю мыть. Это даже и не бесит никого: ни слуг, ни учителей, ни отца. Всем безразлично. Да и все пережили это в молодости. Мой брат женился на своей Аманде или Каролине, - как ее звали уже не вспомню. Я видел их фотки, все у них хорошо. Да и у меня. Было. - Поплачь, так будет легче. Бедный мой мальчик. Он остался круглым сиротою. Ему куда тяжелее, нежели как мне. Да, моим родным всегда было на меня без разницы, но... если бы у меня что-то случилось, что-то ужасное и неотложное: смертельная болезнь, травма, попытка суицида, - ведь мой отец пришел бы мне на помощь? Если бы меня похитили конкуренты по бизнесу, или обманутые вкладчики? Он бы заплатил за меня? Или отбил? Или ему совсем на меня похрен? Я обнял Лео, прижал к себе, погладил по волосам, по личику. Бедное, покинутое мое дитя. Дитя, которое я сделал своей игрушкой. Мой хрупкий, воздушный ангел, откуда ты взялся? Жив ли его отец, возможно ли разыскать его? Я знал, что за Лео скоро придут сотрудники социальных служб, он же еще несовершеннолетний. Да и нанят у нас незаконно. Неужели мы увидимся теперь только через три года? Если его там в клочья не растерзают. Я рад, что живу в европейской стране с узаконенными однополыми браками, но меня пугает, что на свете есть столько желающих отнять у меня Лео. Это не я, такой особенный, полюбил Лео, а лишь часть многих. Свои плюсы, такие как защита прав; свои минусы - посягательства, конкуренция. У меня были две идеи, как спасти Лео от насилия. Первая - сбежать из дома вместе с ним. В этом случае я не доучился бы до конца и долго бы работал и жил впроголодь. Да и пришлось бы скрываться от отца, хотя, в конечном итоге, нас бы все равно нашли. Вторая заключалась в том, чтобы уговорить отца взять опекунство над Лео - чисто формально. Он так и остался бы слугой. - Постой за дверью, послушай. Я попытаюсь, - рассказал я о своих планах Лео. - Но не вмешивайся, что бы не произошло, обещаешь? Я пытался уговорить отца, убеждая в том, что Лео мой единственный друг. Но тот был непреклонен, говоря, что об этом может узнать весь свет, и это плохо повлияет на его репутацию. Мальчик незаконнорожденный, неизвестного происхождения. Он говорил, что я найду других друзей, лучше, интереснее, а я сдерживал горькие слезы. Ветер ворвался в комнату, отворив окно. Секунда - и я уже стою на подоконнике, глядя вниз. Третий этаж. Если головой вниз, то умру, скорее всего. Что там внизу? Камни из японского сада? Тротуар? Какая прелесть. А самое интересное в том, что я умру не сразу, а через несколько минут, ощущая каждую переломанную косточку и кровь, хлещущую из горла. Мою жизнь никто не запомнил, так пускай же запомнят погибель... - У него никого нет, кроме нашей семьи! Спаси его, иначе его заберут в детский дом! А меня ты больше не увидишь! Я никогда ничего у тебя не просил! - Я кричу, забывая о том, что просил перевести ко мне Лео... Шаг вперед - и моя нога оказывается в воздухе. Мое сердце бешено колотится, я едва не упал. О, черт. Пишу "черт", а с губ слетают совсем другие слова. Пальцы судорожно сжали оконную раму, мне чертовски страшно. Сука, ну выкинь меня уже! Мой отец ничего мне не ответил. Только стоял и смотрел на то, как я собирался покончить с собой! Это была ужасная минута! Припоминаю, сперва он рванулся вперед, чтобы стащить меня вниз. Но поняв, что только погубит меня, остановился. Верно, ему вспомнилось, как много лет назад, там, в Берлине, давно уже не нацистском, ради забавы он подал руку цыганской гадалке. Ей было восемнадцать. Не знаю, что она увидела в его линиях на руке, но она стала моей матерью. Она так и не сказала, - я только слышал, что мама так испугалась, что лишилась чувств. Отец позвал на помощь, и так они познакомились. Что она увидела?.. Да она и не могла этого сказать. Я понял это потом... Они поженились вопреки воле деда, жили на съемных квартирах. Но отец был единственным наследником. Я же не нужен... - Хорошо, я стану опекуном твоего друга, если тебе так плохо без него. Но это останется семейной тайной, - наконец сказал он. - Только слезай быстрее, пока тебя не увидел садовник. Мои ноги были как ватные, когда я спускался. Этого дня мне не забыть. - Спасибо. Ты правда это сделаешь? Лео не заберут? Он кивнул лишь, медленно закрывая окно. Пока я выходил из комнаты, я словно бы пережил еще один день. Я впал в забытье, ступор, из которого меня не вытащил даже Лео, пристально наблюдающий в замочную скважину. Мне приснился странный сон. Мой отец, совсем молодой, в рваных джинсах, обвешанный пацифистскими значками, с цыганкой в ярком платье под руку. Он стоит там, где сегодня стоял я, у окна. Напротив - мой дед, высокий светловолосый мужчина с проседью. Он одет в нацистскую форму, на груди кресты. Орлы, черепа, погоны и сложенная вдвое плеть в руке. - Мало того, что ты увлекся современными бредовыми идеями, так еще и притащил в наш уважаемый дом эту обезьяну! Будь ты проклят! Ты и твои дети! - гремит голос деда. - Не смей так называть мою жену! Ты фашист! - накидывается на него отец. - Ни один народ не лучше других! - Какая чушь... Убирайся, я лишаю тебя наследства! После моей смерти все владения Эдельштайнов перейдут в государственную казну! - Мне не нужно от тебя ни гроша! Я начну свой бизнес и всего добьюсь сам! Мама взяла его за руку, провела пальцем по линиям и произнесла, глядя в глаза: - Твой отец был палачом в концентрационном лагере. За это на него наложено ужасное проклятие. Сколько он убил цыган и евреев, столько же его потомство уничтожит немцев. Я не в силах снять это заклятье. Я могу лишь сделать так, чтобы тебя и твоего старшего сына оно миновало. Вы будете счастливы, но твой младший сын станет самым ужасным убийцей после падения Третьего Рейха. Все люди, которых он убьет, будут светловолосыми и голубоглазыми. Но... меня он тоже убьет. - Я люблю тебя... беги! Я сын фашиста, отец маньяка! - Нет... - мать моя прижалась к отцу и посмотрела ему в глаза. - Я не уйду... Ты самый лучший человек, которого я встречала. Ты отказался от титула, богатства, отца - все ради меня. За это жизнь тебя наградит. И я... У каждого поколения свои идеи. Дед разбил сердце прадеду, вступив в нацистскую партию, отец - деду, - став хиппи и женившись на цыганке. Ну а я кто? Правильно. Пи-до-рас. А ведь все так и вышло, как она и сказала. Только вот неужели я и правда кого-то убью? Ох, ну какая же чушь. Цыганское проклятье, убийца... Это все мой воспаленный мозг. Я боялся потерять Лео, вот и навыдумывал всех этих глупостей. Я не мог так жить. Я хотел знать правду. Утром следующего дня я пришел к отцу и сел напротив него, глядя в глаза. - Спасибо, что сделал для Лео. Он еще совсем маленький, его нельзя выпускать в этот мир. Отец совсем седой и несчастный. Одинокий. Только и думает, что о бизнесе, о фондовой бирже. Он давно уже умер, только сердце продолжает биться по инерции. Я подхожу к нему сзади и обнимаю. - Научи меня играть на гитаре, пожалуйста. И... я хочу, чтобы ты немного пообщался с Лео. Он же мой маленький братик теперь. Я же вижу, что тебе скучно здесь сидеть целый день. Я бы точно свихнулся. - Свихнулся... - повторяет он, снимая очки. Затем посмотрел на меня. - Я виноват перед тобой. Прости. Ты... Я не мог тебя видеть. Ты слишком похож на... - Я знаю. Но ведь все можно исправить. А ты никогда не говорил, чем занимался мой дедушка. Мне интересно. Папа встал, открывая один из шкафов в дальней части комнаты и достал старый пыльный альбом. - Смотри, - нашел он нужную страницу. Я подошел и заглянул с любопытством. О, этот арийский профиль, этот холодный взгляд голубых глаз... Китель, наградные кресты... Все, как во сне. Как такое могло быть? - Он военный преступник. Свалил все на других и избежал расправы. Он называл меня грязным хиппи и не оставил ни гроша. Я начинал с небольшого лотка: сначала мы с Розетт жили в нищете, пытались найти что-то, чего никто еще не делал. Картины из продуктов, новый состав клея... Затем меня уговорили заняться контрабандой. Я перевозил американскую продукцию через кордон, в ГДР, сначала немного, потом все больше. Я создал преступную торговую сеть, был ранен, много раз лицом к лицу со смертью, но ружья пограничников давали осечку. Как будто ангелы хранили меня всю жизнь! Потом, когда уже родился ты, Стена пала. Я начал играть на фондовой бирже, выкупил родовые владения. - Ты везучий, - я улыбнулся. - Почему мама упала в обморок, когда вы познакомились? - В тот день было жарко и душно. И к тому же я был похож на отца. Она взяла меня за руку, посмотрела в лицо и пришла в ужас. В детстве она была узницей того самого лагеря. И мой отец отправил в печь ее бабку и деда, за то, что уже не могли работать. Розетт поняла, чей я сын, она сказала потом, что мы прокляты, что нас ждет беда. - Она сняла с нас цыганское проклятье? - улыбнулся я. Отец не смотрит на меня, он далеко в воспоминаниях. - Да. Я понял, что он лжет. Он знает гораздо больше, но боится сказать, боится запрограммировать меня. - Мы не вправе отвечать за отцов. Оставим прошлое прошлому. Ведь мама была счастлива с тобой? Можешь кое-что еще сделать ради нее? Я хочу, чтобы мы поехали на море, все втроем. Я, ты и Лео. Подружись с ним, хорошо? После этого наша жизнь поменялась. Теперь я знал больше, а Лео стал моим братом. Лео Очень долго и сложно было бы объяснять то, как взрослеет и развивается человек. Об этом можно писать целые тома, книги, да, впрочем, их и так полно. Особенно эта жизнь сложна, если ребенок живет так, как я. Можно подумать, что ничего в моей жизни как раз особенного нет. Маленький красивый мальчик, которого по странному стечению обстоятельств приютила богатая семья, и который намертво привязался к своему властелину-мучителю, в жизни которого дни шли за днями, не отличающиеся ничем особо примечательным. Но это было не так. Дни порой мелькали, порой тянулись, но каждый был наполнен смыслом, чем-то важным и новым, центром чего был он - Вильгельм. Я сам толком не разбирался ни в премудростях морали и принципов, ни в законах и логике. Я был влюблен. Влюблен в человека, в его замашки, странности, влюблен в боль и подчинение, и то, что для других было бы невероятно, непристойно, лишено смысла или просто скучно, для меня было всем миром... ...И этим миром был для меня Вилли. Про себя я давно звал его так, пока ни разу не решившись сказать это вслух. Мои обращения ограничивались словами; родной, любимый, милый, и прочими проявлениями любви, в которые я вкладывал все тепло своего маленького сердца. Трудно объяснить, как один человек может представлять собой для тебя весь свет. Я же и не пытался, я просто знал, что это так, принимал это как должное, я не сетовал на судьбу ни разу, за то, что она привела меня и мою мать в этот дом, даже в момент острейшей боли или обиды. Я любил Вильгельма так, как любят животные - преданно и безоглядно. Я не анализировал себя и свои чувства к нему, равно так же, как и ни разу не поблагодарил Бога за это чувство. Потому что считал, что оно совершенно естественно, так должно быть, все, что происходит, должно происходить именно так, а я принадлежу этому грубоватому, умному и прекрасному парню, и по-другому быть просто не может. Я не знал, что оно может быть по-другому. Мы все еще много времени проводили вместе, я учился у Вилли всему, не смотря на мое положение и покладистый, можно даже сказать, покорный характер. Я любознателен, смышлен, быстро схватываю новое и напрочь запираю в памяти. Вильгельм радовался моим успехам, и я радовался от этого, и даже не представлял, что придет время, когда все же придется покинуть этот особняк, выйти далеко за его пределы, окунуться в цивилизованный мир, совершенно чуждый для меня сейчас, и научиться в нем жить. Я прочитал уже много-много книг в библиотеке. Теперь, официально став братом и членом семьи, в какой-то мере я ощущал благодарность к отцу Вильгельма, которого, надо сказать, видел крайне редко и страшно боялся, и не воспринимал никак. Только как "отец Вилли" и "бог всех этих поместий". Без него бы ничего не было. Однажды утром, после практически бессонной ночи, во время которой я размышлял о жизни, я едва дождался, когда проснется Вилли, сидя по-турецки в постели и расчесывая свои локоны. Когда юноша пошевелился, я склонился к нему, отдавая утренний приветственный поцелуй, тонкими пальцами убрал с его лица темные пряди. -Доброе утро, душа моя! Милый... у меня к тебе вопрос, - я запнулся, дожидаясь, пока Вильгельм окончательно проснется и осознает, что мне срочно надо что-то узнать. Впрочем, это дало мне время на то, чтоб собраться с духом и успокоить сильно бьющееся сердце. -Мне можно будет учиться в школе, как все дети? Вильхельм - Ну конечно. Почему бы и нет? Сладко и незаметно летело время, как иссохшие листья, покидающие осеннее дерево. Мне исполнилось восемнадцать, Лео - шестнадцать. Я сдал экзамены и готовился к поступлению. Мы с ним должны были вместе уехать в Берлин и продолжить там обучение, как вдруг один телефонный звонок обрушил все. Мой брат всегда любил охоту. Стены нашего дома украшали ружья и трофеи, пропитанные дурно пахнущими веществами. Тем летом он, погнавшись за очередной добычей, упал вместе с лошадью, не взявшей препятствие, и сломал шею. Увидев его тело, супруга его потеряла не рожденного ребенка... Вечером она позвонила нам, рассказав обо всем отцу. Я был тогда с Лео у реки, поэтому знаю обо всем со слов прислуги. Его нашли в своем кабинете, смотрящим в окно застывшими суженными зрачками, и вызвали семейного врача. Инсульт. Отец мой не вынес этого испытания... Так один летний день забрал сразу три жизни, делая меня богатым и свободным, и в то же время я лишился роднейших мне людей, носящих ту же фамилию, что и я. Мне было жаль их, они могли жить и жить еще, я никогда не желал им зла... Но меня мучило смутное осознание вины за их гибель. Как будто бы они ушли вместо меня. После это чувство сменилось странным безразличием. Не полное, но явно недостаточное для человека, потерявшего свою семью. Что кривить душой, я никогда их не любил и даже не был привязан. Но несколько часов я рыдал в своей комнате, мучаясь от всего этого. - Теперь я свободен... - прошептал я на ухо Лео, прижимаясь к нему сзади. Тот вытирал пыль. Этой ночью мы были нераздельны. На похоронах я держался стойко. Я кидал по первой горсти земли в могилы моих родных. Тогда-то во мне и проснулся необыкновенный интерес к похоронным церемониям. После я обнял Амалию, крепко прижал к себе, чтобы утешить. Это был искренний порыв. После этого дня она скрылась где-то далеко, получив причитающееся ей наследство, и больше я не слышал о ней никогда, забыв ее лицо и голос. Что бы стало со мной, потеряй я Лео тогда? Не желаю и думать об этом! Лео Я переживал, кажется, даже больше, чем Вилли. Это неожиданный удар заставил меня заново остро прочувствовать, что у меня никого нет, кроме Вильгельма. Я не отходил от него ни на шаг. Я уже был достаточно взрослым, чтоб понимать, что мой возлюбленный совершенно другой, что он как будто отдельно от своей семьи, не только по взглядам и привычкам, но вообще по всему: по духу и восприятию мира, наклонностям, ценностям. И все же его тяготило случившееся, он старался как мог разобраться с этим, а я просто был постоянно рядом. Незаметно, не мешая, но рядом, когда он спал, когда занимался, когда отдыхал, когда был в делах, я готов был ринуться к нему по первому взгляду и полуслову. Мне было трудно находиться на похоронах, хоть я и относился к этому теперь скептически. Только ради Вилли я держался стойко. Его ладонь была в моей теплой, и я только вздрагивал от прохладного ветра, что задевал столпившихся проводить в последний путь людей. Я не помню ночь, что последовала потом. Кажется, мы выпили и чувства любви, боли и свободы, что передалась от Вилли и мне - смешались в невероятную какофонию апофеоза жизни, которая эгоистически продолжает получать удовольствия и продолжает жить, не смотря ни на что. Мы оба остались одни, мы остались "вдвоем", это "мы" стало теперь еще более сильным, еще более весомым, и еще более важным стало восприятие друг друга, и власти Вильгельма надо мной. Понимал ли он эту свою власть в полной ее мере? Утром я напоил его кофе. После пережитых волнений и хлопот, мой Король выглядел уставшим и задумчивым, но, рассматривая каждую, уже выученную наизусть и до боли любимую, черточку его лица, я все же подумал о том, что теперь на Вильгельма свалится куда больше забот, тех забот, что делал его отец. Что он сделает со всем свалившимся на него наследством? Я знал, что Вилли умен, для меня это было аксиомой. И все же я себя уже чувствовал настолько неразделимо с ним, что и меня беспокоили его насущные жизненные проблемы. В то же время мне вдруг сильно захотелось уехать куда-то, исчезнуть. Туда, где не было бы этих скучных родственников, прислуги с жадно-тоскливыми притворными лицами, надоедливых звонков. Исчезнуть в какой-нибудь глуши, где можно будет спокойно предаться нашей развратной любви и окружить Вильгельма заботой и всем тем, что он так любит, что принесет нужный отдых.