Game over

Домой я возвращалась, храня тепло маленького мальчика на руках, и добрую улыбку Иви, когда она смотрела на меня, укладывающую ее сына спать. И так тепло было на душе, что даже рядом не было Стужева. Шиза покинула меня на время, но ненадолго. Я чувствую, что скоро все вернется на круги своя. Ну, а во дворе моего родного дома меня ждало великолепное представление: Стужев и Денис буквально лоб в лоб стояли и бодались. — Мать вашу, это что за борьба бобра с ослом? — Девушка на лавочке у подъезда со спящей у ног собакой неприлично громко расхохоталась. — Вы это, валите отсюда нахер! Не в моем дворе! — Не-не, мать! — хохотнула девушка, наматывая цепь поводка на кулак. — Не растаскивай! Это такое шоу! Они тут такие канделябры выписывают, что мы всем двором записываем за ними! — И она хлопает себя по коленке, начиная хохотать еще громче. И этот хохот, кажется, отрезвляет бобра с ослом, и они, прекратив бодаться, синхронно поворачиваются к нам. — Стужев, у тебя лицо такое, будто ты меня с шестью любовниками в одном шкафу нашел. — Невозмутимо сказала я, садясь на лавочку рядом с девушкой. Зефа, сонно зевнув, с удивлением взглянул на чуть порыкивающего пса, который злобно и нервно косился на всех и вся, от каждого ожидая угрозу. Уверена, сейчас он перепрыгнет ему на голову и начнет драконить и так нервного пса. И точно: умывшись пушистыми лапками, горностай очень быстро, перепрыгнув через голову девушки, удобно умастился на спине удивленной собаки, которая даже не знала, как на такую наглость реагировать. Смелость горностая, граничащая с ебанутостью, вызвала только умильную улыбку. — Рыжая, ты мне только одно скажи, — Стужев, сплюнув кровь с разбитой губы на землю, уселся на лавку, потеснив не только меня, но и девушку рядом, от чего бультерьер только недовольно всхрапнул, попытавшись ухватить шустрого горностая за пушистый черный кончик хвоста, — ты пизданутая, или где? Скажи мне, что ты со своей жизнью делаешь? — Слушай, мать, — показательно пихаю соседку по лавке в бок, — ты его видишь? Блондинка перегибается через меня, буквально падая на мои колени и тычет в Стужева пальцем, тут же подтверждая: — Так же отчетливо, как и тебя сейчас. — И она, выпрямившись, уделяет все внимание живности, подарив мелкому Денису, что прошел мимо нас в подъезд, мимолетную улыбку. — Яра, почему ты намеренно калечишь себе жизнь? Ну началось, блядь. — Почему… — глупо повторила я за ним, никак не найдя точку фокусировки. — Потому что хочу. — Нашлась я с ответом. — Потому что это моя жизнь. Такая вот хуёвая, никчемная и никому не нужная жизнь. И проживу я её так, как хочется мне. — И я стремительно поднялась на ноги, отряхивая колени и переманивая к себе в руки горностая. — С матерью поговори! — бросил мне в след парень, когда я уже заходила в подъезд. — С Жанной твоей пусть разговаривает! — и тяжелая дверь с кодовым замком закрывается, с глухим хлопком отрезая меня от внешнего мира. Там, на десятом этаже, за стальной дверью, скрывается моя крепость спокойствия. Мой оплот тишины и душевного равновесия. Посетить который мне было не суждено, потому что примерно между шестым и седьмым этажом мне пришла смс от Босса, в котором было всего три предложения: адрес, имя, сумма. Все. Люблю конкретику. Очень люблю конкретику. Дверь с глухим хлопком закрывается, когда Ярослава, поправляя сумку на плече, буквально вваливается к себе в квартиру, сбрасывая «рабочую» утварь на пол, к остальным неразобраным сумкам. Она не видит смысла разбирать сумки; раскладывать вещи по полочкам, искать им свои места. Как она найдет свое место, например, статуэтке слона с задания в Индии, если она себе не может найти места? Зачем место вещи, если своего места нет у человека? Она устало снимает тяжелую обувь; связка ключей, брошенная не глядя, находит себе уголок на полке. Пачка сигарет, — когда она вообще начала курить? — уютно греет нагрудный карман, а сама сигарета уже тлеет между губ. Ярославе спокойно. Она упивается одиночеством тишины этой квартиры. Упивается мыслью защищенности внутри этих стен. Ведь тут, за закрытой дверью, можно быть самой собой: не надо натягивать на лицо улыбку; не надо делать вид, что есть дело до окружающих; просто нет всего вот этого вот. Она качается кресле, — больше на волнах своих мыслей, — выдыхает в потолок дым третьей по счету сигареты, и просто… не знает. Ярослава не знает, что делать дальше. Ярослава потерялась. Что ей делать дальше? Есть ли вообще смысл идти дальше? Что? Что там, в этом «прекрасном далёке»? Для чего Ярославе жить? Есть ли вообще смысл? Ярослава вот не видит. Весь ее смысл умер там, в той проклятой мертвой деревне, после которой все прямо-таки пошло по пизде. Побежало прям таки! Ярослава дышит дымом; заполняет им легкие, выпуская на свободу эфемерные кольца. — Тебе надо бросить курить. Мне не нравится, когда ты куришь. — Псевдо-Стужев морщится, стоя прямо над ней, нависая, осуждая. Но Ярославе настолько похуй, что она выдыхает струйку дыма прямо ему в лицо. — Тебе надо сходить нахуй, Стужев. — Смешок выходит немного истеричный. — Мне так нравится, когда ты на нем прыгаешь. И Ярослава громко хохочет, закидывая голову вверх. Но смех тот — чистой воды истерика. Последний рубеж. Рубикон, перейти который не составит труда. А дальше бездна. Черная, непроглядная бездна психоза, в который она погружалась все больше и больше. Ей нравилось. Ей в этом психозе было спокойно и очень комфортно. Своя такая зона комфорта. Стужев сидел под дверью Романовского подъезда и просто не понимал. Не понимал, зачем он сидит тут, на легком морозе, вместо того, чтобы лежать на диване в своей квартире, потягивая пиво с сухарями и смотря футбол. Не понимал, почему тревожно поглядывает на тусклый свет в окне девятого этажа и каждый раз ждет, как на балконе появится тусклый силуэт с сигаретой в руках. Постоит пару минут, сбросит окурок вниз, и снова скроется в квартире. Не понимал, почему в душе бурлит этот странный клубок чувств, который не дает уйти домой, к теплой рыжей. Не Яре. Не той. Подделке. Стужев тяжело вздыхает, поправляя замерзшие руки в кармане куртки, разминает затекшую шею и позвоночник. И Стужев прекрасно видит этот разукрашенный гребень, что стоит в нескольких метрах от него, но молчит. Копается в телефоне, пытается дозвониться кому-то. — Пошел нахуй, пидарас, — Никита слышит, кажется, пьяный голос Яры, и становится понятно, кому этот крашенный так усердно пытается дозвониться. Он зло усмехается, смотря, как вытягивается лицо этого попугая, когда прямо с балкона начинают падать вещи. — К бывшей своей пиздуй. — Ну, сука, — раздраженно, но совершенно не зло, будто уже привык к таким выкидонам девушки, бросает он, проходя мимо Ника, — выломаю нахуй дверь и выебу. — Себя выеби! — доносится из динамика телефона, и Никиту пробирает такой дикий хохот, что становится аж неудобно, когда крашенный бросает на него недовольный взгляд. –Увижу — перееду поездом. Перееду, а потом выебу. Поэтому собрал шмотье и съебался. И вон этого, чёлкастого, забери! — Улыбка с лица Стужева сползла, словно гнилая маска. — Рыжая, давай поговорим, — внес предложение Никита, вставая рядом с крашенным парнем. Разногласия таяли буквально на глазах. — Давай я поднимусь, и мы поговорим. — С хуем своим поговори! — Доносится уже из окна, но в трубке слышится отчетливое эхо. Соседи, собравшиеся в окнах многоэтажки, с умилением наблюдали за развернувшимся шоу. «Борьба бобра с ослом.» Действительно. — А лучше Ростислава научи с ним общаться, чтоб в каждую пизду не лез. Все, цирк окончен, клоуны могут быть свободны. Досвидули. Фигура исчезает, телефон выключен. Крашенный психует, а Никита радуется. Он спокоен как никогда, потому что знает ее. Потому что общался с ней длинными зимними вечерами по телефону, ночами напролет. И почему-то он уверен, что с этим Попугаем Яра так не поступала. — Ну, Стужев, — тяжелая рука опускается на его плечо, привлекая внимание, — нам явно надо забухать. И поговорить. — Ну, надо так надо, — Стужев спокоен. Стужев знает, что из бара, где они проведут следующие пару часов, они выйдут либо лучшими друзьями, либо заклятыми врагами. — Тебя обсуждать сейчас пойдут. — Никита курит в высоту девятиэтажки. Звездное небо чистое, нашу звезду видно слишком ясно. — Какая ты хуевая и ничтожная. — Заткнись, — отмахиваюсь я от него, поджигая очередную сигарету. Вроде, пятую за раз. Я точно не знаю, уже не считаю. Я уже многое в жизни не считаю: людей, проблемы, таблетки. Мне бы сейчас… Я даже не знаю, что мне нужно. Что-то, что могло бы вернуть мне жизнь. Чувство того, что я жива. Потому что кроме крови, насилия и убийств меня ничего не привлекает. На войне в этом плане мне всегда было более комфортно: мне не надо было задумываться ни о чем. Ни о какой морали не было речи — убей ты или убьют тебя. И мне было хорошо. Психоз особо не проявлялся. А сейчас, в этих четырех стенах, я просто сошла с ума, видя несуществующего Стужева, который подливал масло в огонь. И мне даже не страшно. Меня уже не пугает смерть. Теперь для меня это избавление. Горсть таблеток закидывается под язык, и я пытаюсь забыться сном. Сном без сновидений. В голове полная муть. Провожу перед лицом рукой, и за ней следует легкий шлейф дыма. Будто по мутной воде вожу: там, за этой дымкой что-то есть, но я не вижу что. Но через секунду все становится ясно, и я вижу себя, зареванную, испуганную, шестилетнюю под дверью отца. О, я помню этот момент. Ровно за секунду до отец назвал меня ходячим трупом. Видимо, это моя точка отсчета. Момент, с которого начался весь пиздец моей жизни. Это даже забавно, когда проблемы начинаются в шесть лет. Хотелось бы мне вернуться туда, исправить все. Сделать хоть что-то. — Давайте, сучьи выблядки! — Резко оборачиваюсь на знакомый голос, готовясь при первой команде начать отжиматься. Рефлекс, хули. Старый тренер Кит, который получил свое прозвище за то, что на одном из заданий прямо в море убил настоящего кита, возвышался над своей маленькой армией. Подробностей появления клички никто не знает, но для девятилетних детей легенда была хоть куда! Я скучала по этом одноглазому старику. — Романова, еб твою мать, жопу ниже опусти, костями своими сетку цепляешь! — Маленькая и действительно костлявая я опускаю задницу, но упорно продолжаю ползти вперед. — Давай, мешок с костями, я возлагаю на тебя огромные надежды! Он возлагал. Но это «возложение» возводило меня в ранг его подушки для битья. Он мог просто подойти и пнуть. Если я не отвечала, он продолжал пинать. Но, дай бог ему здоровья, я отлично научилась отвечать и ждать атаки из ниоткуда. Это именно он порекомендовал, а, если быть честной, тупо и насильно пропихнул меня в академию в четырнадцать. — Беги, Романова, беги. Бег спасает жизни. И я бежала. Бежала, как в последний раз. — Вы никто! — Снова поворот на сто восемьдесят градусов, и я вижу свою присягу. Первый раз, когда я увидела всех этих людей вокруг. Маленькая четырнадцатилетняя девочка, которая незаметно, в строю рядовых, закидывается таблетками. Когда это началось? Не помню даже. — Вы дерьмо под нашими ногами. — Я не помню даже его имени, мы очень редко встречались в академии. — Сейчас вас распределят по вашим капитанам. Вашим новым богам, которым вы должны прислуживать остаток вашей жизни. И тогда я первый раз увидела Вано. Сколько ему было? Лет двадцать-двадцать пять, где-то в этом районе, не знаю. Я помню его яркие крашенные блондинистые волосы, голубые глаза, настолько нереального цвета, что я сначала подумала, что это линзы. И татуировки. Забитые синие рукава. Мне понравилось. Он сам мне очень понравился. Эта его добродушная первая улыбка. До сих пор помню возникшее от этой улыбки чувство, что все будет хорошо. До сих пор его улыбка приносит мне комфорт и чувство защищенности. — Романова, бешеная мразь, уймись! — О, мои шестнадцать! Тот самый момент, когда мне продырявили плечо в первый раз. Я помню, как это было. Наша… восемнадцатая миссия? Вот этого я уже не помню, даже то, зачем конкретно нас сюда притащили. Единственное, что я помню, это то, что нужно вывести народ, найти бомбу, обезвредить ее, а потом и террористов. Потерь со стороны мирных жителей быть не должно. Я помню, что идеально справилась со своей частью: я быстро и без проблем вывела всех из офисного здания. Почти всех. Какая-то психанутая мамашка не хотела выходить без чего-то там. И, пытаясь выкинуть ее из окна второго этажа, потому что Ривз в рацию орал, что обезвредить бомбу невозможно, и здание в любом случае взлетит в воздух, я теряла драгоценное время. В итоге буквально с ноги вытолкав ее из окна, я рванулась в сторону выхода — прыгать из окна самой не хотелось. Но нарвалась на парнишку, уволенного отсюда пару дней назад и заложившего бомбу. Я ж самая смелая, я ж кинулась на него. И получила свою первую пулю. Которую вынули из меня только спустя два года — раньше она не мешала. — Ярок, как ты планируешь двигаться дальше? Куда? Что ты хочешь? Твое обучение подошло к концу, как ты видишь свою жизнь дальше? — Директор академии, мировой мужик, прошедший войну, переживший очень много, бывший наемник, человек, который относился ко мне как к своей дочери. Мужчина, который показал мне любовь, которую я должна была получить от отца. — У меня есть предложение тебе остаться еще на год и в восемнадцать, получив майора, остаться преподавать. Набрать свою команду, все дела… — Ян Дмитриевич, я еще не знаю сама ничего, но обещаю, я рассмотрю ваше предложение. Спасибо! Мужчина закидывает мне руку на шею и как-то шаловливо улыбаясь достает из-за пазухи бутылку вина. Я вспомнила, это последний день в Академии. Конец моего обучения. Сегодня я сдала экзамен на отлично. Лучшая из группы. Ваня и Ян Дмитриевич мною очень гордились. И хлопали громче всех. — Рыжая, ложись! — За моей спиной взрывается граната. — Рыжая, блядь! Двигай жопой! Двадцать один. Мм, я помню. Мы зачищали школу от Голубых. По-моему, первые полгода войны. — Змея, ты как? — Кира. Взволнованный, но всем своим видом транслирующий спокойствие и уверенность, что «завтра» наступит. Он лежит рядом, поправляет экипировку на моей голове, затягивает сильнее разболтавшиеся застежки. — Давай, шевели жопой, ползи вперед. — Я… — задыхаюсь от копоти в воздухе. – Не могу. Нога, Ящер. С ногой что-то не так. Ящер смотрит назад, и в глазах мелькает небольшая паника. — Блядь. Змея, ты, главное, не паникуй. Сейчас заползаешь мне на спину, и мы с тобой сваливаем отсюда. Требуется эвакуация. Офицер ранен. «Не паникуй.» Ему так просто было говорить это. Будто бы моя нога не была пережата куском балки ниже колена. Будто бы я не видела сочащуюся из-под нее кровь. Я до сих пор удивляюсь, почему я могу ходить. — Запускаем туда Змею и не паримся. — Капитан просто пожимает плечами, задумчиво рассматривая карту местности, на которой должна была происходить зачистка. Пошло два месяца с операции, я еще прихрамывала, но вполне себе резво бегала. И была не против убить парочку людей. — Я против! — резко высказывается Кира, подскакивая на месте, вызывая в груди глухое раздражение. О, я поняла, что это за момент. Момент, когда я перестала чувствовать. Таблетки сделали свое дело — я была страшно спокойна и ужасно хладнокровна. Считай, идеальный солдат. С отточенными навыками, но без сожаления, страха смерти и всего прочего, что мешает быть хорошим убийцей. — Прижмись к стулу, Ящер, — холодно осаживает его капитан, даже не взглянув в сторону парня, чем страшно взбесил его. — Ты пока не капитан и не можешь решать, что делать людям, находящимся в моем расположении. Капитан тут пока я, и я решаю, что делать моим людям, фирштейн? Я не пыталась лезть в их перепалку, мы с Котом играли в ножички: моя рука с растопыренными пальцами лежала на столе, а он пытался не проткнуть мне ладонь. Игра адреналиновая и забавная. Была бы, если бы я чувствовала хоть что-то. А так я молча наблюдала, как лезвие ножа-бабочки молниеносно порхает между моими пальцами. — Кот, блядь, ты чем там занимаешься? — Ой… Я отвлеклась всего на секунду, а когда вернула взгляд на руку, под ладонью уже растекалась лужа крови. Никто тогда ничего толком не понял. Только опытный в таких делах Клим укоризненно качал головой, пока перебинтовывал мне ладонь. — Сколько? — Чрезмерно дохуя. — И я пытаюсь забрать свою ладонь, которую я уже давно не чувствовала. — Мозги ебать будешь ёбырю своему, а мне лапшу на уши-то не вешай! — Клим дергает руку обратно, удобнее усаживаясь на кушетке в своей комнате. Я помню этот специфический запах лекарств, который всегда сопровождал парня. И до определенного момента я его чувствовала, а потом как обрубило. — Я таких нариков за версту чую. Давай, признавайся, сколько уже таблеток заглатываешь. — Двенадцать. — Нехотя признаю я, благодарно кивая, когда он заканчивает с перевязкой. — Шесть того и шесть этого. — И с каким интервалом повышаешь дозу? — Раз в полгода. Или когда прошлая дозировка перестает действовать. — У тебя осталось лет пять, не больше. Сейчас ты просто не чувствуешь боль, как отдельную грань чувствительности, дальше не будет вкуса, запаха, потом, возможно, слух и зрение. Нервы будут постепенно отказывать. А еще ты можешь начать откусывать себе язык при пережёвывании. И хочу сказать сразу: сдохнешь ты мучительно. — Спасибо за поддержку! — хохотнула я, даже не обратив внимание на его слова: я и не планировала прожить так долго. На моих губах печальная улыбка, потому что я понимаю, к чему эта хронология. Бывалые ребята, не раз бывавшие на грани жизни и смерти, рассказывали, что вся жизнь проносится перед глазами. И сейчас я видела свою жизнь. Те моменты, которые привели к нынешнему пиздецу. И жаль, что я не сдохла тогда, в шесть. Это бы определенно облегчило бы жизнь всему вокруг. Одно мое рождение — большая проблема.