Воздух

Он ходит по комнате из угла в угол. Думает, думает, думает. Только вот мысли все — черные, страшные. Будто бы подчиняют, ведут его за руку по тонкому краю реальности, и все, о чем только можно думать, — не спать. Аллену очень хочется спать. Аллен устал. Среди тысячи однотипных дней, среди холодного людского взгляда, озлобленного и равнодушного, пустого, он не видит просвета; жить так — нечестно. Аллен задыхается. Голова кругом идет, не хватает ему тепла, и в этом ужасном сером мире никто не может ему помочь. Кажется, это называется болью. То, что он чувствует. Каждый день, каждую минуту все его нутро разрывается на миллиарды частиц, каждая из которых пульсирует острой невыносимой болью. Сбежать или же пересилить ее практически нереально. Аллен пытается. Ходит по комнате из угла в угол, думает, думает, — действительно глупые действия, не так ли? — что каждый из всех, кто окружает его, населяет этот бренный мир, болен. Глубокий вдох, затем выдох, потом — с головой, в глубину. Может, легче?.. Не станет. Не стало. Действительно. Каждый из них по-своему болен. Корыстью, гордыней, злом, счастьем, равнодушием, одиночеством. Аллен смотрит в окно — оно посреди комнаты, огромное, во всю стену — и старается увидеть на небе отголоски собственной неправоты. Но небо смотрит на него холодным и равнодушным взглядом, звезды так далеко, а ему всего бы ничего — лишь дотронуться до них, всего один раз, почувствовав, что они, правда, существуют. Потому что иногда в абсолютной темноте ему чудится всякое. Кажется, что реальность — не-реальность. Шаткая картина мироздания, нарисованная на простой материи; вокруг ссыплет пепел с неба — это оно горит, умирает — и одиночество вдруг оказывается реальным. Имеет тело, голос, — хриплый, скрипящий, как несмазанные ворота — и его костлявые руки тянутся ко всему живому. Аллен думает, что все вокруг — игра.Жестокая, беспощадная прихоть какого-то идиота — по-другому и не назовешь — и от чувства, что внутри вьется плющом, тошнит. Его выворачивает острыми шипами и лепестками невиданных цветов. Отчего-то всегда синих.

***

Аллен ходит по комнате. Она крошечная. Только окно в ней — большое, несуразное, кривое. Как отражение его внутреннего мира. Рама старая, дерево местами потрескалось, а краска — синяя — отшелушилась. Он проводит по сухим доскам рукой, гладит шершавую поверхность, а в ладони остается все та же краска. Синие хлопья так похожи на осколки его самообладания. В окне розовеет закат. Аллен прислоняется к стеклу, не замечая отражения — золото его глаз расплавляет серебро, а душа кричит, рвется диким зверем на волю; уйти бесшумно будто бы не может. Когда-нибудь будет легче. Когда-нибудь будет проще. Только с этим. Только не надо прощаться. «Прощай». Небо красит его волосы в цвет лотоса, заставляя его невольно сжимать кулаки и помнить. И не произносить слова «Прощай». Что оно вообще значит? Расставание или же что-то новое. Что-то необъяснимое, вырывающее его сердце, оплетенное лианами лжи и сомнений, и тут же его уничтожающее. Аллен дышит, глубоко, глотая кислород большими порциями; легкие в огне, только от него совсем не жарко — холодно. Боже, как же холодно. Как же холодно. Глупые они, дети мира, полного боли. Не говорить это ужасное слово сложно. С каждым вдохом сложно, будто бы в глотке раскрошенное стекло; Аллен дышит рвано и кашляет кровью, густой и черной, как недавнее ночное небо. Небо, что красит его волосы в цвет лотоса, а глаза — меренговые озера.

***

Аллен ходит по комнате. В ней белым-бело, как будто снег внезапно выпал. Он смотрит на потолок — огромная паутина поверх серой штукатурки, и паук, что сидит в углу, ждет своего часа. Бросает взгляд на пол — белый ковер поверх старых досок с синей краской. Он делает шаг, поднимая ворох из пепла — небо сгорело дотла — и он кружится в неведомом танце. В танце слышится девичий плач, и Аллен не может слушать его — тихо-тихо вокруг, ни звука, а он слышит. Слышит. «Прощай» Аллен ходит по комнате из угла в угол. Он знает, каким она размером — двенадцать шагов по диагонали. От его шагов остаются следы — кровавые разводы на белом пепле превращают синюю краску в фиолетовые кляксы. Это невыносимо. Невыносимо думать, дышать, понимать. Ходить по этой чертовой комнате, загнанный в ловушку. Видеть круговорот собственных мыслей, как ожившие киноленты старых фильмов; он не помнит в какой-то момент собственное имя. Не помнит, откуда знает, почему всегда синий. Синий. Это просто комната. Двенадцать шагов по диагонали собственной никчемности и разочарования. Кричащей боли нутра, оплетенного лианами из роз, и их шипы глубоко под кожей; в крови уже только яд. И отчего это — неизвестно. Может, зря он тогда все же сказал «Прощай».

***

— Это не конец еще.

— Конечно. Просто новый виток жизни. Но уже без нас.

— Не думай, что выиграл.

— Нет, что ты, — усмешка на губах, — я проиграл. Поэтому прощай.

— Ты не сможешь, не сумеешь.

— Прощай, Неа.