Воздух

У Аллена тонкие запястья, украшенные шрамами-паутинами, скрученные пальцы сцеплены в замок и немного дрожат, белея костяшками. У Аллена посиневшие губы, сухие, и он облизывает их слишком часто на сильном ветру, что они становятся шершавыми. Их щиплет так остро, что он постоянно морщится, ощущая языком маленькие ранки. У Уолкера длинные волосы, небрежно собранные в низкий хвост-пучок рубиновым шнурком. Он и не помнит, откуда тот взялся — казалось, что он был в кармане потрепанной и пыльной куртки все это время; Аллен перевязывает волосы каждое проклятое утро своей новой жизни, привыкая. Шнурок будто бы служит напоминанием. О том, что было когда-то. Липкое чувство, противно-кислое, сосущее внутри, и демон в голове истошно вопит о его безобразном подражании. Будто бы Уолкер лишь жалкая копия. Пустышка внутри. Точно такой же, как и… Аллен помнит до мельчайших деталей высокую фигуру в смешной одежде. Восковую маску с глупой улыбкой на лице. Лживо-двуличной, мерзкой, страшной. Мана Уолкер. Десять идиотских букв за секунду до. Если закрыть глаза, не представлять — память напомнит, потому что Аллен Уолкер помнит все до мелочи. Помнит пустоту внутри и ненависть к миру — казалось, до встречи с этим человеком у него вместо жизни было бело пятно, а потом — бац! — и тишина вакуума рассеялась шумом дождя; мир вокруг стал совершенно безобразным, насыщенным, и находиться в нем Аллен не мог. Люди носят маски, чтобы забыть. Чтобы не знать об ушедших. Людей бросают. Они кричат в тишину, срывая голос до хрипоты, и отчаяние теплой волной стремится ввысь: ты тоже забыл обо мне, да? Мана Уолкер. Десять знаков латиницы. Разве это повод для подражания? На нем мешковатая одежда. Постоянно, словно Уолкер страшится своего тела: грузного вида куртка на плечах, широкие штаны, рубаха на несколько размеров больше — у него действительно клоунский вид. Аллен кривит губы в горькой усмешке. Смотрит пристальным взглядом на свои ладони — они все с огрубевшей кожей, мозолистые — и никак не может понять. К чему все это? Если о нем позабыли… Маскарад, никому ненужный. Глупый такой, и маска, что на лице — клоунская; Уолкер терпеть не может клоунов, ненавидит их всю свою жизнь, и даже Мана — господи, Мана тут совершенно не причем, потому что Аллену еще тогда хотелось распотрошить ему череп, лишь бы не видеть. Мана Уолкер — тот еще лжец, не так ли?.. Даже имя у Аллена под копирку. Слышишь ли меня, Мана — я говорю с тобой. Но разве это кто-нибудь замечал? Да и заметит ли сейчас? Разве… Никто. И никогда. У Аллена Уолкера развороченная душа. Черная, вязкая, как деготь или же смола, и потонуть в ней проще, чем в болоте. Его душа покрыта изморозью позабытых воспоминаний. Позабытых на время, всего на минуту, будто бы кто-то, кому они принадлежат, вышел за свежей сдобой и сейчас вернется. Только вот… Аллен Уолкер любит свежую выпечку с нотками корицы, ароматом яблочного джема и на вкус такую сладкую, словно бы мед. Только… Аллен Уолкер ненавидит паразитов, готовых эту самую сдобу у него отобрать. Внутри него паразит. Лезет наружу, меняя сознание, как перчатки — с легкостью, да так быстро, что у Аллена после всегда ощущение выпотрошенной индейки на Рождество, а индейку, знаете ли, Уолкер терпеть не может. У него во рту кисло-кисло, слюны полно, словно он голоден. Сосущее чувство внутри живота и тошнота; Аллена Уолкера тошнит по утрам уже несколько месяцев. Ему хочется выблевать все внутренности. Чтобы ничего не осталось — лишь пустота, и тогда на этом полотне можно сотворить новую жизнь яркими красками. Жизнь без условностей. Без вины, грехов, сожаления. Жизнь без паразита. Жизнь без подражания. Его сознание — сплошная тьма. Аллен открывает дверь нараспашку, старается пропустить в непроглядную ночь хоть малую крупинку света, но без толку. Он кричит, срывая голос, кричит сильно и надрывно, хрипя — горло дерет наждачной бумагой, першит от сухого кашля, что легкие в спазме. И рядом… рядом тени. Целый хоровод теней, и безобразные фигуры водят вокруг него свой замысловатый танец. Он слышит их гул, смех — громкий, словно колокольчик — а по телу крупная дрожь. Страх липкими прикосновениями холодных рук по телу, и Аллен, всматриваясь в каждую фигуру, пытается держаться: воронье кружит, кружит, что под ногами расторгается бездна. В бездне этой нет ничего. Могильный холод, пробирающий до костей — Уолкеру кажется, что этому склепу нет конца. Он стискивает тонкие руки в замок, шепчет обескровленными губами молитву — разве достоин ли сын Божий спасения, если отринул веру? У Аллена… У него нет веры больше. Он грешен. Внутри него — адово пламя, отродье кривит в оскале свои тонкие губы, блестит золотом глаз иронично и насмешливо, а у Уолкера ватные ноги от этого; руки дрожат так сильно, и слова молитвы, как яд, проникают под кожу, разъедая ее. Тело плавится. Душа горит ярким пламенем, сгорает в водовороте чувств и эмоций — это все правильно, ведь его участь уже давно известна. Осталось поднести спичку к ребрам и зажечь. Правильно ли?.. Аллен захлебывается, выныривает из толщи воды, и легкие обжигает огнем. Его волосы мокрые, лопнувшая от воды лента-шнурок распустила их по плечам, и мокрые пряди закрыли лицо, остужая горящие щеки. Он щурит серо-золотые глаза, глядя на закатное солнце. Оно горит багряным пламенем, языками-лучами касаясь малахитового браслета разросшихся деревьев, и где-то на озерной глади рубиновыми всполохами разбивается тонкое стекло — круглый диск солнца почти скрыт за горизонтом. Аллен стоит посреди этого, его ноги утопают в мокром песке, и он морщится — песчинки противно липнут к оголенным ступням, и у него, наверное, уже вся одежда в них. Тени больше не пляшут. Они собрались в единый ряд, перешептываются между собой. Их шепот тихий, проникающий под кожу и оплетающий лианой все сухожилия-нервы Уолкера прочной нитью; он кожей ощущает их пристально-золотой взгляд на себе, и тонет, тонет в появившейся словно из ниоткуда безбожно соленой воде — но озеро-то пресное… Соленая вода. Соленая… Аллен облизывает губы, судорожно, что они снова щиплют — маленькие ранки открылись, и влага слюны попала в них. Кислый привкус во рту, безразличие во взгляде, сосущее чувство безысходности внутри — все это настолько осточертело, что нет сил терпеть: Аллену хочется выдворить из собственного мира эти тени, закрыться в нем и смотреть на водный горизонт. Тени сгущаются, сливаясь в единое целое; Уолкера бросает в дрожь, когда он видит фигуру в длинном плаще. Знакомые черты лица, прищур хитрых глаз и чуть легкая улыбка на лице — Мана, ты такой… дурак ты, Мана Уолкер. Дурак и лжец. Аллен тянет к нему руку, хочет коснуться, а тьма вокруг сгущается, поглощает в капкан и озеро, и багровый закат, пока еще не решаясь коснуться изумрудной кроны деревьев. Легкий ветер теребит волосы, невесомо касается плеч и тишина вокруг плотным кольцом. Вакуум. Снова. Слышишь меня, Мана? Я говорю с тобой… Аллен не делает ничего подобного. Он перестает говорить, держать вытянутой ладонь… Это не совершенно другой человек. Ему страшно. Снова дико страшно, и он, зажмурившись, хватает тень-Ноя за руку — Неа расплывается огромной кляксой, сливаясь с сапфировой гладью озера. Ничерта ты не слышишь, Мана. Ни-чер-та. У Аллена Уолкера тонкие запястья, украшенные шрамами — паутинами, грязные разводы на щеках и собственный мир — вселенная на краю сознания. Багровое солнце заходит за горизонт, скрываясь в черной бархатной лазурной синеве с фиолетовыми всполохами-росчерками по всему полотну, малахитовый браслет молодых деревьев, чья крона переливается бликами на холодном солнце, расстилается дальше, уходя за горизонт тонкой полосой зеленой свежести. У Аллена Уолкера от этой картины горечь во рту и ужасная боль в груди. В его глазах — холодных, пустых — отражается небо, а руки больше не сцеплены в замок — одна из них уверено держит протянутую ладонь. — Доброе утро, Аллен… Ты услышал меня, Мана.